ветру нельзя запретить

      Толпа по ту сторону стекла и высоты сливается в единое, многорукое, арматурное, мечущееся от ярости и подступающей боли чудовище. Уже не человека, уже не волка — стихию. Ты уже видел это. Наблюдал, как небо из синего стало красным, как человеческие лица искажались настолько, что едва угадывались черты. Тогда ты ничего не мог сделать — физически, а сейчас ты стоишь — сам, по своей воле, наблюдая и выжидая. Еще немного, и ты возьмешь все под контроль. Как всегда.       Только ты не учел одной переменной в этом уравнении спокойствия. Одна переменная, один выбор. И ты его сделал. Еще когда-то давно. Несколько десятилетий назад, когда выбрал Полис. И ты знаешь, что не мог иначе. Кто, если не ты, верно? И твой лучший друг думает так же. А ты, едва представив, как вы (снова вместе) поднимаете Полис, как поддерживаете в нем порядок, как создаете новое поколение — богатое во всех отношениях, счастливое, — теряешь его в новый раз.       Не смог. Не уберег. Снова отпустил. Его рука выскальзывает из твоей, и он чуть ли не кубарем сбегает по лестнице, летит неверной стрелой в попытке успокоить толпу. А ты знаешь — у него не получится. Сейчас ни у кого живого не получится остановить их. Только…       Ты не успеваешь докончить мысль — среди разъяренной толпы, среди криков, стонов, грязи и крови, как двадцать шесть лет назад, он мечется. В поисках предводителей, понимаешь ты. Он кричит, срывая голос, стараясь воззвать к разуму. А ты знаешь — даже призрака рацио нет в этом безумии. И если четверть века назад ты бы сам вышел к толпе, если бы раньше вы встали — плечом к плечу, — то теперь ты знаешь. На горьком опыте выучил, что словами ничего не решится. И в голове бьется, бьется тревожно, забито и пленно — Бард тоже усвоил этот урок.       На твоей ладони еще горит шероховатость его плаща, а воздух рядом пропах травами. Кажется, гитару он оставил… верно, в углу комнаты. Взгляд цепляется за инструмент. За легко мерцающие блики, за царапины, замененные колки, за чуть блестящие струны. Ты смотришь, невольно вспоминая, как вчера его пальцы настраивали, что-то мелодично вытанцовывали. Как по лицу скользила улыбка от того, что ты помнишь его песни, как вы немного нестройно вспоминали молодость. Ты закрываешь глаза и вовсе не потому, что не хочешь видеть то, что происходит (и произойдет) на улице. Ум подкидывает картину: огонь, крики, дым, звуки перестрелки. Смех рыжей дьяволицы, ее довольное лицо, хищный прищур. Невозможность двинуться, подать голос, твои глаза распахнуты широко, а тело парализовано, но по коже бегут мурашки, словно Полис — твоя плоть, твои нервы и рвущиеся связки. Взрывы, едва различимые мольбы о помощи, стоны раненых. Возгласы и резко оживившийся бой за Полис. И лицо Барда. Была ли на ладонях кровь или только грязь? Голос, едва подрагивающий от ненависти и боли. Настолько сильной, что, казалось, вокруг стало холоднее, что не пыль осела на стенах и телах, а изморось или вовсе снег. Но ты не позволил этой ненависти распространиться, не дал ей победить твоего друга. Теперь ты понимаешь: если бы он убил Риту… он бы все равно ушел из Полиса. Но вернулся бы?       Не слышишь, как поначалу затихает толпа, как пытаются усмирить своих соратников мальчишки. Голоса звучат натянутой струной. Сжимаешь ладонь в кулак — словно пытаясь воскресить в памяти касание — или сдержаться? А струна рвется, тетива спускается. Не долетает до тебя новая волна возмущения — как взрываются кличи горожан и волков, как с новой силой разгорается распря. Вдруг — внезапный крик и — тишина. Съедающая все тишина. Постепенно вплетающиеся в нее в нее стоны, тяжелое дыхание и плач. Вот, что будит тебя от воспоминаний.       Ты знаешь, но не можешь представить до конца, что ждет тебя за окном.       Ни одна слеза не срывается с твоих ресниц. Толпа замерла, шокировано вращая глазами. Наливающиеся красками упавшего неба гематомы, рассеченные скулы, сочащиеся кровью одежды… но гибель предводителя одной из группировок если не отрезвила, то заставила на миг остановиться. И ты пользуешься этим, перехватываешь контроль, пока это не сделал кто-нибудь еще. Пока еще можно остановить их. Многорукое, многоглазое нечто разделяется твоими людьми на части. Волчонка, как виновника, берут под стражу. Туда же отправляются остальные буйные части чудовища. Горожане наконец расходятся: зализывать свои раны, переваривать произошедшее. К устройствам вещания, к медикаментам и успокаивающим смесям.       Ведь им есть, куда пойти. И к кому.       Ты сдерживаешься, чтобы не полететь с лестницы самому. Чтобы идти спокойно, не пропуская ступеней. На площади еще лежит он… его тело. Рядом, словно котенок около матери, его дочь. Ты замираешь чуть поодаль, ждешь, пока ее оттащат. Остановившимся взглядом наблюдаешь, как ее тонкие руки цепляются за грубый пиджак в мольбе, в горе, в которое так не хочется верить. В которое практически невозможно поверить. Ноги готовы нести тебя туда, к нему, занять ее место. Взять за холодеющие руки, стереть подсыхающую кровь с родного лица. Вглядеться в стеклянные глаза в поисках теплых искр. Поддаться порыву: спросить, какого черта, Бард, какого черта тебя снова понесло на передовую?!       Ты сдерживаешься. Не только потому, что ты — Архонт. Уверенный, рациональный, воплощение идеала Полиса. Нет. Как бы ни было горько, ты знаешь — он тебе не ответит. Бард больше никогда не ответит. Не улыбнется мягко, как только он умеет. Не склонит укоризненно голову, прищуриваясь. Ты не почувствуешь тепла его плеча своим. Ты не прикроешь ему спину — потому что уже не прикрыл. И можешь долго, долго винить себя, но в голове все так и будет стучать единственная мысль: попытаться усмирить толпу было его осознанным решением. Его собственным. Ведь в этом весь Бард — делать то, что он считает… считал правильным.       На свободу не может даваться разрешения. Свободным никого нельзя сделать. Но держать его на привязи… разве можно удержать ветер?       Вот ты и не удержал. В который раз?       В последний.