инжир

Стоять на морозе в одних пижамных штанах и лёгкой рубашке было простой необходимостью. Доказать всем, доказать Дадзай-сану, что он может куда больше, чем медленно раскрывать полы плаща и выпускать ленты Расёмона, что он способен не только на тихий плач по углам. И после слов, возымевших такой эффект, он решил, что нечего больше откладывать. Коленки дрожали, зубы стучали; он еле моргал. Холод пробирался пол тонкую одежду, цеплялся за молоденькую кожу и сдирал её слой за слоем кидая на сырую землю. Он бы простоял здесь хоть до утра, но чья-то рука схватила его за шиворот и уволокла в первый попавшийся магазин. Шум улицы резко сменился на тихий джаз, а свет фонарей - на свет дешёвых лампочек. Он кинул взгляд на руку на своем плече, удивился знакомой перчатке, и только после увидел зло глядевшего на него Чую Накахару. — Н-накахара-сан? Что в-вы… — он хотел было что-то сказать и дальше, даже начать оправдываться, но слова спрыгивали с кончика языка и не давали себя произнести. — Лучше замолчи. Погрейся тут немного, а потом мы пойдем домой, — сказал он и снял свою теплую шаль, укутывая Рюноскэ одним размашистым движением в неё. Тоненькое личико еле выглядывало из-под воротника, черная макушка почти слилась с тёмно-коричневый цветом меха. — С-спа… — ему зажали рот. Рюноскэ чувствовал, что даже такой резкий знак был без агрессии, не как у Дадзай-сана. Мяуканье маленькой трехцветной кошки донеслось вглуби магазина, и Рюноскэ заискивающе огляделся. Чуя, приметив это, тут же обошел всю большую комнату, обставленную вешалками и стендами, нашел кошку и отдал ее прямо в руки Рюноскэ. Еле заметная улыбка расплылась по его тощему лицу. Кошка терялась своими крупными щеками о щеку Рюноскэ, громко мурчала и изредка лизала ему пальцы, ласково проводящие по холке. — Ну как? Отогрелся? — спросил с доброй усмешкой Чуя. Ему уже было девятнадцать, но рост стабильно оставался на отметки ста шестидесяти сантиметров. И никакие ботинки на высокой платформе не исправляли его низкого положения. Рюноскэ, от голодовок в детстве и постоянных избиений и неправильного питания в настоящем, был совсем чуть ниже Чуи, с каждым годом норовясь перегнать его. — Да, — кивнул Рюноскэ и встал, оставив кошку на мягком пуфе, идя вслед за Чуей. Они вышли из магазина и Рюноскэ хотел было отдать шаль, но Чуя так грозно зыркнул на него, что он закутался лишь сильнее, взял его за руку и шел следом. Ночью Йокогама становилась будто другим городом, другим миром: опасным, но красивым. Взгляд зацикливается на красивом фонарике в виде лисичке, но по твоей шее проезжает тонкое лезвие хорошо заточенного ножа. Ты вглядывается в красивые картины на набережной с подсветкой, как твои ноги оказываются запертыми меж губ капкана. Рюноскэ знал все правила, от того и выжил до сих пор. Они завернули за угол улицы, спустились по ступенькам куда-то вниз и Рюноскэ увидел многоэтажный дом. В некоторых окнах ещё горел свет, в остальных можно было увидеть лишь экран телевизоров, напротив которых уже давно все уснули. Под посторонний шум всегда хорошо засыпать, мысли не так пугают. Чуя открыл дверь ключом с очень странным брелоком, впустил первым внутрь Рюноскэ и спокойно выдохнул. Небольшая квартира, явно обжитая и заваленная всякими явно ненужными-нужными вещами, сразу понравилась Рюноскэ. Он сразу приметил огромную картину с бутылкой вина и виноградной лозой. В духе Чуи. — Так, проходи, сейчас я тебе дам белье, пойдешь примешь ванную. Я постелю тебе на диване, не против? — затараторил Чуя, снимая с Рюноскэ свою огромную шаль. — Спасибо. Но зачем вы это все делаете? — спросил он, давно мучаясь этим вопросом. — Ты наверное, ещё не знаешь, но сегодня ночью какой-то мудак подорвал мою машину. А ещё из Мафии ушел Дадзай, — последнее он сказал так боязно, что перешёл почти на шепот. Рюноскэ тут же замер. — Что? — но он знал, Чуя повторять не будет. Он и с первого раза все понял. Ноги стали ватными, голова затрещала. — Это значит… — Нет, Мори-сан сказал оставить его; ушел гад! — прошипел про себя Чуя. — Теперь ты мой подчинённый, — и Чуя сделал значительную паузу, прежде чем продолжить: — Можешь называть меня семпай. Рюноскэ весь покраснел, но только