───── ◉ ─────
Сяоши с детства чувствует все…иначе. В особом ритме, в хитросплетении звуков. Кажется, с самых колыбельных, которые запомнил ласковым материнским голосом. Он теряется совсем мальчонкой в толпе, завороженно останавливаясь около уличных музыкантов. Тетушка любит слушать классику и заезженные песенки по радио, а его влечет к чему-то неприрученному, оглушающему, выходящему за рамки и стандарты. Чэн Сяоши сыпет конфеты с карманов за неимением монет, но наблюдает не за благодарностью и умилением на чужих лицах — за вибрацией струн, которых отчаянно хочет коснуться. Однако почти боится им навредить — музыкальные инструменты выделяет в отдельную категорию «живого». Чудеса мультипликационной анимации признает слабо — предпочитает переключаться на каналы с яркими музыкальными клипами и терять счет времени в красках и мерцании; у зеркала после пытается спародировать увиденное, сочетает несочетаемую одежду, крадет у Цяо Лин цепочки и взъерошивает волосы; микрофон заменяет расческа. В семь просит купить гитару. Получает ее игрушечное подобие, но не расстраивается; дает свои первые концерты на пару с Цяо Лин, несуразно и абсолютно хаотично стучащей палочками для еды по перевернутым кастрюлям и чашкам. Домочадцы хвалят, но на пятый раз, зажимая уши, просят прекратить балаган. А Сяоши нравится. Глаза горят софитами с больших сцен, о коих он грезит по ночам до блеклого рассвета. Когда-нибудь игрушки заменят толпы восторженных зрителей.───── ◉ ─────
Сяоши четырнадцать, и он сбегает на концерты, на уроки гитары к какому-то студенту по случайному знакомству, на крышу, где можно, вооружившись наушниками, уйти от реальности. Тетушка потом обязательно отчитает, Цяо Лин разозлится, что ей как той, кто его всегда прикрывает, достанется тоже, староста оставит ссадину тетрадью, которой неудачно стукнет по бедовой голове, учителя вновь предрекут ему несладкое будущее. Но ему все равно, пока разум заполняет Queen, а воображение возводит подмостки сцен и тянущиеся к нему, Сяоши, руки с флаерами для автографов под «Show must go on». Чэн заклеивает мозоли на пальцах цветастыми пластырями Цяо Лин и насаждает новые; подушечки постепенно грубеют, а звучание становится краше, плавнее, фальшь все меньше режет слух. — Ты порой бесишь меня, Чэн Сяоши, но голос у тебя волшебный, — по-свойски дерзко тешит его себялюбие сестра, когда он напевает ей поздней ночью, в отсутствии родителей не терпевшей быть в своей комнате одной. Лирика дается ему труднее: рвет половину тетради и ломает пару карандашей. О чем писать, чтоб то откликалось в сердцах? У Сяоши в голове перепутавшиеся обрывки математических формул и последняя прочитанная книга — ничего стоящего, никакого опыта. Он лишь попусту тратит графит на детские стишки. — Напиши о любви, — предлагает Цяо Лин, в очередной раз зависая с ним в музыкальном магазине. Она ходит туда лишь, чтобы полюбоваться на новые барабаны, на которые откладывает карманные деньги несколько месяцев и не знает, что хочет больше: их или красную юбку с серебристым ремешком. Сяоши только кривится. Какой любви? Он любит солнечный жар на нагой коже, холодное мороженое и газировку; любит бродячих собак, запах свежескошенной травы и речку в деревне у родственников семьи