burn in hell

Ты ковыряешь пирог вилкой. Ириски и корица. Корица и ириски. Коричневый, с мягкой корочкой, сладковато-йогуртовый. Рецепт один и тот же, а главный ингредиент так и вовсе не меняется. Может, дело в размере порции? Да нет. У Фриск такая же. Ты с сожалением смотришь на кашу, в которую превратился пирог — такой и в холодильник не убрать, некрасиво же, а Фриск только что съели три куска и даже если осилят четвертый, то потом у них заболит живот. Ты заставляешь себя проглотить — на самом кончике вилки — и спешно отшатываешься, сглатывая подступающую тошноту. — Чара, золото мое, все в порядке? — мама отрывается от мытья посуды, обеспокоенно кладя руку на твое плечо. — Не давись, если не хочешь. Она легким движением убирает тарелку на столешницу, и ты виновато вжимаешь голову, но мама не злится — никогда не злилась, честно говоря, а тебе все тяжело к этому привыкнуть. — Ты себя хорошо чувствуешь? Ты киваешь, позволяя ей коснуться твоего лба: у монстров огня совершенно иная терморегуляция, но мама быстро научилась определять температуру человеческого тела. Ты в порядке. Насколько можешь. — Я подышу воздухом, — ретируешься ты в сторону выхода. — Осторожнее, — улыбается она. — Не забывай писать. Тебя бесполезно останавливать: это знает мама, это знает Фриск, это знают все, кто хоть немного знает тебя. В конце концов у тебя за поясом шорт нож не для красоты. И ты знаешь, как ощущается чужая кровь на зубах. А еще ваш район — из-за подавляющего количества монстров — довольно безопасное местечко, так что по ночам можно часто увидеть детей, шатающихся по дороге. Столетия, проведенные под землей, сильно сбили монстрам биоритмы, взрастили не одно поколение полностью ночных жителей, так что в одиночестве ты точно не будешь, хотя и очень хочешь. Ты не замечаешь, как минуешь улицу, переулок за переулком, взгляд скользит по автобусным остановкам, круглосуточным забегаловкам, магазинам с напитками, для которых ты слишком малы. Тебе машут случайные монстры, от тебя отворачиваются случайные люди. Ты скалишься. Дорога длинная, змеится мокрым асфальтом, ведет тебя мимо дома Андайн, заворачивает к центральной улице, на которой жизнь не затихает, и ты сглатываешь, спешно отворачиваясь. Если идти в другую сторону, можно заметить, как редеют дома, наткнуться на одинокую заправку, посчитать количество нерабочих фонарей и наконец выйти к лесополосе, откуда до горы Эббот меньше, чем тебе до схождения с ума, но эта дорога тоже не для тебя. Ты просто бредешь случайными переулками и закутками — все равно знаешь окружение на несколько миль вокруг — и умудряешься влезть в драку. Они старше, но ненамного. Они думают, что ты не представляешь опасности и что самая твоя большая проблема — что ты любишь монстров. Если бы они знали, думаешь ты, удачно уклоняясь от первого удара. Если бы они, черт побери, знали. Их больше двух, а у тебя всегда были проблемы с толпами — даже в Подземелье вы максимум дрались с тремя, поэтому прежде, чем тебе удается поранить одного из них достаточно, чтобы он убежал, скуля и подвывая, как раненая шавка, они хорошенько прикладывают тебя о кирпичную стенку. Мир кружится перед глазами, но ты крепко сжимаешь нож, зная, как боится такая шваль тех, кто едва ли их сильнее. Проверяешь зубы на наличие, ноги — на переломы и растяжения. Маленькими перебежками тебе удается добрести до безлюдного места, где ты наконец прячешь нож, промахиваясь по карману, и осматриваешь себя в телефоне. Нос идет кровью, губа разбита. На линии роста волос — в районе виска — наливается синяк. Лопатки болят так, словно там прорезаются крылья, но звон в голове утих, и мир приобретает условно-целостный стабильный вид. Твоя вторая смерть переносится на неопределенный период. Ты отряхиваешь джинсы, осторожно протираешь влажными салфетками лицо и свитер: капли крови уже подсыхают, незаметные на темной ткани, но от мамы скрыть не удастся — она не ляжет спать, пока ты не вернешься, а даже если ты сможешь отдать свитер Фриск, то твое лицо — самое явное доказательство того, что от тебя одни проблемы. Ты кисло смотришь на отражение в матовом черном и прячешь телефон в карман. Ничего