Огниво изо льда

              — Ты пожалеешь об этом, Микаса. «Микаса» — сгусток разочарования. Туманный, неосязаемый, но такой же мерзкий как смачный ком зеленоватой мокроты. — Капитан Леви… подождите! Вместо ответа — хлопóк двери. Аккерман бросается следом, ныряет в живость мира за пределами тесной кухоньки. Мурашки на коже. Мурашки на сердце. Микаса — подушечка для иголок, а их у Леви припасено с лихвой. Ей не догнать его, не объясниться, но она пытается. В очередной раз. Осечка. Зелень вокруг становится пепельной и крошится, небо падает, а земля — схлопывается. Чернильная пустота — это хрупкий монолит. Он тоже ломается, кирпич за кирпичом, обнажая фрагмент отрешенного лица без кожи. На десерт — ливень из трупов. Они с хлюпаньем падают на твердую тьму и выглядят как сломанные куклы. Крови нет — есть по два стальных обрубка на спинах. — Они летали, но теперь не могут, — говорит Энни Леонхарт и заливисто смеется. Ей вторит гром. — Не могут! Микаса открывает глаза и трогает лицо: припухшие веки саднят, ресницы снова мокрые. Она думала, что слез уже не осталось. Ошибалась. После поимки Энни Леонхарт прошла неделя, а город и люди до сих пор пожинали горькие плоды ее больного искусства. — Снова кошмары? — Шепот Саши со второго яруса кровати. — У меня тоже. Она спускается к Аккерман и повторяет ее позу: жмется спиной к стене, обнимает колени. — Я чувствую себя постаревшей на несколько лет, хотя прошел… месяц? Меньше? Наша жизнь в старом штабе теперь кажется сладким сном. Чужим сном. Вот бы вернуться и застыть там навечно… Микаса тихо шмыгает. Она отчасти согласна с Браус: соблазн остаться в убежище и жить в иллюзии безопасности слишком вели́к. — Мы будем бороться, пока можем летать. И за себя, и за тех, кто уже не может, — бормочет Аккерман и впивается короткими ногтями в ладонь. Она тоже любит проваливаться в воспоминания и вновь греться у костра, обедать и тренироваться на свежем воздухе, купаться, словесно кусаться с капитаном Леви… — Но я понимаю тебя. Мне тоже бывает грустно. Часто. — Постоянно вспоминаю, как мистер Шульц… — Саша продолжает незаконченную мысль и привычно поправляет себя, — то есть, Гюнтер… мне пришлось сыграть с ним в игру, чтобы он все же осмелился меня поцеловать. Такой грозный охотник на титанов, а испугался обычную деревенскую девчонку. — Нервный смешок — и вновь обеспокоенный шепот: — Ой, я опять лишнее болтаю? Прости-прости. Мне просто… так хочется разделить это с кем-то. — Еще тише. — Ну, кто точно поймет. — Ты можешь навестить Гюнтера и поговорить с ним. Узнай адрес, испеки булочки, возьми увольнительную и вперед… или нет. Взаимность — это что-то редкое для меня. Я бы боролась за каждую минуту взаимности. Мир жесток, но хорошее в нем есть. Если не получается это находить, создавай сама. Ну, моменты. Хорошие. С ними не так грустно. Браус долго молчит. Наверняка размышляет об увечьях Шульца и уместности визита в ее случае. Вдруг он не хочет, чтобы она видела его таким? Без крыльев. — Да, — Саша твердо кивает и сжимает ладонь в кулак. — Еда поможет ему восстановиться. Возьму увольнительную. Буду создавать моменты… и начну прямо сейчас! Она сгребает заторможенную Микасу в объятья, жмется щекой к щеке и шепчет искреннее: «Спасибо». Аккерман не отталкивает — позволяет себя трогать и чувствует, как ее вновь душат слезы. — Давай спать. Нам нужны силы. — Она отправляет Браус обратно, шутливо выталкивает из своей кровати и бросает невпопад: — А что за игра? — А? Игра… «Правда или действие». — Три секунды тишины. — Он всегда выбирает действие, потому что