Цяо; любит альтернативный рок, старые пластинки, едва работающие наушники, вернее коих не встречал; любит созерцать рассветы в одиночестве, сбегать с последнего урока и играть в баскетбол, пока не взмокнет каждой клеточкой. Всего не перечислишь, и все не то. Он покупает диск Нирваны, и раздумывает о посмертной славе. Глупость, все глупость. Свободное падение под выученный наизусть мотив приземляет на кровать. Чэн Сяоши кажется, что его никто не понимает. Не понимает, каково чувствовать ноты в крови, циркулирующей по телу, заставляющей сердце подстраиваться под ритм — вспархивать и планировать вниз, — а конечности покачиваться в такт. Женщина в автобусе бросает на него колкий взгляд, недовольная его дергающимся коленом, и Сяоши прислоняется к холодному окну, скручивая наушники так, чтобы работали еще чуть-чуть, еще пару песен, пока на горизонте не замаячит школа. Там всегда шумно, тесно и малоприятно. Но сегодня ажиотаж особенный; Сяоши вкушает его вместе со всеми, подстраивается под несущуюся волну мальчишек и девчонок, разноцветных лишь пятнышками рюкзаков, которая выбрасывает его в кабинет. Он занимает дальнюю парту, всегда свободную: здесь порой не слышно учителей, зато хорошо видно задний двор и рыжую баскетбольную площадку, а рядом с ней — несколько раскидистых деревьев, в тени коих так благостно нежиться после игры. «Смотри-смотри». «Хорошенький». «Крашеный что ли? Так разве можно?» «Какой-то он хмурый». «И чем он вам понравился, вот…» От жужжащего шепота мысли неловко сталкиваются в кучу. Сяоши лениво переводит взгляд в начало класса. Так вот о каком новеньком вездесущая Цяо Лин без умолку трещала несколько дней. Парнишка необычный, среди их класса выделяться будет сразу. Одна рука в кармане брюк, другая придерживает лямку рюкзака. Бледность почти аристократическая, хотя о ней Чэн только в книгах читал, но, наверное, именно так она и выглядит. Особенности фенотипа либо вознесут на пьедестал, либо станут поводом забить его в угол. Чэн Сяоши не понаслышке знает, как жестоки бывают люди к тем, кто от них отличается. Ему самому не нравится идеальность выглаженной рубашки, но он находит что-то возбуждающее интерес в ослабленном галстуке, в бесстрастных уголках губ, в уколовшей сердце льдинки брошенного на него — словно невзначай — взгляда. Имя благополучно прослушивает, а спрашивать у впереди сидящих не хочет, возможно, из-за глупой гордости или из-за желания, чтобы новенький представился ему сам. — Можешь сам выбрать, куда сесть, — участливо молвит преподаватель, поправляя извечно съезжающие на нос очки. Есть два места на первых рядах и одно — рядом с ним. Чэн подпирает голову рукой и прячет за ней отчего-то усмешку. Кривить душой не станет — его берет азарт любопытства: что выберет белобрысый парнишка? — Не люблю близко к доске, — бормочет он, и острый слух Сяоши улавливает звонкую и изящную, как звучание арфы, мелодичность его голоса, а через несколько секунд его обдает запахом мяты. — Привет. Обращается скорее из вежливости, не смотрит, разбирая содержимое сумки, и Сяоши лишь вяло салютует, возвращаясь к окну. Оно больше не такое увлекательное, а еще хочется мятных конфет.It didn't take too long to realize
Something has changed in the back of my mind.
