Вернуться назад.

      Я давно уже покинул место, в котором я родился и вырос. Почему? А что мне там, извините, делать? Закончив со школой, сел на первый автобус ни с чем и поехал до конечной. Всегда мечтал так сделать, и вот, свершилось. Мечтал покончить со всем этим дерьмом ещё с детства. Никогда мне так жить не нравилось, а умереть никак не выходило. Приходилось терпеть, ждать и жить так, как позволяет. Терпеть я умел хорошо, поэтому труда не составляло. А вот с остальным трудности были ещё какие: анорексия? — нет денег на еду. Порвались последние штаны? — нет денег на одежду. Спасибо воздух всегда был бесплатный. Возможно, были бы родители адекватными, все вышло бы лучше, но заведя троих детей им приспичило подсесть на крэк, траву, мет и многое-многое другое. Спирта, походу, не хватало, иначе объяснить не могу. И мне стыдно за то, что у меня тоже оказалось рвение к этому говну. Я был маленький и тупой, и да, я глупо себя оправдываю. Это я сейчас, будучи взрослым мужиком, имеющим свой дом и нормальную работу, понимаю, какой это все-таки был пиздец. «Пиздец» — это еще мягко сказано.       Не знаю, за каким, но я решил вернуться обратно. Не жить, разумеется, а просто проведать старых знакомых и глянуть, может поменялось что-то. Чистый интерес. Тот самый, который сгубил мое детство. С тем же интересом я впервые попробовал то, что курили мои родители, то, на что спускались все деньги. Я сел на тот же автобус, на котором когда-то уезжал, и направился обратно в Южный Парк. Место, которое когда-то натянуло удавку на шею, поглотило болотом и затянуло разум. Казалось тогда, что нет шансов всплыть. Что вся эта грязь уже в лёгких, осталось только смириться и расслабиться. Я сбежал, когда было почти поздно, имея сотни зависимостей, долгов и болячек. Я до сих пор не могу понять, как так вышло, что все это оставило меня, отвалилось, и не утянуло за ступни обратно на дно. А я его видел, уже руками касался и смотрел из-под воды на рябое бледное Солнце. Далёкую горячую звезду, которая не грела меня никогда. Ехать приходится недолго. Время летит быстро, особенно, когда рисуешь на замерзшем стекле узоры. Как когда-то по пути в школу, пока рядом сидит Картман и пинает сиденье Кайла перед ним. Воспоминания уже начинают своё, и глубоко в груди становится тяжко. Ведь я буквально сбежал оттуда, ни с кем не попрощавшись и никому не сообщив. Даже родным, даже близким друзьям. Близким. В голову лезет то, что не хотелось вообще вспоминать когда-либо. Но тут автобус затормаживает. Конечная. Всех присутствующих просят выйти, а я единственный, кому понадобилось сюда. На снесённую остановку, на месте которой осталась только гнилая лавка и знак. В моменте аж в грудину колоть начинает, и в голове что-то давно забытое кричит и бьётся, просит уходить с этого места. Странное чувство. Но знакомое, как никогда. За спиной снежные ели и сосны, впереди знакомые дома.       Первым делом, конечно же, хочется обойти город: посмотреть на свой дом, в котором прошло бедное детство, увидеть дома старых друзей и знакомых. Может, встретить кого-то по дороге. Но кроме бродячих собак на пути не возникает ни одного человека, словно после меня отсюда уехали все. Несмотря на это почти во всех домах горит свет, иногда там даже мелькают чьи-то силуэты. Я снова чувствую себя маленьким. Словно опять нехотя иду домой, потому что ночевать больше негде, тучи над головой сгущаются и вороны кружат неподалёку над мусорным баком. Если бы можно было, я бы забыл все, что связано у меня с этим местом. Забыл своё прошлое целиком, оставив после него огромную зияющую дыру.       