кивнул и опустил голову. Ему не позволялось даже смотреть на Дадзая без какой-либо действительно весомой причины, не то что обращаться к нему подобным, пусть даже и довольно уважительным образом. Он стоял, почти дрожа, и внемлил каждому слову Чуи. — Пойдем, душ тебе настрою, — с усмешкой сказал Чуя, ведя Рюноскэ в гостиную. Его небольшая ладонь успокаивающе гладила Рюноскэ по спине, усадила на диван, сильнее сжав плечо и потрепал по голове. — Накахара-са… — он умолк. Чуя обернулся, в ожидании глядя на него. — Накахара-семпай, не нужно. — М? Почему? У меня широкая ванная, тебе места хватит, — отвечал Чуя, недоумевая отказу. — Нет! Нет, простите, я не в том смысле, — смотреть на краснеющего Рюноскэ было тем ещё удовольствием, но меж запинки и непонятные фразы все удовольствие исчезало. — И в каком же? Белье я тебе дам. Новое. В упаковке даже, — повисло молчание. Рюноскэ будто чего-то ждал, глядел в ожидании на Чую, но тот молчал, ища нужные слова. — Вот значит… — неловко начал он. — Сейчас иди в душ, а я тут пока постелю. И без возражений, быстро: встал, пошел, помылся, — видя, как Рюноскэ хотел было уже что-то возразить, перебил его тут же Чуя. Рюноскэ закусил губу, стараясь изо всех сил спрятать лицо, чтобы Чуя не увидел его улыбку. Он взял предложенное ему белье, какую-то странную майку, куда большего размера, чем нужно, и длинные штаны. Мокрый, вспотевший от горячей воды и теплого воздуха в комнате, Рюноскэ волочился по паркету, держа руками штанины, чтобы вновь не оступиться. Чую он нашел уже на кухне, стоящего с сковородой и бутылкой масла. Рюноскэ недоверчиво перешел порог и удивленно посмотрел на Чую. — Яичницу любишь? Или на ночь не ешь? — с какой-то ухмылкой спросил Чуя. — Не ем, — серьезно отвечал Рюноскэ. С Дадзаем шуток никаких не было, значит, и ни с кем не будет. — М-м… Тогда ладно. А фрукты хоть будешь? У меня даже инжир имеется, — с нескрываемой гордостью сказал Чуя, ставя целую тарелку фруктов перед Рюноскэ. Он сел за стол, Чуя сел напротив, поглядывая, как Рюноскэ с очень взволнованным и даже испуганным видом берет, как ему показалось, инжир и обнюхивает его. Чуя готов был прям на столе разложиться от смеха, но с хорошо скрываемой улыбкой следил за каждым движением Рюноскэ. Он откусил совсем немного, но тут же зажмурился и резко открыл глаза, в восхищении глядя на Чую. — Очень вкусно, Накахара-семпай, — то был первый в его жизни инжир. Сладкий сок стекал по подбородку, стекал на выданную ему майку, но он все кусал и кусал инжир, пока совсем не съел его. — Ну что? — Очень вкусно! — без сомнения тут же ответил Рюноскэ. Его серые глаза будто посветлели на оттенок, а бледные щеки налились здоровым румянцем. Чуя налюбоваться не мог. — С этого дня будешь у меня под тотальным присмотром понял? Дадзай, гаденыш, совсем не следил за твоим питанием! — с злостью сказал Чуя. Но Рюноскэ лишь стыдливо опустил голову. — Нет-нет, Накахара-семпай, Дадзай-сан совсем не виноват… Мне самому нужно было следить… Чтобы быть сильным. Я не ребенок уже, — будто мантру проговаривал Рюноскэ. — Да-а, видать, мне долго и трудно будет с тобой, — лениво протянул Чуя. — Ну и хорошо, мы не ищем легких путей. Да, мелюзга? — Рюноскэ пытался прикрыть улыбку рукой, пару раз кашлянул для большей убедительности, но Чую не проведешь. — Как скажите, Накахара-семпай, — отвечал он почти шепотом, краснея. — А то как же. Ешь, мелюзга, — сказал Чуя и с нежностью похлопал Рюноскэ по спине. — Пойдем-ка спать. Завтра ты у меня точно поешь, — сказал со всей серьезностью Чуя, ведя Рюноскэ в гостиную и со сей заботой укутывая его в одеяло. — Полы холодные, если захочешь пить или еще чего, позови меня, понял? — и на утвердительный кивок Чуя кивнул в ответ. Бледность худого лица вновь вернулась, хотя на щеках еще сверкал тот румянец. Чуя смотрел на Рюноскэ и, не сдержавшись, крепко обнял его, целуя в макушку, чувствуя всю мягкость волос. Он прижимал к себе тоненькое тело Рюноскэ, чувствуя каждое выпирающее ребро. — Спи, мелюзга, завтра поговорим еще, — и успокаивающе поцеловал Рюноскэ в лоб. Рюноскэ давно уже спал, лишь сквозь мирный сон ощущая чьи-то теплые руки на щеках. Он думал о многом и ни о чем, еще больше засыпая.