Второй шанс

На руках тебя я к машине подношу И сажаю в кресло рядом с собой. Ты теперь молчишь, ты мне нравишься такой, И навеки обрела ты покой… (Король и Шут «Мария») «Мария» — крутой текст. Горшок его ассоциировал со своей темой, точнее у меня он ассоциировался с Горшком. Я видел Горшка в кожаных штанах, который сажает рядом с собой в машину мёртвую тёлку. Песня попала в точку. По моим ощущениям, от неё веет панковской эстетикой 80-х годов. Андрей «Князь» Князев Всё, что нас с женой тогда окружало, было пропитано смертью. Каждый день семейной жизни должен был стать последним. Мы с ней убивали себя самих, убивали друг друга, дрались и разрушали всё, до чего могли дотянуться. Несколько раз я начинал всерьёз, изо всех сил её душить. Странно, что так и не додушил её до конца. Жена бросалась на меня и ногтями до мяса раздирала мне лицо. Михаил «Горшок» Горшенёв

Гудок. Гудок. Ещё гудок. Пластмассовая телефонная трубка зажата в ладони так сильно, что, кажется, вплавляется в неё. Мерные гудки ввинчиваются в воспалённый мозг и отдаются звоном в ушах. Андрюха, возьми трубку… блядь, ну возьми же… пожалуйста… Поздно. Сейчас поздняя ночь… кажется. Перед тем, как схватиться за телефон — чуть не своротив его при этом с тумбочки, — он даже забыл посмотреть на часы. Андрей уже спит?.. Возможно. И родители… чёрт, он же живёт с родителями… Что, если трубку возьмёт кто-то из них — и выскажет всё, что думает о звонящих среди ночи друзьях? Нет, блядь, нет; только не это. Он не сможет объясняться с родителями Князя — не сейчас, не сейчас… Во рту пересыхает. Адски хочется пить и курить — одновременно. Горшок даже дёргается в сторону лежащих на столе пачки сигарет и зажигалки, но вовремя вспоминает, что телефонный провод дотуда не достанет. А если отнять трубку от уха хоть на секунду — что, если именно в этот миг Андрей ответит, услышит тишину и… Нет, если ответит Андрей, то, скорее всего, поймёт, что звонит ему Миха. Трубку сразу не бросит — и, вероятнее всего, примчится, даже если не услышит ничего, кроме тишины. А если всё-таки его родители?.. Андрюх, возьми трубку. У меня же никого ближе тебя… я даже Шурке не могу позвонить, сейчас, с таким — не могу… Горшок порывается бросить взгляд через плечо, но тут же вздрагивает и замирает на месте, заставляя себя смотреть в стену над тумбочкой с телефоном. Ему страшно, впервые в жизни страшно — и не только по рациональным причинам вроде ответственности перед законом. Страшилки прикольны, когда их сочиняешь с Князем — точнее, когда Князь сочиняет их на твою музыку. Они прикольны во снах, прикольны даже в наркотических трипах — но не тогда, когда… …Не тогда, когда ты боишься, что Анфиса сейчас пошевелится и встанет за твоей спиной. Встанет — и что спросит? Миша, зачем ты меня… А может, кокетливо улыбнётся, захихикает и полезет с объятиями и поцелуями? Бля. И даже не знаешь, сука, что страшнее. Андрюха, возьми трубку… — Андрей, — голос матери — заспанный и недовольный — пробивается сквозь сон вместе с громким звонком телефона. — Это тебе, наверно… Мишка, небось. Иди сам трубку бери. — Угу, — еле разлепляя глаза, так же сонно откликается Князь и не без труда заставляет себя подняться. Мать недовольна. Ещё бы — разбудили звонком посреди ночи. Поэтому он у неё сейчас и не Андрюша, а Андрей. — Мам, ты ложись, — говорит он, идя в сторону телефона. — Он… просто пьяный, наверное. А может, это Анфиса звонит, помнишь, было такое… Собственные слова заставляют мозг окончательно проснуться. Если звонит не Миха, а Анфиска, — это ведь может быть не потому, что Горшок просто напился и барагозит. Бывали случаи, когда она звонила после того, как он попадал в больничку с передозой, — и поначалу ещё и врала на голубом глазу, что отравился… Блядь. Чёртова Анфиска. До того, как спутался с ней, Миха столько не ширялся. Да, баловался, да, чаще, чем следовало бы — хотя в идеале, конечно, никому не следовало бы к герычу прикасаться вообще, но ладно, он, Андрей, в этом плане тоже не совсем чист, — но системщиком точно не был. А ещё… а ещё до того, как спутался с Анфиской, Миха принадлежал только ему. И пусть между ними всё и осталось по-прежнему — всё так же трахаются, но… Блядь, да нихуя всё не по-прежнему. Да, трахаются. Да, всё те же лучшие друзья… больше, чем друзья, блин. Но раньше они были — только друг для друга. А теперь как бы там ни было, но Анфиска — официальная, законная жена. А он, Андрей, кто? Как там сейчас модно говорить — друг с привилегиями? Лезет же в голову дурацкая ревность. Ладно, это просто потому что ночью, и вчера перед сном он выпил, и сейчас бы ему не отвечать на звонок Михи или Анфиски — лучше бы всё-таки звонил Миха, и не только потому, что это значило бы, что он не в отрубе или невменозе, — а самому как следует проспаться… — Да помню, помню, — слышится за спиной голос матери. — Ох, сопьётесь вы все когда-нибудь… — Мам, не нагнетай. — Правду ведь говорю… Ладно, я спать. Андрей берёт