все движется любовью

             — Не елозьте, пожалуйста, и сделайте все правильно.              Нёвиллет опустил глаза. Поерзал на разведенных коленях — в третий раз, на удачу — и огладил твердый очерк под ширинкой чужих брюк. Выглядел судья рассеянным и сосредоточенным одновременно, как если бы не знал, что ему делать и как ему сказать, что он не знает, что ему делать, но виду бы ни за что не подал. Оттого, может, так храбрился.       Его красоте, его невинности бы расцветать в руках чуть более ласковых, чуть более нежных, любвеобильных и жарких, чем лапы герцога, но тот утащил его без права на апелляцию; иронично, если учесть, что не бывшему заключенному здесь выносить приговоры. Жизнь — штука в принципе привередливая, досадливая и игривая, и то, как она порой дурила разум, утаскивая в те непроглядные зыби, где и не мечтал оказаться, недурно сносило башню.       Ладно.              Нёвиллет опустил глаза, и помрачневшее сумеречное небо растаяло у него под ресницами. Закусив губу, он подался вперед; пара длинных гладких прядей бесшумно соскользнули вдоль предплечья, а невесомые пальцы взяли пленительный вираж от чужого колена до паха. Ими он снова огладил ширинку, снова помассировал член и задержался, робко его сжав. При этом смотрел он то в глаза Ризли, то на его бедра. Такое смущало, если честно.              — Это не просьба, месье. — Герцог погрыз губу, машинально коснувшись кончика острого уха напротив. — Это приказ.              Нёвиллет кивнул, нахмурившись. Это его игра: он сам пришел к Ризли, сам попросил его — как, как это? — взять над ним контроль. Где он такого нахватался и какая грешная, дрянная душонка шепнула ему что-то вроде — вопрос, достойный многочасовых раздумий, но Ризли только пожал плечами. Не ему перечить судье.       Надо так надо.       Он привык его слушаться.       — Приказ, господин судья.       Пусть и было странно его слушаться, при этом повелевая. Из них двоих место у ног — у Ризли, но это была его, Нёвиллета, игра, и спустя время герцог начал видеть в этом нечто… особенное. Пленительное даже. Колдовское, если учесть, что все, так или иначе касающееся Его-Величества-Верховного-Судьи, заранее обладало некоторым изыском и потусторонним шармом; эдаким флером с налетом изношенной в труху печали, которой здесь не место, но она все равно висит, как старая картина на ржавом гвозде. То и дело переглядываешься с ней, но не задерживаешь взгляд.       А все равно болтается на периферии.              Ризли прикрыл глаза. Небо — в кварцевых радужках прямо под ним — пополудни скрепляло облака, а ближе к вечеру разгоняло их и темнело, меняясь в позициях. Герцогу давно перестало казаться, будто бы он свихнулся, — он в этом уже убедился, — правда его свихнуться оказалось приятным, и он старался не задерживаться подолгу на обрывистых склонах сознания. Загнанные туда мысли щетинились, угрюмо обнаженные под косым небом, и оттого ему становилось некомфортно.       Навевало кое-какие воспоминания из детства. Такому место на кладбище — если бы существовало кладбище воспоминаний, — и лежать им там, и благополучно гнить под жирным слоем земли, да только засранцы эти упрямые и не желали оставаться в забытье. И стоило лишь ненадолго ослабить бдительность, как нежеланные гости тут же заявляли о себе, проступая, словно предрассветная дымка.       Его личные всадники Апокалипсиса.       Отмокшие тучи, хлюпающие ботинки, нож в руке и ночевка под звездами. В свое время Ризли знал на ощупь каждый замóк в Фонтейне, который мог взломать так быстро, что моргнуть не успеешь, и запах железа — и крови — ему никогда не нравился. Потому Ризли никогда ничего не спрашивал, никому не перечил и делал так, как ему говорят.       Для его же блага.              Он наклонил голову, наблюдая за низвергнутым судьей; низвергнутым понарошку, конечно же, ведь Нёвиллет продолжал править балом. Подвигав челюстью, Ризли надавил языком на левый клык. Рассеянно потрепал свой же галстук на шее юдекса и, бережно дернув, приблизил того к себе. Наверное, следовало бы найти поводок или тонкую цепь — и нацепить на что-нибудь вроде ошейника, но ни Ризли, ни Нёвиллет этого не знали.       Один поставил перед фактом другого, — мол, возьми меня под контроль, — и началось.       И не ему перечить судье.              