— Держи. Лу Гуан протягивает бутылку с водой, к горлышку которой Сяоши приникает с жадностью, опрокидывая в себя половину содержимого. Не просто вода — отдает сладко-кислым вкусом лимона. Кто бы мог подумать, что Лу Гуан так хорошо играет в баскетбол. Чэн Сяоши почти влюбился в его резкие выпады и изящные приемы, в его все время ускользающую из-под носа фигуру, в шумное дыхание, в коем слышалась жажда победы, неподдельная, жгучая, похожая на его собственную, разве что не юлившая по языку десятками комментариев. Он приземляется на траву, глотает воздух и щурится от солнца. Скоро каникулы, и то почти не радует. Его любимая музыкальная комната, затемненная, часто пыльная, с останками негодных инструментов и живыми, но несправедливо молчащими, лоснящимися блеском новой краски и лака, — не комната, а дверь в его своеобразную Нарнию. Колки сердца натягивают струны до предела — вот-вот лопнут и обожгут легкие, нанесут глубокие бороздки на них, и Сяоши опять будет задыхаться, прижимая к себе гитару, с которой ему нигде не рады. — Спасибо за игру, но мне надо бежать, увидимся! Лу Гуан мимолетно улыбается — быть может, Чэн просто перегрелся и видит то, чего нет — и мчится к воротам школы. Сяоши остается стискивать чужую бутылку со сладкой водой, а мыслями — нестись к недавнему прошлому. Его первый друг на беду оказался хлесткой головоломкой. Он их с детства не любит, а Лу манит неизведанностью. Испытывать истинный интерес к чему-то, кроме музыки, необычно. Но ему нравится тепло в груди, нравится легкость, рожденная их общением, нравится быть собой без осуждения. — Гуан-Гуан… Кто же ты… У него покалывает кончики пальцев от желания коснуться в забытье струн, излить ощущения нотами…Chase you to the end of the world
Just to say your name once more
If I had only got it right before.
Сяоши прощается с музыкальной комнатой, неприлично задерживаясь после уроков, когда школа пустеет, а по стенам ее стекает апельсиновый сок. В прохладном помещении пахнет забытыми сюитами: он почти слышит их обрывки, застрявшие в половицах. Но более реально — родной говор нейлоновых струн, хоть и бредет вперед крадущимися шагами словно во сне. Потому что сидящий в полоске света, как под естественным золотистым прожектором, Лу Гуан не иначе как плод его воображения, пострадавшего от уроков алгебры и геометрии подряд. Его серебристые глаза прикрыты в том чувстве умиротворения, которое Чэн Сяоши узнает с первого взгляда. Лу в потоке своей музыки, маленькой лодчонкой по журчащим волнам. Прерывать неуважительно, все равно что вторгнуться в святыню… — И давно ты на гитаре играешь?! Цяо Лин всегда говорила, что его язык опережает мозг. Лу Гуан вздрагивает. Струны испуганно замолкают. — Несколько лет, — честно отвечает он, хлопая удивленными глазами. — Почему мне не говорил? — Ты не спрашивал… Сяоши чуть ли не за голову хватается: скромный или просто глупый? С ним рядом такой талант был все это время, а он даже не подозревал! Он живо подскакивает к другу, дурно близко, заставляя Лу Гуана отпрянуть, чтобы не столкнуться нос к носу. — Все. Ты мой. — Чего? — Ты мой гитарист, говорю. В моей группе. Лу Гуан мягко, но весьма настойчиво, хватая Сяоши за плечи, отодвигает его за мнимые границы своего пространства, чуть большие, чем у обычного человека, и часто беспардонно переступаемые Чэном. — А она у тебя есть? — Нет, но будет. Цяо Лин посадим за ударные. И мы с тобой. Хочешь, можешь тоже петь, голос у тебя прелесть. Только представь. Идеально ведь! — Нет. — А? Ажиотаж Сяоши быстро увядает под ледяной