трубку. Прикладывает к уху. — Алло?.. — Андрюх, — хриплый голос на том конце провода принадлежит Михе, и это уже хорошо — значит, не передоза. — Андрюх, как хорошо, что ты… Голос у Михи дрожит, и Андрей чувствует, как у него самого по позвоночнику начинают ползти холодные колючие мурашки. Миха боится… чего?.. Словил галюны? Если так, то нестрашно — можно просто поехать к нему, успокоить… — Мих, что случилось? — перебивает Князь Горшка и перехватывает трубку поудобнее. — Ночь на дворе, ты родителей моих разбудил… — Да знаю я… Андрюха, Андрюх, ты прости, мне некому больше… — Миха, — Андрей заставляет свой голос звучать твёрже и чувствует уже не мурашки — ледяную волну, будто его окатили из ведра. — Миха, что?.. — Андрюха… я Анфису убил. — Андрюха, — Горшок бросается открывать дверь, едва заслышав шаги в парадной, и — чего обычно не делает — с порога кидается Князю на шею, словно ища защиты. — Андрюха, я… — Как? — тихо и удивительно спокойно спрашивает Андрей, закрывает за собой дверь и аккуратно защёлкивает замок. — Миха, как?.. — Посрались, — голос звучит ещё более хрипло, во рту и в горле будто натёрли наждачной бумагой. — Подрались… ну, как подрались, не подрались, конечно, а как обычно — она кинулась ногтями мне лицо царапать, я её на кровать, придушил и… и… — …и задушил, — всё тем же тихим ровным голосом заканчивает за него Князь. — Да. — Доигрались в Сида и Нэнси, — сквозь зубы выдыхает Андрей, и Миха на секунду вспыхивает: — Андрюха, бля, не начинай, а?! Мне самому… вскрыться думал, или золотую дозу, или… но… — …но — что? — Князь сгребает его в объятия, прижимает к себе, и Горшок с прерывистым вздохом утыкается носом в тёплую шею. — Мишк, ну тихо, тихо… прости, я тоже спизданул… — Да нормально всё… Но — не хочу вслед за ней. И в тюрьму не хочу, и… Андрюха, бесила она меня уже под конец, понимаешь, да? Может, и я её… срались всё чаще, до драк вон уже доходило… — Развелись бы, — тихо вздыхает Князь. Запускает пятерню ему в волосы, начинает почёсывать загривок. — Развелись бы… надо было, да… Андрюха, как в мороке каком я был. Околдовала будто… или привык, не знаю… бывали уже мысли, что надо расставаться, а потом снова… — А потом снова вмазывались, и всё по новой, — пальцы Андрея продолжают скользить в его волосах, массируют кожу головы. — Слышь, Мишка, может, зря я с тобой вместе не подсел, а? Может, меня бы ты не убил… и с ней бы тогда не свалялся… — Тебя бы точно не убил, — у Горшка вырывается полувсхлип-полусмешок. — И с ней бы тогда, наверное, не… ты прав… Бля, нет! — тут же вскидывается он. — Тебе со мной подсаживаться — нахуя оно тебе? Не твоё оно, не… — Не моё, — повторяет Князь, и в его голосе на секунду проскальзывает язвительность. — А что — моё, а? — Андрюх, я… — Забудь, Мих. Прости. У меня тоже нервы… Анфиска-то где? — Там, — Горшок дёргает подбородком вглубь квартиры. — На кровати. Шубой укрыл… глаза даже закрыть не смог… и чтобы смотрела — тоже не могу… и ментов вызвать… — Не надо ментов, — голос Князя снова становится тихим и твёрдым. — Я тут это… машину у приятеля взял, на ней приехал… — Андрюх, ты что, водить умеешь?.. — Немного. Приятель и учил. Лихачить не выйдет, но осторожно порулить могу. — Угу, — кивает Горшок и опять прячет лицо у Князя на плече. — И?.. — И… Ты вроде вчера говорил, что Анфиска к родителям собирается? — Собиралась, — подтверждает Горшок. — Вечером или утром. Мы чего посрались-то — ей догнаться приспичило, а дома дозы не оказалось… она и разоралась, что я, небось, себе больше всадил, чем ей оставил, а я — что она сама себе больше, чем надо, всадила, вот и не осталось в заначке нихуя… — Ладно. Проехали. Бери Анфиску на руки и… — Андрюх, да не могу я её на руки!.. Я её… бля, я её боюсь теперь, слышь?.. — Мих, я же рядом. Со мной-то не бойся. Ну ладно, хочешь, я её возьму? — Нет, — Горшок упрямо мотает головой. — Я виноват, я и возьму… И куда её? Анфиску? — Куда-куда, — ворчит Князь. — За город. В лес. Закапывать. — Андрюх… мы не слишком медленно едем?.. Горшок сидит на заднем сиденье, придерживая за плечи укутанную в шубу мёртвую Анфису. Он бы тысячу раз предпочёл сесть на переднее, рядом с Князем, но тот сразу сказал: «Облокоти её на себя, так хоть казаться будет, что на плече уснула… не в багажник же её… Мих, ну прости, джипа с тонированными стёклами, как у братков, я не припас!». Пришлось подчиниться. Впрочем, сейчас, в присутствии Андрея, с возможностью встретиться с ним глазами в зеркале заднего вида, близость Анфисы (нет, не Анфисы, а её трупа… блядь) пугает всё меньше. Князь ей даже глаза сам закрыл — у Горшка так и не поднялась рука. — Ну прости, — повторяет Андрей, и в его голосе снова проскальзывает нотка язвительности. — Знал бы — поучился бы водить лучше, а так выше шестидесяти не рискну. Ничего, зато гаишники точно не стопанут. Гаишников, впрочем, на их пути не встречается. Да и других машин, кажется, тоже… город будто вымер. Странно. Но похуй. И — к лучшему, верно? Чтобы… чтобы