Ризли прочистил горло.       Запах с нагретой красной ткани плотно забил ноздри, словно комья ваты. Такие же расцветали в изнеженном желудке: возбуждение вперемешку с любовью и волнением. Странное дело.       Нёвиллет приблизился, и голос его провис, как галстук — от бледной шеи до шершавого кулака:       — Может, тебе стоит говорить со мной... грубее?       — Ох, вы просите о невозможном… — Ризли мягко потянул багровый атлас. — Даже если вы пожелаете, я не смогу разговаривать с вами так же, как, например, с заключенными.       Неожиданный оскал рассек ночь надвое.       — Даже если я выпишу ордер?       — Даже если вы выпишите ордер.       Облизнувшись, Нёвиллет сглотнул: громче, чем рассчитывал. Посмотрел снизу вверх и, приблизившись, неуклюже тыкнул носом куда-то в ляжку Ризли. К ней он прижался щекой и подвигался вверх-вниз. Его славные платиновые пряди рассыпались по темным брюкам и, сплетясь в изысканные лунные нити, стекли до самых щиколоток. До массивных подошв эмиссара, до пола и изнанки Меропида; а может, и до того, что таилось под изнанкой Тейвата.       Всюду пустил свои корни. В сердце Ризли — в первую очередь.       Герцог усмехнулся.              — Ну надо же…              Это Нёвиллет: щекой он терся о член эмиссара. Его гладкая кожа полировала складки ткани, протаскивая их по упругому стволу, и Ризли закатил глаза, пытаясь вспомнить, что же произошло до этого и что к этому привело. Прикрыв веки, он застыл, весь взведенный — как оружие, готовое выстрелить, — но любые воспоминания стряхнули, будто крошки со скатерти.       Ризли нахмурился.       — Что не так, господин?       — Ты медлишь.       Ризли накрутил свой конец галстука на костяшки, легонько дернув. Нёвиллет подался еще, упершись ладонями ему в колени.       — Я наслаждаюсь моментом.       Льдистый взгляд судьи препарировал мысли эмиссара, которые то и дело неловко наскакивали, но не задерживались надолго. Они сталкивались друг с другом, пихали друг друга локтями и наслаивались одна на другую, растворяясь где-то на подкорке. Мираж — не более того; в какой-то момент Ризли усомнился в собственной реалистичности и в том, что судья сидит перед ним на коленях на самом деле, и что они на самом деле существуют здесь и сейчас, наяву, а не в какой-нибудь бредовой фантазии, которую ловишь с температурой под сорок; и что это он, чертов герцог, и судья — благороднейших из всех, кого он знал — брели в едином пространстве, пришвартованные к одной и той же точке на карте.       Ну надо же.              Голос Нёвиллета напоминал натянутую струну: тончайшая леска, острием пронзившая герцогову плоть. Его тело, сердце — все.       Подвигавшись на стуле, он взглянул на юдекса еще раз. Оглядел с ног до головы, высмотрел расстегнутую до живота блузу, неровное движение груди и багряные щеки. Нёвиллет пьян, — а герцог не шутил, отбирая у него тот дрянной чай. Привез невесть что из далекого края, да еще и попробовать вздумал, хотя никогда до этого ничего, кроме воды, не пил.       Ну надо же.              Его слова выстреливали, подобно мелким снарядам, и отскакивали от стенок черепа, то сталкиваясь, то отталкиваясь . Застывший момент и молчание, густое и тяжеловесное, располосовали срез бестелесной субстанции, которыми доселе казались собственные грезы. Все это — от первого глотка до нагретого в руках галстука — оказалось взаправду, и Ризли ощущал себя так, словно он смог вытолкнуть сгусток воздуха, давным-давно застрявших в бронхах.              — Вы пьяны, господин, и мне это совсем не нравится. — Он огладил румяную скулу. — Вы ведь знаете, что такое быть пьяным?              Вместо ответа Нёвиллет вытащил язык и провел им по тесной ширинке. Ризли дрогнул, зажмурившись, и по инерции накрыл ладонью белоснежный затылок. Застыл — и подери Бездна тот ужасный чай, который юдекс приволок с собой из Ли Юэ. Он был отвратителен: горький, неприлично терпкий и с таким послевкусием, словно в воду отжали грязную тряпку; примерно таким же на вкус помнилось его сердце, которое он проглотил, встретившись с Нёвиллетом спустя годы. В тот день судья взглянул на него с вызовом, со сдержанным хладнокровием, от которого мозги затягивало корочкой льда, — а от такого кому угодно станет не по себе. Ризли как будто отвергли, но при этом не отпустили насовсем.       