нового — человечество все еще полнится отвратительными ублюдками, которых охота послать к черту. Тебе даже не нужна ЛЮБОВЬ, чтобы это сделать, некоторых людей тебе просто хронически не жаль. Ты возглавляешь этот список, но, впрочем, в этом же и есть смысл твоей жизни. Пожалуй, матушка и отец в чем-то да были правы — ад пуст, все демоны давно пригнездились в твоих ребрах. Ты возвращаешься по темноте, не забывая отписаться маме, что скоро будешь. Стараешься не дергать губой, чтобы она не кровила, но все равно подставляешь салфетку под нос, пока она не становится кроваво-красной, и ты выбрасываешь ее на асфальт. Затем куксишься, возвращаешься и доносишь до ведра. На обратном пути ты минуешь дом Папса и комика, который представляет из себя зрелище куда более приличное, чем дом Андайн и Альфис, но, конечно, не такое уютное, как дом мамы, и ты не знаешь, дело ли то в том, что мама выращивает астры и развешивает садовые фонари, или в том, что ты хочешь драться, кричать или убегать при виде Санса. Первое запрещено Фриск и твоими собственными принципами. Второе перебудит кучу народа и привлечет ненужное внимание. А для третьего недостаточно сил — тебя все еще подташнивает, ноги болят, непривыкшие к долгим походам, так что тебе остается только вздрогнуть и силой заставить себя игнорировать Санса, когда ты замечаешь, как он подъезжает к воротам. Ты молишься, чтобы он тебя не заметил, но бог никогда не слышал твоих молитв, а еще на тебя падает свет фар, и не узнать треклятый свитер может только абсолютный болван. — хм? салют, малыш, — он поднимает руку, выключая фары и заглушая мотор. В глубине души тебе нравятся мотоциклы. Мотоциклы, квадроциклы, гоночные болиды — все, что одним своим видом показывает, что в мирные руки оно не дастся. К сожалению, тебе все еще недостаточно нравится сам Санс, чтобы попросить его хотя бы покатать, да и будто ты остановишься на одном покатать — нет, ты хочешь самостоятельно вести, позволяя ветру и пьяному адреналину увлекать как можно дальше от всего мирского. Однажды, надеешься, ты достаточно повзрослеешь для подобного. — Привет, — скомкано выдавливаешь ты. Тебе не нравится разговаривать с Сансом. Куда более охотно вы бы переругались, но Санс ленив для ругани, а ты не хочешь проверять свои нервы на прочность. — Я просто гуляю. Мама знает, — тут же добавляешь, заставляя себя оставаться на месте. Маленькими шажочками бы да отсюда подальше, но это будет невежливо, а ты честно, всеми силами, пытаешься быть вежливой — ради Фриск и ради мамы, а еще потому что Санс вселяет чувство тревоги богатым опытом убийства тебя. Он жмет плечами. — верю. а лицо тебе кто разбил? (Церемонии — это точно не про него.) Ты кривишь губы, укалывающие болью, и демонстративно отворачиваешься. — Никто. Не твое дело, я все равно иду домой. Маму расстроит драка, но еще больше она расстроится, если ты попытаешься ее скрыть. Несколько месяцев совместной жизни приучили тебя, что она не ругается, если ты влезаешь в потасовку, хотя от ее печального вида у тебя все равно свербит в глазном яблоке. Ты правда пытаешься создавать проблемы как можно реже. — и далеко идешь-то в таком состоянии? — хмыкает он. — не злись, ребенок, но видок у тебя паршивый. заходи давай, я отпишусь тори. — иди нахуй, я в состоянии добраться до дома, — рычишь ты, но Санс не кажется обиженным. — это все, — он указывает на свое лицо, — должно чертовски болеть. и я сомневаюсь, что твои друзья ограничились лицом. за полчаса оно не станет лучше. Ты тяжело выдыхаешь, потому что, во-первых, скелет прав, все твое тело напоминает гигантскую рану — адреналин схлынул, оставив после себя тупую боль, и теперь ты точно можешь сказать, что если тебе даже ничего не сломали, то наставили знатных тумаков, а во-вторых — ты терпеть не можешь оставаться наедине с Сансом, а Папирус сейчас в дипломатической поездке с папой. — Тогда перенеси меня к маме, — требуешь ты, хотя не слишком любишь его короткие пути. Санс скептично хмурится, опираясь на руль локтями и внимательно сверля тебя взглядом. — чтобы она объявила человечеству вторую Магическую? ребенок, ты себя в зеркало видел? на тебе живого места