никто не увидел. Не заприметил, не запомнил… — Андрюх, это ты прости, — хрипло произносит Горшок. — Втянул тебя, да ещё и бурчу… — Миха. Ты меня не втягивал. Позвонил, да, но — кто предложил в лес ехать? Ну и всё. Я сам втянулся. Князь останавливает машину на светофоре. Горшок открывает было рот, чтобы сказать, что им бы поскорее выехать за город, но вовремя вспоминает: ПДД лучше не нарушать. Сейчас гаишников не видно, но — мало ли. Он лезет по карманам своей кожанки, достаёт сигареты и зажигалку. Закуривает, глубоко затягивается; как ни странно, руки почти не дрожат. — Мих, подкури и мне, — снова включается зелёный свет, и Андрей трогает с места. — Ты же вроде бросать собирался? — машинально спрашивает Горшок и тут же чувствует себя полным идиотом. — Бросишь тут с тобой, — словно озвучивая его мысли — они всё так же, как и в ранней юности, всегда могут залезть в голову друг к другу, — откликается Князь. — Миха, только не извиняйся опять, ладно? Дай сигарету лучше… Горшок раскуривает вторую сигарету и наклоняется вперёд, чтобы передать её Князю. Голова Анфисы окончательно падает ему на плечо, щекоча шею короткими завитыми волосами, и он, вполголоса чертыхнувшись, поправляет её тело, чтобы не прижималось так сильно. — Была бы у тебя сейчас доза, я бы, наверно, и ширнуться попросил, — сквозь ровный голос Князя пробивается нервный смешок, зажатая в его зубах сигарета на секунду вспыхивает ярче. — Хотя нет, не попросил бы, ясная голова как никогда нужна… Миха, а у тебя-то ломка не должна начаться? — Что?.. — Горшок вздрагивает от неожиданного вопроса и чуть было не начинает заливать своё обычное «да я не нарк», но в следующую секунду мысленно одёргивает себя и отвечает честно: — Нет. Не должна. До завтра… может, даже до вечера. Ну, или чуть раньше захуёвит… но не сильно. — Хорошо, — тихо отвечает Андрей и снова возвращает внимание на дорогу. — А если бы должна была начаться раньше? — Миха смеётся так же, как он, — коротко и нервно. — Тогда что? — Что-что, — голос Князя становится чуточку ворчливым. — К барыге бы твоему поехали, не знаю… что ты в таких случаях делаешь?.. Ты бы за дозой сходил, я бы Анфиску покараулил… Нет, если ты слезать надумал, я, конечно, только за, но сегодня ночью точно не время. — Да уж не время, — согласно хмыкает Горшок, несколько секунд молчит, а затем тихо спрашивает: — Андрюха… ты же понимаешь, что теперь соучастник? Понимаешь, да? — Да вроде не тупой, — Князь тоже хмыкает ему в унисон. — Понимаю, и что? — А то! Слышь, Князь, я тебя сначала послушался… как-то не подумал, а теперь… слышь, я же её не специально убил? Не специально, понимаешь, да? Может… ты меня высади где-нибудь, пока из города не выехали… ну, нас с ней… я сам ментам признаюсь, скажу — под кайфом были, нихуя не помню… ну, пролечат насильно, а так, может, даже условку дадут… — Условку ему дадут, — почти зло выдыхает Андрей и сильнее сжимает руки на руле. — Миха, не беси, блядь, а то ещё в аварию попадём! Условку, может, и дадут, но пресса с потрохами сожрёт. «Горшок убил свою жену», ну гениальный же заголовок! И подзаголовок: «К чему приводит героин»… — Андрюх, а если вскроется? Так — да, убил, случайно, под кайфом… непредумышленное, как там у них… А так что — убил и закопал за городом? Горшок убил, а Князь — подельник? — А Князь — подельник. Миха, завали, а? Мне тут за дорогой ещё следить. Пока ещё ничего не вскрылось, ну? А вскроется… будем как-то с этим жить. Вместе. «Вместе», — повторяет про себя Горшок, и от этого слова ему становится легче. — Родители твои знают, — всё же напоминает он вслух. — Что я тебе звонил. — Только это и знают. Я матери сказал, что ты напился и белку схватил, поэтому к тебе еду. Она даже не знает, дома Анфиска была или нет. И вообще — думаешь, если что вскроется, мои родители нас сдадут? — Не думаю, — тихо соглашается Миха. — Ну… тебя точно не сдадут. — Правильно. А значит, и тебя. Всё, помолчи чуток, из меня и так водила не очень… — Угу, — откликается Горшок и совсем тихо добавляет: — Спасибо, Андрюх. Всегда на всё имевшая собственное мнение, но так и не сумевшая стать его единственной любовью Анфиска молчит, привалившись к нему боком. — И что теперь?.. Машину оставили на обочине. Долго осматривали пустую (даже чересчур пустую) трассу; затем Князь достал из багажника здоровый походный фонарь и маленькую лопатку (по всей видимости, предназначенную копать червей для рыбалки), а Горшок, едва удержавшись от того, чтобы впервые в жизни не перекреститься, снова подхватил на руки завёрнутую в шубу Анфису. Они отошли немного вглубь леса, Андрей устроил фонарь на земле, Миха усадил Анфису в траву спиной к стволу дерева… И вот — стоят, глядя друг на друга. Лопатка по-прежнему у Князя в руке, но он не спешит ни начинать копать, ни заставлять это делать Горшка. — Что теперь, — тихо повторяет Андрей. — Копать… наверное. — Бля, — Миха на секунду прячет лицо в ладони; глубоко и шумно вздохнув, проводит