волной. Вполне хорошо же. Подумаешь, их мало, подумаешь, он едва разбирается в тонкостях. Все с чего-то начинали. — Не хочу, — Лу Гуан прячет гитару в чехол, закидывая его на плечо, игнорируя горячие кончики ушей да беспокойно забившееся сердце от поникшего янтарного взгляда. — Это твоя мечта, а не моя. Чэн Сяоши спохватывается, вскакивает, попадая прямо под солнечные лучи, окружающие его ореолом. — Я поделюсь ей! Станет наша. — У тебя все так просто, — Лу Гуан лишь усмехается и качает головой. И Сяоши до жути обидно, однако больше — страшно упустить и им тоже быть непринятым. Он налитым свинцом взглядом провожает его фигуру, лишь раз обернувшуюся у двери: — Сияй, Сяоши, только будь аккуратнее… Иногда звезды падают.───── ◉ ─────
Сяоши семнадцать, и он влюбляется. Ново, нелепо, наивно, собственной любви страшась. — Ты съел все мои мятные конфеты. Лу Гуан забавно хмурится: посади рядом раздразненного кота и проиграешь в «найди десять отличий». Сяоши внезапно очень веселит собственное сравнение. Был бы чуть посмелее, погладил бы кончиками пальцев под подбородком. Чего-то — себя — опасаться рядом с ним чуждо, а все же от реальности не отвертишься. — Осталась еще одна, — он игриво зажимает бирюзовый леденец зубами. И пусть рисуется лицом, волнение кусает внутренности. Часть его понимает, что надежды напрасны, другая, более упрямая, лелеет их с нежностью. Лу Гуан только глаза закатывает и возвращается к настройке струн, вынуждая сердце Сяоши сильно стучать от нечто необъятного, в нем по его, Лу, милости поселившегося, ноющего, вновь, к досаде, неудовлетворенного. Сказать прямо страшно, а намекать он устал.Something secretive hidden inside
Your mind
the heartaches and the smiles never faded.
Его три года назад сказанное, бойкое «Ты мой» окунулось в совершенно другие краски. Он хочет не гитариста в Лу Гуане, а его скитающуюся душу, его к нему странную заботу, дрожащие морозные руки в своих, дом без стен и адреса, свободное падение в дымчатые радужки, которые убегают от него часто вдаль, будто неудержимая ртуть. Лу шрифтом Брайля. И Сяоши надо разучиться смотреть глазами, чтобы наконец его прочитать. А в мире бульварных романов и брошюр умеет только так. К тому же предпочитает говорить на нотах, но те, что высекает Лу Гуан, похожи на ангельский шепот, и их божественный он тоже не знает.I know you'll be by my side when we make it.
Чэн Сяоши теснится со спины, кладет свои руки поверх рук Лу, зажимая пару струн на грифе, ловит вздохом подскочившую бабочку в груди, пока она не ринулась вниз фениксом в своем последнем мгновении. Лу не шагает первым и не тешит его стремления пустым и обманчивым, но почему-то позволяет слишком много. Что честнее: тело или язык? Сяоши предпочитает верить искренности жестов: в их мире и особенно им не всегда безопасно выбирать прямую дорогу. Ему нравится теплый кончик уха Лу Гуана, с которым он соприкасается щекой, нравится прерывистый выдох. Он хочет услышать в нем интимно свое имя, как слышал когда-то неаккуратно оброненное с уст уснувшим на его плече Лу. Он, кажется, не меньше недели пытался выяснить, что ему грезилось, пока не решил, что то было всего лишь миражем. Он хочет дышать им, таять поцелуями по плечам и этим чертовым ключицам, искушающим в зазоре воротника. Он, в конце концов, хочет перестать бояться своих желаний. Но время слишком быстротечно — Лу отстраняется, выпутывается из объятий и отсаживается, оставляя меж ними лишь удушливую тишину. Чэн Сяоши делает вид, что ничего не случилось, напускает на себя привычную беззаботность. Знакомо