Неверлав

Утро в Неверлаве начинается с воя. Я навскидку могу вам назвать пять, а то и шесть его вариантов. Конкретно этот находится где-то между жалобой и неизбежным принятием. Ещё пара ночей, и его уже не будет слышно. Пугает такое только первую неделю, когда ты вздрагиваешь от каждого шороха, но потом так, что-то вроде крика петуха в деревне: когда раздражает, а когда ты и вовсе не обращаешь на это внимание, совсем как на килограммы невесомой пыльцы ликориса, красной фигни, которая забивается повсюду, не только в складке одежды, но и в волосы, и под ногти. Даже странно, что этот вой, несущийся откуда-то с болот, вообще разбудил меня. Вроде бы стоим тут уже целых три дня, и нет, ни разу не вырывал меня из сна. – Ты тоже из-за этого проснулся, что ли? – спрашиваю я Престона, своего товарища по несчастью, который сидит у входа в грот, что-то карябая в своём неизменном блокнотике, обложка которого, когда-то сине-чёрная, уже хорошенько протёрлась по краям, выдавая крашеную коричневую кожу. – Нет, нет, так, кое-что в голову пришло. Поспи ещё, – разрешает он, и я поворачиваюсь на другой бок, подтыкая своё импровизированную подушку – свёрнутую валиком футболку. Я знаю, что сторож из него так себе, меня скорее сожрёт какая-нибудь тварь, нежели Престон оторвётся от записей, но ничего не могу с собой поделать. Я не ранняя пташка. Единственный принцип, по которому сюда заселяют – это неспособность любить. И нет, здесь не одни психопаты и социопаты, хотя такие тоже попадаются, есть и кто-то вроде меня, и кто-то вроде Престона: обычные люди, которые не прошли сортировку Сеятелей. Мы с ним стали тем поколением, которое выросло уже в эпоху продвинутого контакта: Сеятели сами нашли нас на просторах Вселенной и явились, неся миру добро и любовь. Такие чудесные, такие радушные, Сеятели милостиво почистили нашу атмосферу, наши океаны от мусора, привели нас к более разумному потреблению и производству, в общем, на Земле настало если не подобие рая, то очень близко к нему. Ещё они очень чётко донесли для нас главную мысль, которую, как оказалось, твердили многие мудрецы прошлого: любовь есть лучшее, что способен испытывать человек. Но только не подумайте: не любовь в широком её смысле, а та, что от человека к человеку, романтическая или сексуальная. Если ты любишь кошек, свою профессию, это не катит. Здесь как хочешь, сеятелям не докажешь. Они, конечно, будут кивать, миролюбиво улыбаясь, да, они знают, что такое улыбка, и как сделать так, чтобы она не вызывала отторжения, но при этом всё равно отсортирует тебя в Неверлав. Как ни странно, сортировка происходит не с младенчества. Хотя, надо сказать, они умеют распределять наших младенцев по группам. В возрасте шести месяцев происходит первый тест. Маленькое существо, только-только научившееся агукать, ещё не подозревает, что от прохождения этого теста будет зависеть вся его последующая жизнь. Мне казалось, что я помнила тот день, день, когда один из Сеятелей протянул девочке по имени Холси склянку в виде сердечка, до нелепого розовую, на золотой цепочке. Они называют это вещество «абсолютным феромоном», и задача младенца – правильно среагировать на него. Должны затрепетать крыльца носа, расшириться зрачки, самые рьяные начинают плакать от того, что им не дают содержимое этого контейнера. Последние нравятся Сеятелям гораздо больше остальных. Я же, как самая настоящая идиотка, просто водила глазами, обозревая соблазнительно покачивающуюся надо мной склянку. Запаха я не чувствовала. Благостная тварь, стоящая надо мной, не переставая улыбаться, сделала особую пометку. Родителям, правда, они ничего не говорят, да и вообще никогда ничего не говорят, просто принимают решение – и на этом всё, оно не оспаривается. Не такая уж и большая цена за те благо, которые они нам дали. Подумаешь, пару процентов населения, которые исчезают неизвестно куда. Таким, как я, достаётся один билет: в Неверлав, а рано ли, поздно ли – это уже по их выбору. На самом деле, Сеятели дают время до полового созревания, обычно даже дольше, ну вдруг у кого-то что-то прокатит, Я, правда, не знаю, бывали ли такие случаи, но вот меня зашвырнуло сюда в двадцать четыре года, а моего товарища по несчастью – в двадцать восемь. Иногда я шучу, что мы внесли важный вклад в развитие экономики, но увы, мои яйцеклетки теперь профнепригодны, хотя организм прилежно докладывает об их самоуничтожении каждый месяц. Его Асексуальное Величество отшучивается, говоря, что