по волосам, зарываясь в них пальцами. — Андрюха, я же… я же не убийца… понимаешь, да? Не такой, чтобы… вот взять и могилу вырыть… и закопать, и… — Всё я понимаю, Миха, — по-прежнему вполголоса говорит Андрей. — Я ж тоже. — Нас ведь всё равно найдут. Рано или поздно… Ну, не совсем же тупые там у них в ментовке сидят? Найдут — и меня, и тебя… И — что тогда? По этапу пойдём? Как эти… из блатных песен? — Ага, — у Князя вырывается нервный смешок. — Будем в тюремном ансамбле петь. Ну, или в разных ансамблях. Если не вместе посадят. — Бля, — повторяет Горшок и снова прерывисто вздыхает. — Андрюха, я… если в тюрьму… знаешь — лучше правда передоза. И вот не начинай мне сейчас про то, что ещё есть ради чего жить. Если так — тогда точно лучше… — Лучше, — в кои-то веки не пытаясь спорить на эту тему, откликается Андрей. — Лучше… Миха, дай сигарету. Горшок достаёт сигареты, закуривает сам, даёт подкурить от своей Князю. Пару минут они молча курят, поглядывая в свете фонаря в сторону неподвижной Анфисы. — Андрюха, — хрипло произносит наконец Горшок после очередной затяжки. — А если… если и правда вскроется… ты тоже говоришь — лучше… Хочешь, а? Хочешь? Помнишь, я тебе предлагал — вместе с «Юбилейного»… но то ладно, хуйня, я тогда в жопу пьяный был… Но если про Анфиску вскроется — хочешь, золотую дозу достану? На двоих? Ну… ну не по этапу же нам, правда… — Хочу, — глухо отвечает Князь и снова делает глубокую затяжку. — Хочу. Если вскроется. Если успеем. — Успеем. Если вскроется — успеем. — Угу. Ладно — если да кабы… Пока не вскрылось. Миха, мы копать будем? Кто — ты или я? — Не знаю, — тихо говорит Горшок. — Я не могу. Кажется. Руки дрожат… бля. — Ломка?.. — Да не ломка, ну! Просто… просто — ну пойми, я… — Понимаю, — голос Князя звучит так же тихо. — Всё я понимаю. Я тоже… тоже ведь не могу. Понимаю, что надо, что если не ты — значит, я… но… Миха, а это вообще что?.. Воздух дрожит в неясном свете фонаря. И — прямо на их глазах расступаются деревья и в просвете появляется тропинка. Тропинка, которой только что нихуя не было. — Андрюха, — выдыхает Горшок. — Андрюха, ты тоже это видишь? Ведь видишь, да?! — Вижу, — Князь вместе с ним смотрит на появившуюся ниоткуда тропинку. — Я уж думал, это мне мерещится… хотя мне-то — с чего бы… — Вот именно, что тебе не с чего! Андрюх… Андрюх, а пошли туда, а? Ну, что бы оно ни было… что нам терять-то… ведь если вскроется, то… — Нечего нам терять, Миха, — неожиданно громко произносит Князь и тушит свой окурок о дерево. — Бери Анфису и пошли. Я фонарь возьму. — Анфису-то зачем?! — А ты что, хочешь её здесь оставить? Там… ну, куда бы оно ни вело… может, хоть отнесём куда подальше. Всё лучше, чем… ну, прикопать у дороги. — Да, — соглашается Горшок и снова подхватывает на руки тело жены. — Бля, я перед ней извиниться даже не успел… — Миха, ну сейчас-то, надеюсь, извиняться не будешь? Всё равно не услышит. Бросать тебе её просто надо было… Ладно, всё, пошли давай. Что бы там ни было. Шаг. Другой. Третий. Воздух вроде как вздрагивает вокруг них, вспыхивает на секунду золотистыми искорками… — Андрюха… Андрюха, бля!.. Они останавливаются. Андрей поворачивается, поднимает повыше фонарь — и видит, что с рук Михи свисает только пустая шуба. — Анфиса… Миха, Анфиса где?.. — Ты меня спрашиваешь?! Искры эти видел? Золотые… — Видел. И?.. — И всё. Она тоже вроде как заискрилась. И исчезла. И — сам видишь. — Вижу… Миха, — вдруг громко добавляет Князь. — Обернись, а? Горшок послушно поворачивает голову и сглатывает. — Дорога… по которой мы… тоже, выходит, исчезла? Вместе с Анфиской? — Выходит, да, — тихо подтверждает Князь. — Миха, а могли мы… могли мы — ну, вроде как за проход сюда ей заплатить? Анфисой? Хуйню несу, знаю… — Да не хуйню, какая тут хуйня… Слышь, Андрюх, а может, она сама — отсюда? Не та… ну, не та девчонка, которой притворялась? Может… может, морок какой… а тут — рассеялась… — Может. Миха, я сейчас уже во всё готов поверить… — Слышь, Андрюх, а может, мы всё-таки… того? Может… я тебе говорил — давай, если что, золотую дозу… если вскроется… Что, если оно уже вскрылось? А мы не помним? И мы… ну, дознулись… хоронят где-то там… а мы — здесь… может, мы даже Анфису за город вывезти не успели, ширнулись прямо там, в квартире… и — передоза, и… — Миха, бля, у меня голова сейчас лопнет! Слушай, назад дороги нет, а вон там — свет, видишь? Вроде как лес кончается, и мы, наоборот, не с опушки пришли, а из чащи вышли… — Вижу. Пойдём? — Пойдём, а что делать. Горшок машинально перебрасывает через локоть оставшуюся от исчезнувшей Анфисы шубу и начинает шагать на мерцающий вдалеке свет вслед за держащим фонарь Князем. — Андрюх… как из наших песен, а?.. Свет, на который они вышли из леса, оказывается окнами стоящего почти на опушке деревенского (и явно не современного) трактира. На несколько секунд оба замирают, прислушиваясь к доносящимся из открытой двери громким весёлым голосам. — Надеюсь, не как в «Волосокраде», — хмыкает