нет. — Не драматизируй, ничего серьезного. Бывало и хуже. В свое время тебе доводилось справляться с ранами куда более болезненными — с переломами, с пробоинами в голове, с каленым железом, оставляющим после себя сладковатый запах плоти. Этим же каленым железом тебе пытались выжечь глаза — и им же заставляли читать молитвы по утрам и с особым усердием — по воскресеньям. Однажды подруга матери заверила ее, что ты сгоришь в аду. Она не знала, что ты уже оттуда. — не сомневаюсь, но все еще не считаю это нормальным, — мирно поднимает руки он. — всего лишь небольшая перевязка, и я отвезу тебя домой, обещаю. я знаю, что ты не в восторге от моего общества, но «короткие пути» в таком состоянии могут навредить. Ты медленно дышишь, взвешивая варианты, затем как мантру повторяешь себе, что Санс — при всей его нелюбви к тебе — тебя не тронет, и вообще думай о маме и Фриск. — Ладно, — выдыхаешь ты раньше, чем успеваешь себе запретить. Ты в последний раз смотришь на оставленный у забора мотоцикл и заходишь внутрь. Тебе доводилось быть в этом доме всего пару раз и оба — с мамой и Фриск, увязавшись за последними, как собачка, хотя даже это не спасало. Сейчас ты не знаешь, на что опереться — твоей собственной уверенности хватает лишь на то, чтобы не дать деру, а полагаться на Санса — идея сомнительная, но других нет, и ты шлепаешь за ним в ванную, где он предоставляет аптечку и сменную одежду. В свете ты понимаешь, о чем говорил Санс: джинсы не просто в грязи, они изорваны в районе коленей, покрыты пятнами крови, как и воротник свитера, как и рукава, которыми утирался нос. В районе переносицы виднеется свежий порез, волосы взлохмачены — ты нащупываешь шишку в районе затылка, где что-то липкое марает пальцы. Под ногтями левой руки — несмотря на твои попытки ее оттереть — все равно виднеется красное. На правой сбиты костяшки. Ты тыкаешь пальцем в синяк на скуле и жмуришься от стрельнувшей боли. Как будто из схватки с самосвалом. — тебя оставить? — спрашивает Санс, и ты можешь поклясться, что он совершенно точно не хочет оставлять, но пытается соблюсти хоть какое-то подобие вежливости. Спасибо и на этом. Ты умеешь обрабатывать раны — ну, обычно ты просто нахлобучиваешь первую попавшуюся под руку повязку или ткань, которая может ее изобразить, но ты все еще в состоянии промокнуть кровь с губы и переносицы и наклеить пластырь на костяшки. На ногах синяки устроили собственную цивилизацию — ты небрежно закрываешь их новыми штанами, которые Папс и Санс держат для вас с Фриск про запас. Затем стягиваешь свитер, оставаясь в майке. Он из плотной ткани, защитил от самого неприятного — ты насчитываешь несколько синяков, хотя ребра все еще чертовски болят, но ты не сомневаешься, что это временно. Самое сложное — рана на голове. Здесь нет второго зеркала, а когда ты пытаешься наугад ткнуть ваткой, то шипишь от резкой боли и одергиваешь руку. Тебе необходимо несколько секунд, чтобы пожевать губу и неохотно выглянуть за дверь. До тебя доносится голос Санса, разговаривающего по телефону с, очевидно, мамой, но ты не можешь уловить и слова. Интересно, что он ей наплел? Сансу нравится мама — ты подозреваешь, это одна из причин, по которым он тебя терпит — но мама не любит вранья, а Санс — самый искусный лгун в твоей жизни. Даже если сейчас он врет тебе во благо, ты устроишь ему неприятности, если однажды его ложь приведет к маминым слезам. Они прощаются подозрительно быстро, и он возникает в поле зрения, вопросительно глядя на твою высунутую голову. — На затылке рана, — выпаливаешь ты, едва не прибавляя: нужна помощь, потому что если Санс кретин и так не поймет, то ты просто закроешь дверь. Санс, к его чести, все понимает и без слов проскальзывает внутрь. Ты не смотришь в зеркало — потому что тогда взгляд неизбежно цепляется за костяные пальцы, распутывающие твои волосы — и вместо этого сверлишь взглядом мыло в виде машинки, наверняка принадлежащее Папирусу. — Что ты делаешь? — хмуришься ты, отшатываясь, когда он разматывает бинт. Он замирает лишь на миг. — перевязываю, — поясняет немного удивленно. — Оно и так заживет, — ты отлично знаешь свой организм, такие раны исчезают