горько строить из себя театрального героя, непременно, второсортной комедии. — Мы выступаем послезавтра. Волнуешься, наверное? Поэтому такой нервный? Вот он уж точно нервничает, если вырваться на поверхность его чувств и глотнуть воздух реальности. У него маленькая группа, но большие амбиции. А еще дрожащие коленки от мысли о сцене, пусть и своеобразной, в каком-то баре, с которым он договорился через третьи руки. Старается думать о хорошем (а не только о своей неуместной влюбленности со всеми вытекающими отсюда). Все должно пройти гладко, не зря же он Лу Гуана уговорил играть с ним. — Со мной все в порядке, — Лу переводит взгляд на окно, за которым сгущаются сумерки, да меняет тему филигранно, не придерешься: — Как Цяо Лин? Сяоши вздыхает: — Оббегала десяток магазинов в поисках одежды, что с ней может случиться? По-моему, это больше всего ее волнует. — Она молодец, ответственнее всех нас. Хочется поднять к небу глаза, раздраженно цыкнуть, взбунтоваться. — Ты все время ее хвалишь, хотя я делаю не меньше, — Чэн впивается зубами в нижнюю губу, но это мало помогает. Он вскакивает. — Черт, неужели, влюбился? Не управляет своими словами, а запоздалые разумные мысли оседают едкостью. Царапает ладони в ожидании ответа, которого не хочет, по существу, но отступиться стыдно. Ревновать в тягость, ревновать больно и отравляюще, но Сяоши слишком запутался и выбился из сил, чтобы искать здравые способы разобраться. А Лу Гуан молчит и как-то странно смотрит. И на него вроде, и словно сквозь, куда-то за границу трехмерного пространства, в бесконечность, которую Сяоши никак не может увидеть, даже если смотреть будет с ним в одну сторону так же долго и сосредоточено. — В кого, Сяоши?.. — он встает и хватает гитару. — Завтра в три. Не забудь. Сяоши ненавидит оставаться один.───── ◉ ─────
Сяоши девятнадцать, и он вкушает славу, как вино, весь в лаврах и восхищениях. Он слышит себя по радио и из наушников юношей и девушек в автобусах, получает приглашения отовсюду. Его группа «Time» все чаще появляется в музыкальных топах, по крайней мере, Китая. — Сяоши… Гуан… Ши.. Шигуан! Лу! Это гениально. Отныне мы — «Time»! Лу одобрительно хмыкает ему, лежащему на его коленях. — Эй, а как же я? — восклицает Цяо Лин. — Я понимаю, вы у нас сладкая парочка, но тебе не кажется, что это эгоистично Сяоши. — Могу назвать «Дьяволица Лин». — Сяоши! Чэн достиг первой ступени своей детской мечты, а вот юношеской — едва ли подобрался близко. Лу Гуан, с которым они теперь снимают квартиру вместе, запредельно далеко, даже когда от него всего в одном ярусе кровати. По-прежнему добр, заботлив, таинственен, равнодушен к почестям знаменитости, но не к сочиняемой ими музыке, и все же этого слишком мало нуждающемуся в нем Сяоши. Он тянется рукой вверх, зная, что обожжется о лед.Here's to all the mistakes I never made
All the twists and turns I'm always late, my fate.
Он помнит горечь первой и последней сигареты, помнит несвойственную Лу злость, помнит, как безалкогольное мохито превратилось в «еще одну», но не помнит лицо девушки, которую целовал на затертом, облитом неоном — и черт знает чем — диванчике, зато, как пытался вымыть изо рта вкус ее помады, борясь с тошнотой от самого себя, — отчетливо. Цяо Лин ругает за сломанные карандаши для глаз, но строже — за ссадины от уличных драк на задних дворах, хоть и обрабатывает их по-сестрински нежно. А Сяоши очами раскаивается — свое данное Лин мальчишкой обещание быть хорошим не выполнил.If it ain't for your misguided taste
I'd turn out so ordinary.