в ответ Князь, тоже не отрывая взгляда от представшего их глазам зрелища. — Ага. И я. Пойдём проверим, да? — Пойдём. Они заходят в трактир, идут к стойке. Дородный трактирщик облокачивается на неё, добродушно ухмыляясь в густые усы. — Поздорову, путники… Чего пожелаете? — Да мы… это… — Горшок сглатывает и пытается подобрать слова, вспомнив, что денег этого мира — какие бы деньги здесь в ходу ни были — у них точно нет. — Хозяин, ты уж на вопрос не сердись… и тебе тоже добрый вечер, да… Слушай, а тебе чем-то, кроме монет, заплатить можно? За еду, выпивку, ночлег? Если нет, так это ничего, мы уйдём… — Да погоди ты, уйти я вас всегда заставить успею, — трактирщик усмехается шире и сильнее наклоняется через стойку. — А чем платить-то собираетесь? — Хозяин, а тебе шуба не нужна? — Горшок вываливает на стойку чёртову Анфискину шубу и мельком думает, что выглядит та практически как новая — барыгам за наркоту точно толкнуть можно было бы. — Для жены там, для дочки… — Шуба? — трактирщик заинтересованно берёт шубу со стойки, расправляет на весу, внимательно разглядывает. — Для жены, скажешь тоже… Сами-то с кого сняли, с гномихи? — Да почему с гномихи?! — Горшок настолько обалдевает от вопроса, что даже, забывшись, повышает голос. — С жены… тьфу… с моей! Ну, умерла она… — Земля пухом. — Спасибо… Ну, в общем — жена умерла, а шубе-то чего пропадать? Я и думаю… — Так жена что, гномиха, говорю, была? — трактирщик наконец прекращает рассматривать шубу и снова переводит взгляд на него. — Шуба-то — бабе нормального роста едва задницу прикроет! Князь, не выдержав, фыркает от смеха, и Горшок, не глядя, пихает его локтём. — Да она ей… ну, задницу едва и прикрывала! Просто… нравилось ей так, понимаешь, да? — Юродивая, что ли, была? — в голосе трактирщика слышится что-то похожее на сочувствие. — Или потаскуха? Может, ты её за это и того? — Да не потаскуха! И я… я её не… — голос срывается, и в разговор вступает Князь: — Грибами она, добрый человек, отравилась. Верно говоришь — дура была. Насобирала в лесу поганок каких-то, сготовила и сожрала. Друг мой ей говорил — не ешь, но не отбирать же тарелку, если твердит, что съедобные? Вот и… — Да, поганками, бывает, травятся, — соглашается трактирщик. — Но это не в нашей деревне точно было, иначе бы я уже знал… Да и вас впервые вижу. Не отсюда вы, верно? — Издалека, — снова отвечает Князь. — Как… как жену друга похоронили, так решили мир посмотреть. А то в нашей-то деревне родной всё теперь о ней напоминает! — Да… Это уж как водится. Понимаю. Хоть и дура была, а… — …а всё равно жалко, — к Горшку наконец возвращается голос. — Ну, и… Да, мы песни, если что, петь можем. Вдвоём. — Менестрели? — Ага. — Это хорошо… Менестрели везде нужны, если медведь на ухо не наступил. А, хотя даже если и наступил — пьянчугам, бывает, и дела нет… Ладно, давайте так. Дочка у меня вправду есть, ещё под стол пешком ходит, так вот ей ваша шуба и сгодится. Точно поганками жена отравилась? Хотя если бы убивцев каких искали, до меня бы уже тоже слухи дошли… — Ну вот видишь, хозяин, — поспешно поддакивает Князь. — Так что не убивцы мы. Поганками отравилась, да. Вечно… жрала всякую дрянь. — Эх, бывает… Ладно, пока что шубу беру. Идите вон садитесь за стол, ужин вам будет и комнатушку выделю. Покамест отдыхайте с дороги, милости просим. А коли надолго задержаться сбираетесь, так завтра вечером, пожалуй, и послушаем, что вы за менестрели. Али прям щас спеть хотите? — Не, — Горшок поспешно мотает головой. — Мы… с дороги-то и правда устали… Мы завтра. Завтра — непременно. — Ну вот и славно. Идите давайте, вон стол в углу свободный… Да как звать-то вас прикажете? — Он Горшок, а я Князь, — сообщает Андрей, и трактирщик фыркает. — Всамделишный князь, что ли? Ой, не смеши, парень. Одеты вы, конечно, чудно да не по-здешнему, но что ты кровей каких благородных — ни в жизнь не поверю. — Да обычных мы кровей… Прозвища это наши. Давно так зовут. Как выступать… как петь начали. — Ну, добро… Буду потом рассказывать, как у себя в трактире князя привечал, и не совру даже, ха! А коли взаправду петь умеете, так и посетителей мне поболе приманите… — Приманим, хозяин, не сомневайся! Только мы… завтра уже… — Да понял я. Ступайте за стол. Горшок, говоришь? Ну, вот горшок щей с мясом точно получите, да пива кувшин… Шуба-то на вид добрая. Только — тьфу, как же нормальная баба такое носила?! — Так дура же, — вздыхает Горшок. — То-то и видно… Ладно, садитесь к столу. Будут вам и кров, и ужин. — Андрюха, ну и что теперь? Комнатка, выделенная им трактирщиком, оказалась маленькой, чистенькой и опрятной, с низким покатым потолком, балок которого Горшок едва не касался макушкой, крохотным окошком с затворенными сейчас ставнями, неструганым деревянным столом, на который трактирщик поставил медный подсвечник со свечой, и широкой — явно не для одного, а может, и не для двух человек предназначенной — кроватью без ножек. Для чёрт знает какого (а может — их?.. Ими же и придуманного?) сказочного мира — более чем. — Стало быть, чем богаты, тем и рады, — рассказывал трактирщик, приведя их сюда. — Довольны аль нет? Князь первым поспешил заверить его, что всем довольны. — Добро… А коли пение ваше народу полюбится да задержаться надумаете, так здесь и жить можете. Ежели баб водить, то… — Не будем мы никаких баб водить, — не успев толком подумать, тут же выпалил Горшок. — Не… ну, в смысле, по жене я скорблю, а друг мой… Почему Князь тоже не станет водить в выделенную им комнату баб, он придумать не успел — трактирщик поочерёдно оглядел обоих и насмешливо, но беззлобно крякнул. — Так вы того, что ли… Эка!.. Ну, после дуры-жены оно и немудрено, всякое бывает, да-а-а… — Хозяин, да мы… — поспешил оправдаться Князь, но трактирщик махнул рукой. — Да мне что? Вот был у нас один, что коз с телятами насильничал, да притом чужих, так его всей деревней били, это верно… Или там если кто к жене чужой полезет, али дочку без свадьбы обесчестит. А так — кому дело-то какое? Оно и баб-то на всех не хватает, верно… Ну, в общем, располагайтесь, стало быть, на ночлег. Пойду я, и других гостей хватает. — Спасибо, хозяин! — на всякий случай ещё раз крикнул Горшок ему вслед. Трактирщик снова махнул рукой — дескать, было бы за что, — и дверь их комнаты закрылась. — Это что… — медленно спросил Горшок, — он про нас… понял, получается? — Получается, понял. — И это… типа… как в Америке у них тут, что ли? — Как в сказке, — хмыкнул Князь. — Ладно, давай на ночлег располагаться. Ужин, доставшийся им перед этим, они съели с неожиданным аппетитом — хотя ещё пару часов назад ни за что бы не поверили, что смогут проглотить хоть кусок. Но сейчас всё, что произошло в Питере — в том, другом, прежнем мире, — казалось далёким и куда менее настоящим, чем происходящее здесь. — …А что теперь? — отвечает Андрей вопросом на вопрос и поворачивает голову к лежащему рядом с ним на кровати Михе — оба так и плюхнулись поверх одеяла, едва разувшись и до сих пор не раздеваясь. — Видимо, петь завтра будем. Как думаешь, им здесь «Ели мясо мужики» больше зайдёт или «Невеста палача»? — Думаю, всё сгодится, — отвечает Горшок и начинает шарить по карманам. — Сигареты ещё остались… Будешь? — Буду. Главное, не подпалить тут ничего. — А вон плошка какая-то глиняная на столе, давай её сюда, будет пепельница… Слышь, а когда кончатся, что тогда? А, не отвечай — я видел, мужики внизу какие-то самокрутки смолили. Табак у них здесь точно растёт, выходит. Они закуривают. Аккуратно устанавливают плошку-пепельницу посередине кровати так, чтобы было удобнее стряхивать в неё пепел. — Миха… — нерешительно говорит Андрей несколько затяжек спустя, — слушай… а ломки-то твои как? Нет, я уже говорил, я только рад буду, если соскочишь… но как переламываться тебе здесь — понятия не имею, да и петь вон завтра… — Андрюха, — Миха говорит хрипло и медленно, словно прислушиваясь к собственным ощущениям. — Я… сам тебе сказать хотел… знаешь, я будто… ну, как ту границу перешли — чистый стал. Курить вот хочется, да. А по вене… Он давит окурок в их импровизированной пепельнице и внезапно начинает поспешно скидывать рубашку. Смотрит на свои руки — и замирает, видя абсолютно чистые локтевые сгибы и предплечья. — Андрюха… Андрюха, бля, это как?!.. — Миха… Миха, а я знаю, а?.. Князь придвигается ближе. Протягивает руку; словно не веря своим глазам, проводит кончиками пальцев по венам Горшка, на которых не осталось ни синяков, ни следов от уколов. Потом поднимает взгляд на его лицо и неожиданно усмехается. — Ну, зубы у тебя на месте выпавших не выросли. А руки… да. — Андрюха… Андрюха, слышь, а может, мы правда умерли? — Горшок хватает Князя за плечи, прижимается лбом ко лбу — их привычный жест, когда хочется близости и поддержки. — Ну… может, не передоза, а… ты сам говорил, что водила из тебя не очень, может, в аварию какую… вместе с Анфиской, перевернулись там, валяемся с машиной на обочине… — Миха!.. Князь обхватывает ладонями лицо Горшка. Чуть отстраняется — чтобы посмотреть глаза в глаза. — Миха, я не знаю. Не знаю ничего. Я — столько же, сколько и ты… И Анфиска куда делась. И с венами у тебя что. И живые мы или… Ну, хотя мертвяком я себя как-то не чувствую. — Да я тоже, блин. — Вот… И мир этот — будто наш. А может, и наш, мне он ещё в детстве мерещился… Может, правда, а? Да и какая разница, всё равно ни хрена не узнаем… — Верно, — Миха смеётся, гладит Андрея по затылку, спускается ладонью на спину. — А если… если вдруг умерли… Андрюха, жалеешь, а?.. — Чего жалеть? Здесь мы точно живые. И вместе. Назад… не сильно-то и хочется. Родители, конечно, и ребята… Но знаешь, лучше нам правда пропасть вместе с Анфиской, чем за неё отвечать, если что. — Лучше… Вот и пропали, да? Двое против всех? — Да, — Андрей тоже смеётся, обхватывает Миху руками и валит его вместе с собой на постель. — Мих, давай разденемся и поспим, а? Вырубает меня после пива… И назад, чувствую, уже