даму его сердца, науку под названием этология, не восхищает то, что расположено у него в штанах. Только не подумайте, что Сеятели вот так вот берут – и зашвыривают нас сюда безо всякой подготовки. Это не про них. Да, место держится в секрете, и ни один смертный не может попасть сюда по собственному желанию, но вот на обеспечивание жаловаться грешно. Когда я очутилась здесь, попросту проснулась, хотя мне казалось, что я до этого спешила на работу опаздывая из-за собственного нежелания вставать по утрам, у меня с собой был рюкзак, битком набитый как едой, так и другими предметами первой необходимости. А ещё там содержалась инструкция, Сеятели не особо любят наш язык, а потому то нечто вроде комикса о том, что можно есть, что нельзя, куда можно ходить, а куда лучше не надо. От растений до животных со способами разделки и готовки, ни дать ни взять инструкции на варке макарон, бери и пользуйся. Мы и пользовались. Когда продукты закончились, мы перешли на подножный корм, благо, его тут полно, например, мелкие животные, более всего похожие на оленьков, тупые как пробки, уму непостижимо, что мы стараемся тут выжить, а они буквально сами идут в поставленные силки. Кормовых растений тоже пруд пруди, что-то вроде картофеля, который можно запекать, варить и жарить, если поискать, встречается арахис, хлебное дерево, множество других плодов и ягод. Даже луковицы этого треклятого ликориса – мы зовём его ликорисом, но на самом деле, он лишь похож на таковой, растущий на Земле – вполне себе съедобны, и если их разварить, они сладкие, словно карамель. Есть также трава, которую мы используем вместо кофе: пожуёшь пару стеблей, и прибавится бодрости. Единственная насущная проблема – это хищные твари, появляющиеся неизвестно откуда, которые периодически испытывают нас на прочность. Я поняла, что дело нечисто, и мы попали никак не в Эдем, когда нашла в рюкзаке пистолет с зарядником на солнечной батарее. Обычно он убивает с первого раза, окутывая хищника электрической сетью, но порой бывает нужно два или три выстрела. Меня научила стрелять Нонсенс – это её кличка, психопатка из психопаток, которая буквально кайфует от этого мира. Мне кажется, даже меня она учила стрелять интереса ради, смогу ли я, в её понимании, офисная крыса, научиться базовым навыкам выживания в Неверлаве. Пусть она и предпочитает ходить особняком, иногда наши пути пересекаются. Чаще всего мы обмениваемся товарами, а ещё она полулениво спрашивает, можно ли использовать кого-то из нас по прямому назначению. Так мы здесь называем секс. Странно, но это не писанное правило: мы избегаем всяческих обозначений любви. Если мы испытываем тягу к какой-либо еде, мы говорим не «Я люблю спагетти», а «Мне нравятся спагетти», или «Я предпочитаю спагетти». Поначалу это казалось странным, но потом я привыкла. Единственное слово «любовь», которое есть здесь, это само название этого места, такое же негласное. Сеятели никогда не давали ему название, доброжелательно игнорируя и факт его существования, и необходимость какого-либо обозначения. Очень в их стиле, если задуматься. Если мысли попёрли в голову, спать решительно невозможно, и я, превозмогая своё неприязнь к утру, всё же приподнялась на локти, встряхивая шальной головой. Вчера мы нашли очередную коробку: в те места, в которые можно заходить, иногда кладут такие вот подарочки, мы так и не вычислили, по какому принципу, и там помимо новой сковороды отыскалась ещё и банка пива. Свежая, холодная, как будто только что из супермаркета, и, боюсь, мой отвыкший от алкоголя организм выжал из неё максимум, но так, что голова гудела даже сейчас. А ведь раньше бы прошла и носом не повела, но не теперь. Тут не до изысков и не до ханжества, если хоть что-то напоминает нам о том, реальном мире, в который теперь не было возврата. Подобные подарочки, равно как и размышления, были для меня проводником в прошлое, на Землю, совсем как этот кожаный блокнотик для моего товарища по несчастью. Настанет день, И Престон его испишет, итак-то уже начал писать ручкой поверх карандаша, скоро примется и за наброски: он тщательно зарисовывает каждое чудовище, умирающее на нашем пути. Со смирением воспитанной собаки он ждёт очередную подачку от Сеятелей: вообще обычно они обеспечивают нас всем необходимым, в этих самых их посылках лежит то, чем мы пользуемся, Но вот, ручку ему новую почему-то подогнали, а блокнот, кажется, забыли. Мы знаем, что это чистой воды бихевиоризм – дойдёте до туда и получите то – но иногда так не хочется дрессироваться или соответствовать стандартам. На Родине итак не соответствовали. – Не спитс? – услышав, что я зашуршала, оборачивается он, поблёскивая очками в золотистой оправе. