Демоны умеют танцевать только в темноте

В неоновых вспышках тонет стыд, будто его никогда не было. Алкогольная горечь сменяется сладостью пороков. В темноте легче играть, а выигрывать приятнее. Бомгю и братья Чой знали это как никто другой. — Две Маргаритки. — Сегодня вас много, — бармен мешает голубую жидкость в высоких бокалах и бросает быстрый взгляд на верхний уровень. Время от времени над неоновым небом клуба проносилось тяжелое дыхание незнакомцев, дорогой парфюм смешивался в фирменный оттенок этой ночи. Каждый, кто приходил в Невеленд, знал, что ни одна ночь не может повториться. Потому, испорченность и порочность красила всех без исключения, делала неуязвимыми и смелыми. — У меня день рождения, — бросает Бомгю, пока ждет цветочные напитки. Его друзья давно опережали градусом, нужно было догонять, пока те не ускользнули безвозвратно. Лия свешивается с перил их вип зоны и пытается поймать мелодию. За ней мелькает макушка Кая, Юци, Феликса с Хенджином. Остальные утонули в неоновых всполохах. Как всегда дружелюбные, искрящиеся, молодые. Бомгю хочет запомнить себя рядом с ними. Искрой в умиротворенном потоке жизни. Но память садистски рисует вспышки иных дней. До того, как он встретил Субина. Раньше он не понимал, как люди могут разделить мирный поток жизни на «до» и «после», но его собственный напоминал перевертыш. Страшно было упасть вверх ногами и ощутить под собой невесомость снова. Он начал привыкать к земле. Невесомость его больше не красила. — Тогда за счет заведения. Знаешь, у нас есть банка с предсказаниями для именинников клуба. Хочешь вытянуть свою судьбу? — бармен показывает на высокую пустую бутылку из под виски в которой свернутыми свитками светились бумажки. — Спасибо, — Бомгю забирает напитки со стойки, — я свою уже нашел. Он поднимается по лестнице, стараясь не разлить блестящие коктейли, когда услышал, как музыка стихла и свет на секунду погас во всем помещении. А потом резко вспыхнул колесиком зажигалки и свечами прямо у лица. — С днем рождения, Бомгю! — громогласно выдохнул Невеленд. Послышались хлопки, свисты, похлопывания по плечу и тихое теплое «загадай желание». Снова вспышка алого, белого, голубого. Дорожки на зеркале, крик чаек, кровь из носа. Очень много крови и смех. Лязг метала. «Хочешь повторим?» . Бомгю хочет, очень хочет вернуться в свой персональный ад на земле так отчаянно, будто тоска по нему — слаще рая. Но загадывает он другое «я хочу быть счастлив здесь и сейчас». Больше всего желания любят обманывать и сбываться. После долгих возгласов, поздравлений, поцелуев с Субином (ровно 25 раз), Бомгю чувствует, как воздух становится другим. Разряженным, легким, как лавандовая вода, прохладный ручей, стук камня о лодку, как вспышка света после темной комнаты. — Бомгю, что ты загадал? — Субин напряженно вглядывался в темноту под ногами. Там танцевали люди, плавали в ночном смятении звезды на полу, они мелькали под натиском тел и создавали яркие вспышки. Но среди них замерла единственная фигура в длинном чернильном пальто, как шаровая молния. Пол под Енджуном правда искрился. Он медленно помахал ладонью, всегда впечатлял совершенным безразличием. Будто прошивал сквозь себя время и был в достатке, никуда не спешил, потому что все и всегда принадлежало ему. — Бомгю, здравствуйте. Енджун хотел бы поприветствовать вас и поздравить. Пожалуйста, спуститесь. Это совсем ненадолго. Бомгю знает подошедшего телохранителя как комнаты в доме Енджуна — досконально, безошибочно. Потому нетрудно догадаться, что это не просьба. Он легко улыбается беспокойному и разбитому Субину и мысленно ему клянется «я буду хорошим». Он понимает, что не будет, когда смотрит в глаза Енджуна и только сейчас замечает: — Где Даниэль? — Енджун вздрагивает ресницами, когда слышит имя брата. Всегда нервное инстинктивное движение сейчас выдает отчаяние. — Где я могу поздравить тебя? — его голос убивает медленно и сокрушительно. Бомгю не думал, что сдастся так легко. Он так долго строил свою безопасность, учился быть хорошим, что сейчас с трудом понимает, почему ведет Енджуна в кабинет Хенджина. На его столе раскиданы свечи, хлопушки, глазурь в тюбиках. За ними закрывается дверь плотной тяжестью неизбежного. — С днем рождения, Бомгю. Я скучаю по тебе. — он достает из кармана пальто вытянутый бархатный чехол и протягивает его на ладони. Но Бомгю отрезвляет не это. Он хватает правую руку Енджуна и освобождает запястье от черного твида. На нем красными чернилами вьются цветы. Бомгю считает их и бледнеет. Когда он уходил, их было четыре. Когда он встретил Даниэля и Енджуна, было всего два выцветших цветка. Прошел год. Цветов распустилось семь. — Енджун, — Бомгю чувствует во рту расползающуюся вату и старается говорить по слогам, — где твой брат? — В лечебнице. Родителям не понравилась наша последняя забава. А вот тебе бы она пришлась по вкусу. — Нет, не пришлась, — он чувствовал, как рука напряглась и едва заметно