не вернёмся. — Чувствуешь? А что именно чувствуешь? — Да хрен его знает. Просто — чувствую и всё. — Ага… Я, кажется, тоже. — Ну и вот… Давай ложиться. Выспаться надо. Чтоб завтра всех здесь встряхнуть, да? — Да. Они раздеваются. Тушат свечу, забираются в постель, слышат исходящий то ли из подушки, то ли из матраса запах трав. — Андрюха… — М?.. Горшок поворачивается на бок, лицом к Князю, и снова касается ладонью его загривка. — Я тебя… не сегодня, сегодня устали, да… и после Анфиски… Я тебя — если захочу завтра… будет что?.. А?.. — Допуск к телу? — Андрей сонно усмехается, придвигается ближе и касается коротким поцелуем его губ. — Будет. Что захочешь… что захотим. — Андрюх… Андрюх, я тебя люблю, слышишь?.. Я… я тебя всегда любил… — И я тебя, — тихо откликается Князь и закидывает руку Горшку на плечо. — Дурак ты, Мишка… — Сам такой. — Два дебила — это сила. — Ага… Вскоре в комнатке слышно только мерное дыхание обоих. Снизу всё ещё доносятся весёлые крики поздних гуляк. Сказочный мир ждёт своих менестрелей. — Вечер добрый! Не угостите ли, менестрели, старика выпивкой? Коли угостите, так я вам тоже сказку расскажу, вот увидите, интересно будет… Горшок с Князем смотрят на присевшего к их угловому столу высокого крепкого старика с густыми белоснежными волосами и бородой и хитринкой в окружённых лучиками морщин, неожиданно ярких и зорких голубых глазах. На плечах добротный плащ из серой шерсти, с откинутым капюшоном; под ним видна простая коричневая рубаха. Сегодня, в их первый день в новом мире, они проснулись ближе к полудню — и Миха какое-то время лежал, замерев, уставившись на потолочные балки и прислушиваясь к собственным ощущениям. Несмотря на волшебным образом исчезнувшие следы от уколов, ему всё ещё казалось, что его вот-вот начнёт ломать. Но ломки (даже психологической, когда хочется вот прям щас пойти и повеситься) так и не случилось. Остаток дня они бродили вокруг трактира, осматриваясь и пока что не решаясь отходить слишком далеко, и разбирались с откопанными трактирщиком в чулане двумя старыми лютнями («не помню даже, от кого остались… ну, коли правда гостей моих порадуете, так вам будут!»), пытаясь отладить на них струны и понять, сильно ли они отличаются от привычных гитар. Немножко помечтали, что, если всё сложится, можно будет научить здешних мастеров и гитары изготавливать («электричества тут, ясное дело, и в помине нет, но хоть так!..»), и в итоге струны на лютнях в более-менее приличный вид привели. Как и ожидали оба, их песни посетителям трактира зашли на ура: все стучали кружками по столам, громко хохотали, пытались подпевать и требовали ещё. Трактирщик после «Ели мясо мужики» попытался подшутить над Горшком, не эта ли судьба постигла его покойную жену, тут же заверил, что ничего такого, конечно же, не думает, — а потом, приобняв обоих за плечи, спросил: «Так что, парни, останетесь? Хоть на время? Кров и еду обещаю, монет люди накидают — одёжу себе новую справите…». Разумеется, решили остаться. Здесь вполне хорошо — а уходить, по сути, особо и некуда. И вот теперь — этот старик. Бесплатную выпивку получить хочет? Что ж, почему бы и нет. В отличие от вчерашнего вечера, сегодня они вполне могут позволить себе не только выпить самим, но и угостить другого. Монет им действительно покидали. — Да ладно, добрый человек, мы тебе и без сказки твоей налить можем, — усмехается беззубым ртом Горшок и взглядывает снизу вверх на проходящую мимо жену трактирщика. — Хозяйка, не принесёшь ли нам ещё один кувшинчик да лишнюю кружку? — Вы от сказки-то не отказывайтесь, не отказывайтесь, — старик улыбается в бороду и охотно берёт пододвинутую ему Князем наполненную кружку. — Послушайте, вам точно понравится, я знаю. Да и сказка короткая, не утомлю… Он неспешно отпивает из кружки, утирает пену с усов, закуривает длинную трубку. Выпускает в воздух колечко дыма. — Стало быть, менестрели, сказка моя вот какая… Жила-была злая фея, да только сама по себе она жить не могла. А жила так: в девушек молодых вселялась, и становились они тоже злыми, будто не собою вовсе, фея, стало быть, за них говорила да творила всякое непотребное. И доводили они под конец односельчан своих али даже родичей, те и прибивали их под горячую руку до смерти. А фея после этого в новую девушку вселялась… — А если фею эту из девушки… изгнать как-то? — хрипло спрашивает Горшок, и старик, издав не слишком весёлый смешок, снова пыхает трубкой. — А не изгнать её, мил человек, никак. И девушка-то, почитай, как фея в неё вселилась, так уже и погублена, нет её вовсе, одно тело осталось. И хоть до старости фея в теле этом проживи, хоть на убивца нарвись — один конец будет. Впрочем, все рано или поздно на убивцев нарывались, уж больно норов у феи поганый был, хоть какого кроткого человека довести сможет… В воздухе тает ещё одно колечко дыма. Старик секунду молчит и продолжает: — И жил-был добрый волшебник. Пожалуй что не из самых сильных, да уж какой есть. И