слишком боится правды. Доброй ночи, Микаса. — Угу, доброй. С тех пор как Леви впервые назвал ее по имени, Микаса бегала за ним только во снах. Тоскливых и тягучих, похожих на грязное болото. Она приняла свою участь быть оружием и солдатом. Она обязательно защитит всех, кто нуждается в ее помощи, и не попросит ничего взамен. Как капитан. Аккерман толком не разговаривала с ним несколько недель, он тоже не искал лишнего повода остаться с ней наедине. Служба растащила их по разным углам и сталкивала лбами только по важным вопросам. Усиленные тренировки, много часов теории, еда, сон, а после — 57-я вылазка. Не экспедиция, а кошмар наяву. Из него многие не вернулись, и Микаса, спрятавшись на крыше, рыдала всю ночь. Оплакивала погибших товарищей, ругала себя, жалела лошадей, раздавленных гигантскими ногами, злилась и проклинала судьбу. Все прежние обиды казались ничтожными, а потери — терпимыми. Новое горе осело на сердце свежими шрамами. Предательство Энни, ее холодное перевоплощение в Женскую Особь, разрушенный город, людское месиво под обломками, титан в стене, когда-то казавшейся нерушимым оплотом… мир вокруг впопыхах сходил с ума. Аккерман буквально чуяла, как ускользает время, а ведь у нее осталось еще несколько незавершенных дел. Первое: извиниться перед капитаном Леви. Из-за ее просчетов он повредил ногу, а она все еще лично не попросила прощения и не поблагодарила его за спасение Эрена. После обеда Микаса стучится в офицерский кабинет и вновь мнет мешочек потными пальцами — ее последние запасы сушеного тимьяна. Она ждет разрешения и входит. Капитан, одетый в темный деловой костюм, сидит за столом в окружении документов, сорванных нашивок и потрепанных рукописных дневников. Возле кляксы-цветка стоит остывший чай. Пахнет лекарствами, будто здесь только что побывал доктор с внушительным чемоданом всяких препаратов. — Аккерман? Ты мне и нужна. Иди сюда, садись. — Да, я быстро, — обещает Аккерман и юркает на свободный стул. Кладет травяное подношение на столешницу. — Я пришла извиниться. — Брось, на это нет време... — Позвольте мне сказать. Пожалуйста. Пока я еще способна на это. — Микаса ждет, пока Леви залпом выпьет чай, и продолжает: — Спасибо, что спасли Эрена и были рядом… много раз. Я этого не забуду. И простите… за ногу. И за всякое в прошлом. Вы отличный командир. Мне не хватает вас, и… теперь я вас понимаю. Кажется. Мне хочется многое сказать, но на это уйдут часы. Столько времени я у вас красть не смею. Все. — Шумный вдох. — Это все. — Уложилась в минуту, — устало говорит капитан и тяжело выдыхает, будто с выдохом отпускает все печали мира. Трет лицо ладонью, на краешке ногтя виднеется чернильное пятнышко. — Какая же ты упрямая, Аккерман. Плесни-ка мне еще кипятка. И заварки побольше. Себе тоже. Останешься покаместь мне в помощь, пока у меня глаза не лопнули… — Опять бумажки… — Они родимые! Штаб пустеет — архив жирнеет. Печальная ирония. Так, че я хотел, — бормочет Леви и роется в дневниках, пока Аккерман неторопливо накрывает на стол. — После той рожи в стене среди местных сразу всплыли разного рода записи. Кто дедовский схрон нашел, пока барахло разбирал, кто… короче, люди тащат все нам. Ханджи считает, что в этих записях может крыться нечто вроде подсказки. Я считаю это бредом. Мне надо, чтобы ты бегло изучила эти куриные почерки, пока я не сжег все это нахер. Ключевые слова: стена, титаны, тайна и все в таком духе. Справишься? — Д-да. Так точно, капитан. Справлюсь. — Вот и славно, — капитан поднимается, всласть хрустит позвонками. — А я хоть поссать схожу.