дрогнула. — Тогда почему не спросишь кем они были? Я облегчу тебе жизнь и скажу, что не помню, — в Енджуне Бомгю всегда поражала стальная холодность. Его не менял алкоголь, ни одно вещество не стирало расчет и превосходство в глазах. Он был всегда собранным, совершенным, холодным и безразличным. Только один человек был способен изменить его до неузнаваемости. От зверской похоти до мальчишеской невинности. Даниэль был эгоистом всегда и во всем. Он умел только получать удовольствие, пользоваться людьми, положением, связями, но братом никогда. Тот сам приносил ему все на блюдечке и повязывал фартук вокруг шеи, чтобы кровь не запачкала дорогую рубашку. Но Бомгю стал для них исключением во всем. Недостающим элементом работающего механизма. С ним они обретали святость и грешили так, будто ада не существовало до их рождения. Когда Бомгю уходил, он знал, что никогда не расскажет Субину, какими были его прошлые отношения. Иногда казалось, тот смутно догадывался, что с братьями их связывает вовсе не дружба, справедливо опасался их и предпочитал никогда не говорить о них. Все что мог из себя выжать Бомгю на вопрос «почему распались твои прошлые отношения?» — «они очень сильно меня душили». Метафора никогда еще не была так буквальна. —Не боишься, что кого-то из них будут искать? — Гю знает, что вопрос пустой, но он не может не спросить. Он знает, и то, что происходит в их загородном доме, которого нет ни на одной карте. — Кого? — Енджун встряхивает темными длинными прядями и рушится на диван. — Проститутку, которая должна своему дилеру столько, что всю жизнь бы пришлось отрабатывать? Или одинокого студента, порвавшего все связи с родными, решившего заработать себе на брендовые шмотки? Маловероятно. — А говорил, что не помнишь. — Лиц не помню. — Джун впервые смотрит на Бомгю так как смотрел все прежние годы. С собачьей преданностью. Внутри у него трескается стекло, которое он носил все это время вместо сердца. — Даниэль больше не вернется. Мне не разрешили его навещать. Родители даже не сказали, в какой он стране. Делают вид, будто его никогда и не было. Его начинает трясти от злости и на точеных щеках расцветают слезы. Он ложится к Бомгю на колени и начинает рыдать как ребенок. Жестокий, потерянный, одинокий монстр сейчас топил себя в человеческом горе и с непривычки задыхался, пытаясь выплыть на берег. — Сомневаюсь, что могу тебе помочь. Мои родители о таком спрашивать не станут. Ты же знаешь, в их кругах быстрее отрекутся, чем признают отпрыска непригодным для светской жизни. — Я знаю, что не сможешь, — на бледной маске оттаивало отчаяние. Енджун гладил его коленку и задумчиво разглядывал ворс на ковре. В нем застряло несколько блесток. — Тогда зачем пришел? Явно же не торт попробовать. Я знаю, что после того, как я ушел, ты меня ненавидел больше, чем Даниэль. — Я хотел тебя убить, — просто роняет Джун, — но Даниэль не позволил. Сказал, что нам придется смотреть на тебя в гробу, а он такое перенести не сможет. В сущности, он ранимое капризное существо. — Все еще не можете назвать себя людьми? — Не было повода что-то менять. — Ты никогда не задумывался о тех людях, которых вы использовали забавы ради? Когда я приходил в вашу комнату и смотрел, как они лежат на полу в собственной рвоте, то не видел в них ничего живого. Вы удивительно талантливо делали из них вещи для удовлетворения собственных прихотей. — Мы никогда и не видели в них ничего другого. Для того, кто жил с нами так долго, ты был удивительно сентиментален. — Я хочу быть хорошим. — Бомгю терял самообладание и остатки здравого смысла. — Мне всегда было интересно, — медленно проговорил Енджун, разглядывая каштановые знакомые пряди, шею, ключицы, — неужели это лучше, чем быть собой? Открой. — он неглядя протягивает ему коробку. Бомгю слушается и видит на белой подушке перевязанные красной лентой ключи. Ему не нужно спрашивать от чего они. — Если бы Даниэля не упекли, я бы никогда не попросил тебя вернуться. — А сейчас? — А сейчас, — Енджун встает медленно и оглядывает кабинет так, будто впервые его замечает, — я предлагаю тебе вернуться домой. Ты достаточно погулял. Теперь реши, какая жизнь для тебя. Только помни, — Джун подносит ладонь к его щеке и целует крепко и обезоруживающе. Бомгю рассыпается от ощущения, которое он всеми силами пытался вытравить годами, — нигде не будет легко. Гю сидел среди надувных шаров и забытых конфети. Из клуба не долетало ни звука. Он крошился и отчаянно пытался влезть в свою отстроенную привычную реальность. Где у него свое место за обеденным столом ресторана, они собираются там каждый день с друзьями. В их общую с Субином квартиру, в выставочные залы, его офис, дотрагивается до прохладных рук родителей. В его собственных лежит ключ прямиком от преисподни, где ему ничего не обещают, кроме разврата, странной необъяснимой любви, исполнения всех потаенных желаний. Он так хотел быть хорошим, но выходило только снова стать плохим.