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, для меня Престон всегда выглядел как какой-то профессор, но быть может, дело было в том, что он начал рано седеть: и без того пепельный блондин, а теперь ещё и виски поменяли цвет, хотя морщин на лице пока не видать. – Надо было всё же влить в тебя т треклятое пиво, – ворчу я, садясь рядом и пихая его плечом в плечо. – Вылила бы на землю, сам знаешь, я не пью, – дружелюбно щурится он. – Ну вот ещё, – упрямо скрещиваю руки на груди я, но затем меняю тон, ссориться мне не хочется, – Как твои наброски? – Мне казалось, я нашёл последовательность в конечностях, но нет, последний всё испортил, – он открывает нужную страницу, тыча туда кончиком вечного карандаша, – Вот этот коготь, похожий на шпору, такого раньше не было. Жаль, я не могу их оперативно вскрывать, сама знаешь, как быстро они разлагаются. – Может, Сеятели изволят выдать нам холодильник, или, чего уж мелочиться, морг? – я сверкаю улыбкой, но вместо того, чтобы поддержать шутку, Престон мрачнеет: – На самом деле, очень бы не помешало, Холс. Всё же я учёный, это моё призвание, неважно, на земле я или в Неверлаве. – Держись, брат, обходимся чем есть, – я хлопаю его по плечу, вставая, – Пойду начну готовить, что ли. Он кивает, снова утыкаясь в свои записи. Обычно Престон ест без аппетита, просто молча грузит в себя топливо, но если увлечь его разговором, становится очень даже ничего. Пусть он временами нудный, но вот характер у него покладистый, и как товарища я едва ли бы поменяла бы его на кого-нибудь. Однажды, сойдя с ума от кожного голода, мы даже в спали в обнимку, и тогда я убедилась, что его действительно не интересует использование моего тела по прямому назначению, Престон прижимался ко мне совсем как дворовый щенок, которому разрешили поспать в тепле и уюте. Я потёрлась об него для порядка, так, в виде праздного любопытства, но он лишь проворчал «отстань» и повернулся на другой бок, мол, если хочешь, делай всё сама. Можно сказать, что теперь мы лучшие друзья. Даже Нонсенс, однажды зажавшая его в тёмном углу, ушла ни с чем, чертыхаясь, мол, с бревном и тем интереснее. Единственное, что заставляло глаза моего товарища по несчастью, это его любимая наука. Он мог забывать о еде и отдыхе, наблюдая за кем-нибудь –а в Неверлаве всегда в доступе было огромное разнообразие что животных, что растений, и в каждом регионе разные, непохожие друг на друга, будто к нашему приходу нарочно тасовались неведомые карты, выкидывая разные значения. Помнится, я торжественно пообещала, что если следующей посылке будет два блокнота, научусь рисовать и буду помогать ему в научных изысканиях. Из нас двоих стрелять – я имею в виду, стрелять действительно хорошо – умею только я, но чудовища в любом случае не прут на нас ордами, обычно один или два в неделю, так что всё остальное время вполне себе можно посвящать исследованиям. А ещё Престон некоторое время ожестоко переболел Сеятелями, даже написал несколько статей про их анатомию. Когда я узнала об этом, обозвала его извращенцем, но он, кажется, не обиделся. – Сегодня на поиски коробки? – убедившись, что котелок решил быть ко мне милостивым, и макароны не собираются никуда убегать, спрашиваю его я. – Может, сходим на болото? – его брови складываются «домиком», и Престон мимолётно напоминает мне тех самых собак с яркой мимикой, вроде сенбернаров – я плохо разбираюсь в породах. – Только если откроешь консервы, не то я опять сломаю этот треклятый ключ, – я отдаю ему банку, и он с терпением, как мне раньше казалось, не свойственным мужчинам, вскрывает её практически нежно, поводя пальцами по жести. Я вижу, что он тоже наслаждается этими благами цивилизации, которые мы уничтожим раньше положенного. Пусть мы не способны любить, но нам нравится поглощать, так же, как и всем людям. Так же, как Нонсенс нравится использовать любого новичка по назначению, просто потому, что в нас живёт жажда познания, жажда неведомого. Мы не можем понять лишь одного: как, находясь на том самом отрезке между низменным и возвышенным, мы умудрились не уловить центральную часть спектра – ту самую любовь, которая, как велено то ли Природой, то ли Богом, необходимо испытать каждому человеку хоть раз в своей жизни?