×××

Он смотрит в жерло унитаза, слушает шум. Представляет, что ссыт на предателя человечества — некий собирательный образ изменника. Безликий, размытый и невыносимо презираемый. Гадкий. В Подземном городе много тварей носит человеческое лицо (Леви привык), но масштаб бедствий ощутимо разнится. Под ударом не паршивая банда, тяжелые монеты толстосумов или репутация наземного господина. Даже не король. Под ударом все человечество. Все эти неоднородные людские горсти за рухлыми стенами: на земле и под землей, молодые и старые, богатые и бедные… все. Поголовно. Если этим (так Леви окрестил предателей) угодно, они прорвут оборону в любой момент, а рослые крысы вскоре избавятся от следов. Но зачем? Кому нужны пустые города с комьями розовой блевотины и стадом гигантских людоедов? И откуда пришли предатели? Точнее, куда они отправятся потом… Дверь еле слышно ноет — капитан замирает и дергает ее туда-сюда. Не послышалось. — Справляешься? — спрашивает он. Не глядя на Аккерман достает засохшую кисточку и пузырек с маслянистой жижей. Смазывает петли, чтобы избавиться от противного скрипа: ему и без этого хватает ворчливого дивана. Хмурится, ведь ответа нет. Микасе простительно — это уже негласная традиция. Она сидит на гостевой половине дивана, тычась босыми стопами в сидушку. Колени образуют свод крыши мелового домика, нарисованного детской рукой на пыльной мостовой. Обкусанные губы мнут кончик карандаша, а пытливые зрачки быстро-быстро пожирают кривые слова в поисках важных зацепок. В башке — тишина. Ни запретов, ни побуждений. Ничего. Он вновь испытывает это отрешенное спокойствие после потери близких людей: прячется вглубь безопасного панциря, а его телом управляет кто-то другой. Этот «кто-то» таскался за Кенни, а после присягнул Эрвину. Он искал новые привязанности и цели. Искал смысл жить дальше, потому что просто «быть» — недостаточная мотивация. Потому что есть риск сорваться со стены вслед за белыми птицами. — Тоже зла на тебя не держу, — говорит Леви и возвращается к документам. — Пей чай. Минуты тянутся одна за другой — он поднимает взгляд, когда на периферии мелькает силуэт. Аккерман подбирается к столу на цыпочках, смачивает горло чаем, берет новую рукопись и также бесшумно возвращается на диван. Цикл повторяется, а спустя неполный час капитан подает голос: — Ладно, хватит глаза ломать. Иди. Ты же вызвалась добровольцем на разгребание завалов? Потом принесу тебе чего-нибудь вкусного. В благодарность. Ты же все свое свободное время потратила на эту хрень, — он кивает на аккуратно сложенные блокноты, в которых нет ни единой закладки. Время просрано впустую. — Я могу что-то другое попросить в благодарность? — Само собой. В пределах разумного. До звезды я уж точно не дотянусь. — До звезды и не надо. Сыграйте со мной два… а лучше три круга в «Правду или действие», — просит Микаса, шустро натягивая сапоги. — Только без всяких глупостей. Я не буду кукарекать под вашим столом. Леви смотрит на нее и молчит. Нутро полыхает в огне ностальгии. Говорить о подобном непривычно и неестественно, но он говорит. Не он — этот «другой», потому что Леви чувствует себя наблюдателем, а не главным героем. Паршивое чувство, но так плевать. — У нас это называлось «Клятва или дело» или «Кида». Только пить не будем, потому что ты проиграешь. Или… ты как раз ищешь повод напиться? Например, чтобы опять светить голой жопой у костра. — Ищу повод, чтобы нормально поговорить. Можно и у костра. — Валяй. Клятва или дело? — Правда. — Ты лезла мне под кожу по приказу Эрвина? — Вопрос слетает с языка раньше, чем капитан успевает переключиться на нейтральную тему. Теперь глупо отмазываться, ведь Аккерман не глухая. — Вот эти… ну, все твои штучки в старом штабе. Все твое вот это. Адресованное мне… «Просто заткнись», — мысленно обрывает себя Леви и смыкает губы. Перекрывает поток нелепых уточнений. Следит, чтобы пальцы не отбивали рваную дробь по столешнице. Молчание Микасы потрошит его не хуже пронзительных глаз Эрвина. — Если коротко, — говорит Аккерман и вновь замолкает на четверть вечности, — нет. Я нарочно ничего не делала. Я солдат. Мне чужды диверсии… такого плана. Изначально я думала, что мне следует превзойти вас в бою. Командор намекал, что я отличный кандидат в офицеры. Леви избегает комментариев — делает мысленные зарубки, сводит две чужие версии и домыслы собственного чутья воедино. Тяжело выдыхает и бормочет: «Клятва». — Я красивая… — Да. — Это не вопрос, — Микаса малость краснеет и медленно убирает темную прядь за ухо. Смотрит в пол: собирается с мыслями, прежде чем продолжить. — Я… отличный кандидат не только в офицеры, но и на роль… партнера. Мои промахи в силу возраста прекрасно компенсируются моими достоинствами. Я сильная, молодая и