Посадили на короткий поводок. К ноге, мол; только руки, ласкающие его за ушами, оказались добрыми и бескорыстными.       Нахмурившись, Ризли натянул галстук сильнее. Да, чай оказался ужасным, но Ризли выпил его весь; из уважения к судье. Нёвиллету же хватило глотка, чтобы поплыть.              — Но раз вам так хочется, то… не елозьте, прошу вас, и сделайте все правильно…              В комнате было душно, как внутри перчатки. Поздние сумерки зависли мрачной тучей на охровом небе, как перед бурей, и облачный оттиск повис вниз головой. Не говоря ни слова, Нёвиллет неторопливо расстегнул брюки Ризли, накрыв холодными пальцами твердый ствол, и медленно пригладил его. Не увидь он воочию, не поверил бы, что судья способен на нечто откровенное.       Так думал Ризли.       Дрогнув, он выпустил галстук. Нёвиллет вдруг насупился и, задрав голову, посмотрел на эмисара сурово, но беззлобно:       — Я хочу, чтобы ты держал меня за него. — И, не давая времени на то, чтобы опомниться, раскрыл рот шире. Приблизился — и только Ризли нашарил в полутьме несчастный клочок ткани, как мягкие влажные губы сомкнулись вокруг его головки и заскользили ниже. Герцог тихо рыкнул, откинувшись на тощую спинку стула, и вытащил из кармана жилетки смятую пачку.              Курить захотелось как никогда. Пусть даже тряслись пальцы, пусть даже в нем ничего не осталось, кроме вакуума и влажного скольжения, куда Ризли неторопливо проталкивался, курить захотелось до того, что свело скулы. Это всегда так, когда он взволнован.       Когда Нёвиллет рядом, — а из-за него Ризли взволнован вдвойне. Приятно, конечно же.              Не отпуская самодельного «поводка», он умудрился вытащить и зажигалку, и сигарету, и неуклюже затолкал ее в рот, щелкнув мелким колесиком. Вспыхнувшее на миг пламя вылепило застывшее обожание вперемешку с едва досягаемым, но все-таки беспокойством: беззубым, однако еще способным укусить. Ризли затянулся и повел бедрами, толкаясь дальше в узкую глотку.       Сгрудившийся за окнами вечер напоминал изъеденный молью шарф, где через дыры можно рассмотреть собственную руку. Прогалины медного света клубились у горизонта, мешаясь с синеватой чернотой, и пленительный блеск этот напоминал блеск в глазах Нёвиллета на закате.       Блеск в его бокале, из которого он обычно пил воду.       Блеск его губ, по которым растеклась смазка, и кожи, согретой поздним солнцем: она в испарине, и капли пота вспыхивали под тонкой шеей, как огонек — на сигарете Ризли. В тесном горле ствол стал больше и упруго заскользил между стенок, которые судья то и дело сдавливал вокруг ствола. Их нажим, сила и пульс были единственной причиной, по которой у Ризли затряслись колени; у Ризли, привыкшего стоять на ногах твердо.              Эмиссар выдохнул мелкое никотиновое облачко.       — Замкнутый круг, получается, — пробурчал он, зажав сигарету между пальцев. — Вначале я целовал вам ноги и садился между ними, а теперь наоборот.       Не отрываясь от его члена, Нёвиллет взял в охапку свои бесконечные волосы и перебросил через плечо: на удивление ловко. Ризли усмехнулся; до чего же он, оказывается, развратил эту недотрогу. Не увидь он воочию, не поверил бы, что Нёвиллет способен опьянеть.       Может, все-таки чай был ни при чем.       — Как-то раз вы просили меня опуститься еще. Лицом в пол — прямо перед вашими великолепными сапогами.       Ризли облизнулся, наблюдая, как юдекс втянул щеки, и мягкое золото, пробиваясь сквозь витражи, наскакивало на бледное лицо игрой светотени. Темные осколки оконной рамы расчертили его вдоль и поперек, а между ними резвились последние лучи.              — Я тогда думал, что улыбка у вас напрокат. А теперь вы улыбаетесь искренне. — Ризли докурил, затушив окурок прямо о деревянный подлокотник. — Это приятно.       Нёвиллет отстранился, слизнув жирную нить слюны вперемешку со смазкой:       — Можно сказать, что ты хорошо на меня влияешь.       — Хотелось бы, господин.       Бронзово-желтая хмарь, намешанная из изношенных чернил, сгущалась за белоснежной макушкой: единственным источником света. Зафиксировав на ней взгляд, уже сложно понять, где кончается день, где начинается ночь и где проходит граница между желанием того, чтобы над тобой взяли контроль, и тем, где контролируешь сам. Как ни крути, а Ризли предпочитал равные пропорции.              