прознал он, что убить эту фею можно, да только не в этом мире, в котором фея на свет появилась, а в другом. Правда — вот незадача — снова вместе с девушкой, в которую она вселится… Горшок с Князем замирают, слушая старика и не отрывая от него глаз. Шум трактира будто бы отдаляется; есть только они трое и негромкий, почти задумчивый голос. — Ну вот. И отправил волшебник фею в другой мир — уж в какой сумел. И знал, что те, кто в том мире фею убьёт, в этот мир попасть смогут. Вроде как награда им такая. — Награда, значит?.. — совсем охрипшим голосом переспрашивает Горшок. — Награда, а как же? Ведь если они оттуда сюда не уйдут, там их как есть стража схватит. Даже тут о фее далеко не все знают, а там? Да и не только в этом награда-то. Когда из того мира в этот перебираться будут, так ещё и хворь какая излечиться может. Не вовсе, конечно, здоров как бык станешь, а всё же. Героин, — думает Горшок. Излечение от героиновой зависимости? Волшебным способом? А что, если подумать — без волшебника он бы не вылечился точно… — Так волшебник, выходит… — Горшок сглатывает и поспешно отпивает из своей кружки, чтобы промочить пересохшее горло, — девушку незнакомую, из того, другого, мира, подставил, разве нет?! Ну, ту, в которую фея вселится? — Выходит, подставил. А что, думаешь, не жалел? Да только здесь фея уже столько девушек сгубила — не перечесть. Одну, как ты говоришь, подставить, али ждать, чтоб и дальше многое множество губила? Вот тебе, мил человек, и выбор… А и вселиться она могла не в каждую девушку — иная её в себя и не впустит, а у иной к этому готовность будто. — К тому… чтобы фея вселилась?.. — К тому, к тому… — кивает старик и вдруг, прищурив один глаз, добавляет: — Понимаешь, да? Горшок вздрагивает, чуть не подавившись пивом. Незнакомый старик произносит его любимую фразу, смотрит так, будто знает о них обоих всё… — А обратно в тот, другой мир волшебник тех, кто сюда попал, отправить может? — внезапно спрашивает до сих пор молчавший Князь. — А это, мил человек, волшебник и сам не знает… Хотя — отправить-то сложно, но можно. Вот только — стража-то дожидается? Дожидается, а? Есть же у вас там своя стража, свои правители — короли, али князья, али ещё кто? — У нас правители выборные, — вырывается у Горшка. — Ну… это… — Как старосты, что ли? Аль как выборные князья? Уж прости, не про все миры всё ведаю… Он и есть это, — мелькает в головах у обоих, и оба понимают, что думают сейчас одно и то же. Волшебник. Старик, который всё это им рассказывает, — он и есть тот волшебник. И про них правда всё знает. Ну, может, не совсем всё, но… — Как выборные князья, — отвечает Горшок. — Что ж, дело доброе… Так стража что? Ждёт? Страже-то, поди, не объясните, что не девицу невинную погубили, а злую фею убили? — Так всё, — тихо соглашается Князь. — Ну вот… Так что, менестрели? Зла на меня не держите? Старик смотрит, прищурившись, в его глазах вспыхивают и гаснут лукавые искорки. Горшок думает, что ему бы возмутиться, разозлиться за Анфису — ведь, получается, та была нормальной девчонкой, пока фея, выброшенная в другой мир вот этим вот… Но — что сказать? По-своему волшебник-то этот прав. Если фею никак иначе убить нельзя было. И Анфису он не знал. И сам Миха, получается, настоящую Анфису не знал тоже… наверное. Да и если высказать ему что — а толку-то высказывать, если он волшебник? Может, и не из самых сильных, как говорит, но с волшебниками — какими бы то ни было — им драться точно не с руки. — Не держим, — уверенно говорит Горшок, и Князь кивает, подтверждая. — Вот и добро! Да и вам-то что? Оно, конечно, родня, поди, в том мире осталась, да друзья… так ведь?.. А всё же — вы-то всяко и здесь не пропадёте. Как поёте, слышал; и сыты будете, и на чёрной работе надрываться не придётся. — Верно, — откликается Князь, и волшебник кивает. — Так что, нальёте мне на дорожку ещё одну кружечку?.. Да и пойду я своими путями… — Миха… Мих, ты чего, а? От пива здешнего разобрало? Князь смеётся, когда Горшок набрасывается на него прямо с порога, едва заложив на засов дверь их комнатушки. Они прижимаются друг к другу, жадно гладят сквозь одежду спины и ягодицы; Андрей охотно отвечает на поцелуй и запрокидывает голову, когда Миха спускается ниже, лаская губами его шею. — От пива… Да не от пива, Андрюх!.. Просто… Прекратив ласки под разочарованный вздох Князя, Горшок обхватывает ладонями его лицо. Заглядывает в глаза. — Я… получается, и в убийстве не виноват? Совсем? Если фея. И сегодня всё утро боялся… что заломает… понимаешь, да?.. — Понимаю, — Князь запускает пальцы в его волосы, массирует загривок. — Мих, как не понять?.. — Вот… А раз так, то и бояться нечего, да? Совсем нечего… бояться, сожалеть… и будто заново родился, и… — Миха… Всё, всё. Иди сюда… Обернувшись на миг, чтобы убедиться, что не стукнется ни обо что башкой, Андрей падает спиной на кровать, утягивая на себя Миху, обхватывает его руками и коленями и вовлекает в глубокий страстный поцелуй.