красивая. Неплохо готовлю… — И много болтаешь. Ближе к сути, Аккерман. Время. — Я уже достаточно взрослая, чтобы понимать: мужчины хотят красивых женщин, — она продолжает вдумчиво и серьезно, словно сдает зачет, а не рассуждает на острые темы. Капитан еле сдерживает ухмылку — уголки губ дергаются в стороны. Плевать, ведь Аккерман все равно не видит. Она продолжает гипнотизировать пол. — И вы меня тоже хотели. Тогда. Я точно знаю. Вам удалось, ну, сдержаться… Вы же пытались. Почему остановились? У дерева. — Я тебя припугнул, вот и все. Чтобы оттолкнуть. Я против насилия, бестолковая. Если взаправду считаешь меня моральным уродом, проваливай сейчас же и больше не приходи. Щелк! Леви бросает переломленный надвое карандаш на стол. Неужели после всего хорошего он заслуживает щеголять в статусе подонка? Видимо, ему никогда не отмыться от грязи и крови. — Простите, если это прозвучало грубо. Я просто пытаюсь понять… как вы мыслите. Какие у вас мотивы и опоры. Как вы ко мне относитесь. Чтобы не делать ложных выводов. У меня мало опыта в таких вещах, и я… действую по наитию. И часто ошибаюсь. «Как будто я дамский угодник. Нашла у кого спрашивать», — ворчит капитан про себя. — Ладно, сыщик. Клятва или дело? — Действие. Леви молча глядит по сторонам. Что загадать, чтобы быстрее отвязаться от проклятой игры? Пусть Микаса моет полы или бегает до вечера и выветривает дурь из головы. Пусть испечет ягодные кексы или разомнет ему плечи. Пусть… — Вечером зайди. Закончишь с рукописями. У тебя это шустро получается. Тут дневников пять еще — и будешь свободна. — Поняла. Играем дальше. Всегда будете выбирать правду, капитан? — Ну, допустим… дело. Тоже без глупостей давай. Я твой командир. У меня репутация — и все дела. — Вы позволите мне остаться на ночь. Будем обниматься. Проснемся вместе, — невозмутимо говорит Аккерман и цепляется за него взглядом. Именно так когти хищной птицы смыкаются на желанной тушке. Намертво. — Слабо? Леви давится чаем. Вытирает мокрые губы тылом ладони, сглатывает — кадык дергается. — Ты достала меня, клещ шиганшинский. Не слабо. Но зачем все эти глупости? Я не собираюсь с тобой спариваться, сказал же уже, глупая девчонка. Найди себе… любовника из своих. Мелких. — Какие дурные мысли у вас, капитан Леви! — Микаса явно издевается, но быстро берет эмоции под контроль. Превращается в терпеливого исследователя, что столкнулся с новой безобидной, но неразумной формой жизни. — Я сейчас объясню. Вы пейте чай, пейте. Только осторожно. — Зараза, — цедит капитан и послушно пьет, потому что во рту сухо. Катастрофически сухо. У него не язык, а наждачный брусок. Леви пытается вернуть роль командира в вышедшем из-под контроля диалоге: — У тебя минута. — Когда у мастера возникает идея, он проверяет ее на работоспособность. Мне любопытно все, что связано с вами. Это вам бонусная правда. Но вдруг все это — самообман и полная глупость? Я хочу понять для себя, что я на самом деле чувствую. Меня интересует не секс. Меня интересует… как я буду чувствовать себя рядом с вами. И смогу ли я нормально спать. Вы мне правда очень поможете разобраться в себе, капитан. Сегодня, потому что завтра никогда не наступит. Смерть меняет людей. Дает материал для размышлений, оставляет след. Иногда он выглядит как еле заметный отпечаток детской ладони, а иногда — это кратер после подрыва добротной взрывчатки. Человек сам определяет, чем заполнить возникшую пустоту, или довольствуется маарами всю жизнь. Капитану это знакомо. А еще он снова убеждается в народной поговорке: чужие дети быстро растут. Здесь (наверху, особенно в Разведкорпусе) время постоянно торопится. Проживаешь месяц — валишься спать с твердым убеждением, что прошло полгода. Леви поднимается и бредет вдоль бумажек, опирается поясницей о ребро столешницы. Скрещивает руки на груди и долго смотрит на Аккерман. Пытается подорвать в ней уверенность, заставить выдать порцию абсурда, отступить. Нет ни эмоций, ни снисхождения. Тишина душит Микасу, а капитан душит желание прикинуться старым ханжой и грязно отшутиться. — Ты разочаруешься, Микаса. «Микаса» — сгусток очарования. Четкий, осязаемый и полный осторожной надежды. Микаса теряется, прячет красный кончик уха под завесой волос и каменеет. — Пусть, — тихо говорит она. — Ну и пусть. Даже если разочаруюсь, даже если пожалею... я это приму, потому что это будет правдой. Я очень устала бродить в темноте. Поэтому прошу вас... о помощи. Помощь. Леви прекрасно понимает, каково такой как она просить об этом. Каково это — признать слабость. — Правда или действие? — спрашивает он. — Дело. Капитан выпрямляется и тянет руку ладонью вверх, словно приглашает на танец. Микаса все равно уже опоздала на общественные работы. — Идем тогда. Будешь выполнять свое действие.