Отпустив галстук, он позволил Нёвиллету отдышаться и, поднявшись на ноги, забраться на него сверху. Его мягкие волосы налипли к сырой шее, и юдекс подвигал головой, стараясь их оттуда убрать.              — Какие планы? Мне все еще нужно вас контролировать?       — Не нужно, — шепнул судья, — мы уже выяснили, что ни ты, ни я не понимаем, как это делается. Все эти игры с контролем и подчинением — ментальным ли или физическим, — здесь ведь нужно…       Он замолчал, смущаясь того, что, охмелев, плохо формулирует мысли:       — … а, впрочем неважно. Неважно.       — Я говорил, что вы пьяны, месье. — Бережно коснувшись встревоженной груди, Ризли неторопливо расстегнул оставшиеся пуговицы. Пышный воротник под горлом походил на гребни волн, и по ним герцог вплывал в полумрак. — И что мне это не нравится.       Нёвиллет прикрыл глаза и поерзал, облизнув губы; ему явно не хватило.       — Услышал где-то, вот и пристало. Захотел попробовать. — И улыбнулся. — Не осуждай меня.       — Кто? Я? — Ризли тихо рассмеялся, смахнув с плеч белую ткань. — Вы шутник, месье Нёвиллет.       Он отстранился — и скулы тут же свело желанием целовать и кусать его сладкие плечи. Нёвиллет ухмыльнулся, сполз на пол и прошел до стола; на него он ловко уселся, чуть наклонив голову. Как бы приглашая.              Ризли не нужно напоминать дважды. Не нужно ничего говорить — он понимал его без слов, — и оттого, быть может, улыбка судьи стала шире, едва эмиссар возник перед ним, раздвинув длинные ноги. Проехался стволом по внутренней стороне бедра, оставив стыло мерцающий свет на темных брюках, и, жадно обхватив пышный зад, вдавил его живот в свой.       Акт томного, ленивого — как их настроения — пост-сумеречного исчезновения стягивал к стенам бледные тени. Иссиня-угольные, они робко взбирались кверху, под потолок, под необъятную ввысь, где продолжали плыть, такие недоступные и величественные. Нёвиллет вскинул голову, отставив руку назад, и отстранился, уперевшись на нее. Манил к себе: без всякий сомнений.              Фишка в том, что им не нужны были ни поводки, ни плетки, чтобы истязать друг друга: пусть и играючи. Не нужны были наручники, чтобы у Ризли сковало запястья, и цепи — чтобы за нее дергал Нёвиллет.       Никаких ремней вокруг горла (за исключением тех повязок, что носил Ризли), ошейников и прочей дребедени: ни-че-го. Они пленились друг другом безо всяких паршивых цацек, разных атрибутов и всякой эзотерики, колдовства, магии слов — побудь-ка моим песиком, — а Ризли представлял это как-то так; иными словами. Ничего.              Он облизнулся. Стащил тугие брюки с ляжек юдекса, и бедра его как обычно: мягкие, словно суфле. А сердце из стали.       Все как обычно. Его член, член Ризли; впритирку, когда они в кабинете или где-нибудь за углом, и тогда эмиссар не церемонится: вжимает живот в его, да так крепко, что у Нёвиллета дух перехватывает из-за чужого стояка и легкой притирки им, пока грубые ладони массируют ему зад. Плавясь, Нёвиллет теряется; инстинктивно хватается за упругое бедро, за тонкий ремень на нем или браслет от наручников, и поскуливает, неосознанно зеркаля движения герцога.       Все как обычно. Та же реакция здесь и сейчас: протянутая пятерня, высверк белых пальцев, легкий запах с воротника и волос, — и Нёвиллет зажмурился, ощущая, как неторопливо Ризли раздвинул его ягодицы.       — Если вам дурно, месье, я уложу вас спать.       — Нет.       Юдекс вильнул тазом, мазнув широким задом по его ладоням, и Ризли выцепил собственный табачный запах вперемешку с чайным; с шеи судьи.       — Расскажу вам сказку на ночь об этом ненасытном судье и…       — Р-Ризли…       Ткнув носом ему между ключиц, эмиссар усмехнулся. Взгляд Нёвиллета, поражающий колдовской проницательностью, временами смущал его, ведь не было ни уголка, ни тенька, где от него можно было бы скрыться. Нехитрая уловка с тем, чтобы вжать лицо ему в грудь, — но и тогда Ризли ощущал себя под прицелом.       Сердце судьи стучало быстро, вибрируя между ребер, словно безымянный ночной зверек, рожденный в сумеречном беспокойстве.       