визуально за три-четыре дня (спасибо копне волос), а окончательно сходят еще за пару недель. — Не трать зря. Не то чтобы тебя всерьез волнует финансовое состояние Санса, но если оно ухудшится, то это точно взволнует маму и Фриск. — так оно заживет быстрее, — жмет плечами он, так и замирая с натянутым бинтом около твоего лба. — и не будет болеть. — Оно и не болит, — и это не вранье: онемение щупальцем окутывает затылок. — но будет, когда ты ляжешь спать. тори все равно об этом позаботится. Ты неуверенно морщишься. Лишь однажды — после падения с горы — твои раны были настолько серьезными, чтобы тебя требовалось перемотать с ног до головы. Неделю тебе пришлось провести в кровати, пока вокруг хлопотали неизвестные монстры, которые казались тебе предсмертной галлюцинацией. После этого… в основном мама клеила пластыри, да и увечий толком не было. Аззи был слишком слаб, чтобы всерьез навредить магией, а пределы Нового Дома вы не покидали. — и если я перевяжу, — продолжает увещевать Санс, — от них с меньшей вероятностью останется шрам. Ой. Так от остальных остались? Благо, Санс не задает вопросов, а ты за это все же позволяешь собственную голову. — не туго? — уточняет он, завязывая бант. Ты жмешь плечами. Вроде бы нормально. — Теперь ты перенесешь меня? — настаиваешь ты, выходя из ванной. Он копошится на кухне, доставая из шкафа кетчуп, а затем тянется к холодильнику. — говорю же, в таком состоянии лучше не рисковать. держи, подними настроение. Он ставит перед тобой бутылочку шоколадного молока. Ты недоверчиво косишься, гадая, одна ли это из тех шуток, от которых никому не смешно, но нет — пахнет молоком, на вкус как молоко. Ты делаешь неуверенный глоток. — С-спасибо? — ты не знаешь, что еще ответить. — Или мне нужно сказать об этом маме? Он замирает с открытой бутылкой кетчупа, переводя удивленный взгляд. — зачем? — А зачем ты мне помогаешь? Он кивает за стол – ты понимаешь жест, садясь за стул, тем более что стоять все еще тяжело: ноги подкашиваются от боли и усталости.  — а зачем, по-твоему, монстры помогают друг другу? Ты хрипло смеешься, хотя больше похоже, что кашляешь или хрипишь кровью. Ты не монстр и не человек. Тебе не помогают — с тобой заключают договоренности разной степени полезности. — Это не считается. Это не причина в моем случае. — чего это не причина, — хмыкает он, кладя подбородок на сложенные руки. Кетчуп отставлен в сторону — ты скользишь по нему взглядом, но не узнаешь производителя. — вполне себе причина, малыш. ты появляешься около моего дома израненный, весь в крови, как будто тебя пережевало, и я не должен тебе помочь? — Ты делаешь это ради мамы, — жмешь плечами ты. — Это нормально. Ты не любишь меня, я не люблю тебя, и у нас обоих есть для этого причины. Честно говоря, у него даже чуть побольше. Да и ты не столько не любишь, сколько подсознательно боишься — и за себя, и за Фриск, и немножечко даже за маму. Тебе ли не знать, что от Санса не защитит ни одна атака. Он лениво фыркает — его взгляд блуждает по тебе, цепкий, изучающий. Ты не любишь, когда на тебя так смотрят. Ты вообще не любишь, когда на тебя смотрят. — может быть, — неожиданно соглашается он. — эти причины были. но сейчас обстоятельства поменялись, а я очень хорошо меняюсь под обстоятельства. я не не люблю тебя, чара. уж точно не до такой степени, чтобы оставить без помощи. даже, — он делает акцент, замечая, что ты намереваешься спорить, — если бы твоя мать ничего этого не узнала. Ты топишь свой ответ в бутылке с молоком — вкусно и достаточно сладко, чтобы боль в висках слегка унялась. — и как же обстоятельства поменялись? — интересуешься ты с легким презрением. — я это все еще я. — ну смотри, — он загибает пальцы: — мы все живы, мы на поверхности, у тебя минимальная ЛЮБОВЬ. для меня этого достаточно, я не требовательный. — Я все еще демон. И я все еще я, — повторяешь ты. — рост мелковат для демона. — А ты разбираешься? — неа, — он широко улыбается. — но типа… кто тебя растил, что ты так считаешь? покажи мне этих людей, и я объясню, что называть ребенка демоном — криповая тактика воспитания. — Я не ребенок, — повторяешь ты, поджимая губы. Внутри тебя