— Я неправильный, Лу, такой неправильный… Ненавижу, ненавижу… Лу Гуан прижимает его, дрожащего от кошмаров, к себе. Слушает, молчит и целует в лоб — Чэн желает, чтобы то было больше, чем утешение. — Ты везде остаешься Сяоши… — бормочет Лу. И если не видит, то Сяоши слышит в его голосе улыбку. Такую мягкую, почти амурную. Он бросается в нее так же, как в объятия. — Где? Лу не отвечает, лишь ищет его едва фокусирующийся взгляд. — Прости меня, Чэн Сяоши… Я все время делаю тебе больно. — Что? — Когда ты научишься держаться от меня подальше? — его раздробленная улыбка горше всех его, по существу, дурацких снов. Звучит мягко, а на вид — вот-вот пойдет трещинами, как весенний лед. И безрассудно алчется ступить на него, провалиться в радужки, залитые кислотой. — Да о чем ты, Лу Гуан?! Я не понимаю тебя. Никогда не понимаю! — Сяоши нервно дышит, подминает его под себя, упирается руками по обе стороны от головы. — И вообще это ты заявился в мой класс! Ты сел ко мне! Ты предложил мне сыграть! — Верно, — усмехается Лу, кладет теплую ладонь на его щеку, не по-дружески совсем касается приоткрытых губ, скул, мокрых ресниц и шепчет, глядя так, как не смотрел никогда: — Не могу, сколько бы ни пытался…───── ◉ ─────
Сяоши двадцать два, и он падает. От него отказываются, его не слушают, про него распускают грязные слухи и фото из баров. Он впервые плачет так горько, как плакал лишь потеряв родителей, над обломками гитары, с которой был единым целым десяток лет. Разбил ее сам, желая похоронить расколотую мечту вместе с ней. Ему и не гитару вовсе жалко — недостигнутое, наивное, мимолетное.«Звезды порой падают».
Лу Гуан, как всегда, оказался прав. Он, впрочем же, его и находит в старом родительском доме, испачканного прахом сожженных тетрадей и текстов, вытаскивает щепки из ладоней, не задает лишних вопросов. Всегда рядом, всегда заботливый... Почему не бросит, как все остальные? Все равно ведь постоянно его отвергает.I love where I'm going now
Cause I'm about to lose my mind.
Ему всегда будет стыдно за то, как резко откидывал его руки от себя, как скалился и яростно глядел, как впивался словами. — Ты только и делаешь, что врешь мне. Ты лицемер, Лу Гуан! Хватит уже. Оставь меня. — Ты несешь бред, Сяоши, ты же знаешь. Мы… — Не трогай меня. Все. Мне не нужен больше гитарист. Группы нет. А нас никогда и не существовало. Он хочет вспороть себе грудную клетку, засунуть острые фразы обратно в легкие. Он хочет по-детски уткнуться в колени, обнять себя и спрятаться. Лу Гуан не уходит и не предпринимает попыток приблизиться, долго смотрит, думает, а потом произносит: — Ударь меня. — Послышалось? — Пожалуйста. Сяоши ищет хоть одну здравую причину его слов, но находит только черную дыру в зрачках. — Это я виноват, Сяоши. Прошу. Нам обоим будет легче. — Не стану я, совсем что ли?! Ты-... Он замирает, когда спотыкается взором о капли хрусталя на его мраморных щеках. В них ему неизвестная драма, борьба... — Лу… В тот вечер он падает в его объятия, выкидывает любимые наушники, ибо нашел вернее, и впервые целует с размытым образом перед глазами, с солью на губах и нехваткой дыхания из-за всхлипов. — Ты же делаешь это не из жалости, Лу? Нет ведь? Но Лу Гуан лишь поочередно целует в уголки губ и вытирает припухшие веки. Из жалости так не смотрят, так под футболку к сердцу не тянутся и до рассвета не греют в руках... Значит, чтобы обрести его, надо было все потерять?Without you
I don't know if I could take this road.