А его знойная кожа прилипла к щеке. Холод собственных пальцев засаднил где-то изнутри, едва герцог просунул сырые фаланги в мягкий податливый зад: внутри Нёвиллета жарко, а снаружи замерзаешь. Хрипнув, Нёвиллет изогнулся, оцарапав шрамированное предплечье Ризли, и поводил бедрами в попытке насадиться на его фаланги. Второй рукой он вцепился в загривок эмиссара.       Эмиссар держался за его талию.              Грубые шершавые пальцы в полуперчатках давили на тугую дырку, натирая ее края, и если поначалу Ризли игрался с ним, проникая где-то до ногтей, то вскоре сдался — и задвигал рукой быстрее, вгоняя уже до костяшек. Увесистое дыхание роняли герцогу на ухо, из-за чего он ощутил себя наполовину оторванным от реальности, и тут же — наглухо пришвартованным к ней, буквально вросшим подошвами рядом с Нёвиллетом, привыкшим приподниматься на носках, — хотя это без надобности, — и постепенно, постепенно начинающим вкладывать голос между чередой отрывистых вздохов.       Шепота Ризли, его лениво разомкнутых губ оказалось достаточно, чтобы судья разомлел — и растерялся, застыв с трясущимися коленями, стоило тихо-тихо позвать его на ухо и раздвинуть пальцы внутри. Закатив глаза, судья обнял его за шею, и безотчетного неба игра, наконец, нашарила то самое неизвестное, что мешало ему решить уравнение безоговорочной ночи.       Комнату обмакнули в чернила, земля покачнулась — или это качнулись бедра Нёвиллета? — и клякса желтого света, брошенная откуда-то сбоку, засияла ярче. Чувства обострились, наточенные, будто копья. С судьей все всегда ощущалось иначе, причем каждый раз по-новому, — и это было доступно даже обонянию Ризли: тупому, как старый нож.       В зажатой трясущейся руке.              Ризли закусил губу.       И вдруг подумал, что спать под ворохом звезд было бы не так паршиво, вспыхни они в глазах цвета озерной глади и засверкай они, стекая по щекам к подбородку. Тех глубин, где привык быть эмиссар — и где он мариновался всю жизнь, — солнце не достигало, а тут взошло над ним и заискрилось, протягивая сонные пальцы. Одурманенный, Ризли плавно обхватил лицо судьи и поднял его, заставив посмотреть на себя.       Нёвиллет стыдливо отвел глаза.       — И куда делось ваше желание контроля? Ваше желание поговорить?       Без тени издевки или сарказма.       Лишь обожание и тлеющий трепет под сердцем, сверкающий, как чешуйчатые переливы на брюшке сказочного животного.       — Эй, — хрипнул Ризли, смахнув с подрумяненной щеки пару прядей. — Эй, господин?       Разлепив глаза, Нёвиллет посмотрел на него: сумрачно и любовно. Ризли наклонился к нему, пристроив губы у правого виска.       — Или мне позвать вас по имени, чтобы вы меня услышали?       Размеренный пульс бился под кожей; Ризли усмехнулся, ощущая, как он плавно расплавляется внутри. Держать Нёвиллета в объятиях — все равно что оказаться на всех перекрестках разом, одновременно везде и негде, как если бы можно было раскатать весь Тейват и сомкнуть его вокруг одной-единственной точки, где они находились вдвоем. Странное дело.              — Согласитесь, что чай вы в самом деле привезли… отвратительный?              Странное, но счастливое, — а Ризли был счастлив; он был счастлив, счастлив, счастлив, — и только буйная путаница мыслей локтями растолкала хмельной дурман, только Ризли улыбнулся, боднув макушкой подбородок судьи, как его с легкой головной болью швырнуло в очередную ночь. Из недружелюбной утробы, в которой истосковались привычные порядки — навстречу чему-то новому, что всякий раз раскрывалось один на один с ним.       Ризли счастлив. Он сча-а-астлив настолько, что начал глупо улыбаться и лезть с поцелуями, попутно пристраиваясь между манящих ног.       — Хоть вы и хотели как лучше, и я ценю ваши старания, но… ах, до чего же вы очаровательны.       Счастлив, потому что тот-самый-томный-огонь, разожженный под толщей снега в радужках Ризли, могла выловить только одна пара глаз.       Сиял-то он для них. Для того, кто держал Ризли за невидимый поводок — и подери Бездна его грешный зад, его прокуренные руки, лапающие идеальное; подери она его, когда-то пошедшего по кривой дорожке, но если так было задумано, если этот путь, поросший лишениями и гневом, снова привел бы эмиссара к его креслу, к его трону, к его пьедесталу, Ризли бы — без сомнений — пошел бы по нему во второй раз.       Чтобы вновь и вновь ласкать покорно раскрытые для него губы.