поднимается раздражение. — И ты сам меня так назвал, идиот! Не надо теперь отнекиваться, ты видел кто я. Нет, правда. Ты можешь простить это Фриск и маме — потому что они любят тебя так безгранично и незаслуженно, что эта любовь не видит границ, ты можешь простить Папсу и Андайн — потому что они не знают тебя так хорошо, как все те же Фриск и мама. Но Санс? Санс знает достаточно и не ослеплен любовью. Так что за нелепые попытки оправдаться? — я? — он выглядит смущенным. — Ты пожелал мне гореть в аду, — напоминаешь ты. — Несколько раз. Ты точно не помнишь. И без Санса это звучало достаточно часто. — я… нет, духи, ребенок, я не имел в виду ничего буквального! Ты криво ухмыляешься и морщишься, когда губа вновь трескается. Его лицо впервые за все ваше знакомство кажется откровенно растерянным. — Ну, так или иначе ты попал прямо в точку. Я демон. Или порождение демона. Неважно. Мне и правда гореть в аду, так что прибереги лебезение для кого-то еще. Почему-то он смотрит на тебя с болью, источника которой ты не можешь понять. Что ж, тебя еще за такое не жалели — обычно гнали пинками в живот, но, наверное, даже демоны имеют своих сочувствующих. Пожалуй, Санс может составить тебе компанию. Или конкуренцию. — я прошу прощения, — вдруг говорит он, и ты отводишь взгляд от дна бутылки, пока медленно втягиваешь в себя молоко. — тогда я не жалел о своих словах, но сейчас они не имеют смысла. я ничего не знаю о твоем детстве, чара, и я явно не тот, кто должен вести такие разговоры, но тебе не нужно гореть в аду. не за факт своего существования, черт побери. и ты не демон. ни в буквальном, ни в переносном смысле, ты ребенок, чара. человек, монстр — неважно. ты не демон, даже если тебе очень этого хочется. Он подается чуть вперед, его глаза светятся в полумраке кухни. У тебя перехватывает дыхание. — обстоятельства действительно поменялись. ты в том числе, видишь ты этого или нет. хотя я в действительности не думаю, что те чара и фриск, которые убили всех в подземелье, были настоящими. — Были! — и тебе это нравилось? Оно приносило ощущение жизни. Ощущение правильности происходящего Тебе редко доводилось делать что-то, что действительно нравилось. — я догадываюсь, что за родители могут называть свое ребенка демоном, но подумай вот о чем: если бы они увидели тори, чтобы они сказали? — Они бы были в ужасе, — презрительно тянешь ты. — И сказали бы, что она чудовище. Тебе несложно представить, а еще легче - как твой нож входит в их грудь после этих слов. — думаешь, они были бы правы? Ты мотаешь головой. — так почему они должны быть правы по отношению к тебе? Тебе нечего ответить. Ты и не хочешь — тебе не нравится, что Санс говорит такие логичные вещи, тебе гораздо проще ненавидеть себя, его, все человечество. Как однажды Фриск было позволено вытащить твою душу и воссоздать тело, так и сейчас ты позволяешь его словам задержаться в мыслях дольше, чем на пару секунд. — тори будет через пятнадцать минут, — указывает он на открытую переписку с мамой. — если что, в холодильнике есть вторая бутылка, но ты не налегай, а то затошнит. Он отпивает кетчупа и что-то тыкает в телефоне, позволяя тебе немного уединения в собственных мыслях. Наверное, как демону, тебе положено его ненавидеть. Да и не как демону — тоже. Но все, что ты чувствуешь к нелепому скелету, можно классифицировать лишь растерянностью. И дурацкое шоколадное молоко с бинтом на голове ничуть не улучшают ситуации. Уже вечером в постели ты понимаешь, что надо бы еще кое-что ему сказать. Ну, строго говоря, это была его инициатива, так что необязательно, однако все равно высовываешь руку из-под одеяла и хватаешь телефон с тумбочки. Ваш диалог пуст — обычно ты ходишь с Фриск, и Фриск же с ним общаются, если вас нужно забрать. Пальцы замирают на несколько секунд перед кнопкой «Отправить». Сообщение улетает.

Спасибо за помощь

Ответ приходит так быстро, что ты задаешься вопросом, во сколько он ложится. не за что, косточка. Ты медленно возвращаешь телефон на место, теперь окончательно укладываясь — на соседней кровати сладко сопит Фриск, сжимая в руках плюшевого паука. На следующее утро ты наконец-то нормально ешь.