— Мне иногда кажется, в прошлой жизни мы были знакомы. Чэн Сяоши улыбается полярной звезде и ласке пальцев, переплетенных с его. В нем свои красивые созвездия и расплавленное солнце в глазах. Смех Лу Гуана звучит бархатисто, пьянит, отзывается в его нутре, в петлях затягивающихся узелков и слабости до кончиков опущенных в нежность перстов. — Ты веришь в параллельные вселенные, Сяоши? — Это как в фильмах о супергероях? Лу Гуан цыкает и закатывает глаза. — Вроде того. — Мне чудится, я поверю тебе, даже если ты скажешь, что единороги существуют, — он морщится, когда его шутливо щелкают по лбу. — Ладно-ладно. Я не знаю, Лу. Но надеюсь, в параллельных вселенных мы тоже вместе. Уверенность в голосе Гуана озадачивает, впрочем, не впервые: — Да. Вместе. «К счастью или к сожалению».Every minute that I dialed back in time
Every single existence rewinds.
Сяоши сияет еще не так ярко, но Лу хватает в его свете согреться и разглядеть что-то сокровенное и хрупкое, разглядеть шрамы и ожоги, неидеальности и шероховатости. Найти отличия в чуть другом расположении родинок, но неизменность — в излишне чувствительном месте за уголком челюсти. Собирает по кусочкам, исцеляет его улыбками, которых с каждым днем между ними все больше. Он рассказывает в кафе Цяо Лин о нем с такой теплотой, что ее кофе успевает остыть, пока она самозабвенно слушает и отмечает: так любить не способно ни одно сердце. — Спасибо, что остался рядом с ним, несмотря ни на что.Come back from the dive back in time.
— Давай попробуем еще раз. — Еще? Дай перевести дыхание, Лу. Сяоши дразнит его ключицы касаниями, беспорядочными поцелуями. Он теплый, почти горячий, и Лу Гуан не может отказать себе в том, чтобы обнять его крепче, пробежаться пальцами по груди и задержаться на яремной впадинке, ощутить сбивчивый по его вине (которую, впрочем, не испытывает — не за это уж точно) пульс. Чэн Сяоши в его руках изумительно послушный, податливый, им нежно желанный. — Я о другом. О группе. Сяоши морщится, опускает глаза, тоскливо лишает внимания его тело. Однако Лу Гуан не дает отодвинуться: приподнимается на локте и поворачивает к себе за подбородок: — Сяоши, даже если ты вытравишь музыку из своей жизни, из себя не сможешь. Не упускай свою мечту. — Я не упустил. Ты здесь. — И там я тоже буду рядом. Ты создан, чтобы покорять. Сердце за сердцем. Мое уже, а дальше — сотни. Чэн Сяоши еще несколько мнется, но, по глазам видно, раздумывает, прислушивается. А сдается окончательно после четвертого поцелуя. — Я не знаю, о чем писать. — Напиши о любви. О любви? Он оглядывает Лу и находит в нем слова. Что ж, неплохая идея. Сяоши перекатывается, нависает над ним, целует виски. — Только знаешь, Лу, пусть моя — наша, конечно — музыка покоряет сотни сердец, а мне хватит одного.───── ◉ ─────
Сяоши двадцать четыре, и он распахивает глаза с глубоким выдохом. — Готов. Былое остается в серебристом кольце на его шее. Он наполняется уверенностью, любовью к нотам, к двум самым дорогим людям. Большая сцена, софиты, бескрайняя толпа, вспышки, приветствия. Голову кружит, но не как пять лет назад. Приятно и не хмелит. Сяоши не поет — рассказывает историю да смотрит притом не на фанатов, оглядывается на красавицу Цяо Лин, задерживается на Лу Гуане. Теперь он понимает, что такое любовь, спустя столько лет нашел звучание своей. Искреннее, настоящее, живое, откликнувшееся в тысячах, а главное, его поднявшее со дна, показавшее еще одну дорогу, неразрывно связавшее с теми, кто всегда был рядом. Медовая улыбка Чэн Сяоши манит ее испробовать, но Лу Гуан подождет, пока их скроют кулисы. А пока любуется им, не задумываясь о движениях пальцев.«Сияй, Сяоши. Даже солнце когда-то погаснет, так возьми от этой жизни сполна».