И пройдя мимо дома, в котором когда-то существовали мы, в голову все же больно бьет. Слишком больно, как не било даже несколько лет назад в автобусе, с проженной твоим взглядом спиной. Твои глаза всегда были настолько ледяными, что сжигали все на своём пути похлеще огня. Даже если бы я был слепым, я бы каждый раз чувствовал, когда ты смотришь в мою сторону. Горло сжимает, я так сильно не хочу тебя встретить. Мне пришлось сразу после переезда менять номера и соцсети, потому что ты писал и звонил даже ночами. Я представляю, сколько ты не спал, пока тебе на том проводе не сказали, что номер недействителен. Страшно увидеть тебя. Это представляется еще страшнее, чем ощутить всю свою жизнь заново. Прочувствовать её снова, без перемоток или ускорений, словно фильм пересмотреть. Я с неким ужасом осознал, что даже не помню твоего лица и голоса. Это как тот момент, когда понимаешь, что больше не помнишь своего умершего родственника или друга. Я ловлю лишь отголоски с воспоминаний, замыленные картинки и приглушенные звуки.       Я тебя запомнил безумным. Ярче любых созвездий с твоих дебильных детских плакатов. Они всегда были в пыли и в трещинах. Я не помню тебя таким до того, как мы связались. До того, как мы появились. Ты стал таким. Я сделал тебя таким. Я создал своего личного монстра и выпустил его в мир. Грязного во всех смыслах и тупого монстра. Синяки под твоими глазами в сочетании с белой кожей выглядели, как кратеры после взрыва. Ты был нормальным, но вместе со мной истончался почти до моих размеров. Делал новые дыры в ремне, чтобы джинсы точно не спадали. „Мы сдохнем, но точно не от тоски”, — каждый раз говорил ты перед тем, как потерять сознание. Потому что сном такие вещи не называют. Каждый раз упоминание о том, что мы не вечны. И что мы больны. И что мы умрем. Ты оказывался в прострации раньше, чем затыкался, мать твою. А я из-за психостимуляторов не мог спать вообще. Ты обещал мне убить меня быстрее, чем я умру сам от всего употребленного мною говна. В итоге в психозе ты трясся и убивал себя сам. Тем ножом, которым поклялся перерезать мне горло. Сволочь, до сих пор помню тот залитый кровью матрас после твоей разрезанной ноги от щиколотки до бедра, на котором мы спали ещё несколько месяцев на похуй. Смерть не была для нас чем-то страшным никогда. Наверное потому, что она была слишком близко к нам. Слишком близко, сука. Мы отживали каждый день, как последний. А каждая ночь была ещё хуже. Я бинтовал твое тело кое-как, ведь тебя шатало похлеще стиральной машинки. Чуть погодя мы дрались, потому что мутить начинало уже меня. Твои свежие раны открывались, не успев нормально затянуться. И я помню, как ты пинал меня по рёбрам, создавая мне новые синяки. Пинал со всей дури, но при этом ни одну кость мне так и не сломал. Зубы в красных разводах, опухшие лица. А еще я помню, как ты метался из угла в угол. Ужасно хотел курить, но с одной затяжки блевал дальше, чем видел. Смотрел на меня такими огромными глазами, словно ещё чуть-чуть и глазные яблоки вывалятся и укатятся под ванну. Расковыривал себе лицо от галлюцинаций. Отрывал тёмную корочку от только подзаживших ран, пуская кровь. И вот на счету очередная пропущенная неделя. Пацаны трещат о том, как недоволен директор на пару со школьным психологом. А я не могу заставить тебя выйти с дома. Ты не хочешь видеть кого-то, кроме меня, да даже меня тоже моментами. Не хочешь вставать с кровати. Не хочешь есть, пить, спать. Ничего. Ты только мешаешь таблетки с алкоголем, блюешь и куришь. Когда мы все-таки доходим до школы, все видят изменения в нас, которые буквально выведены нарко-марафонами на наших лицах, но никому нет до этого дела. Мы ковыляем по коридорам, ты бегаешь на уроках по туалетам, а я сплю на парте до тех пор, пока препод не вышвырнет, ведь урок давно окончен. Нас отпускает медсестра из-за плохого самочувствия, и в моей обители мы снова начинаем по новой. Родителям-то все равно, и всегда было все равно. Они в упор не замечают своих детей, и торчать у меня дома как нехуй делать. Ты снова жмешься ко мне так, словно за окном конец света. Глаза налиты кровью, все руки в мурашках.       Я не замечаю, задумавшись, как мои ноги по старой памяти затаскивают меня в бар. Воспоминания поглотили меня так сильно, что голова заболела. И неслабо так. Похоже, пришло время выпить. Я так давно не был в Южном Парке, и смотреть на него будучи трезвым целиком и полностью стало никак абсолютно. Еще в моем детстве все взрослые спились, теперь, собственно, наша очередь. Несмешно, но улыбнуло. Переступив порог, я сразу пожалел: голова начала раскалываться ещё сильнее только от одного запаха. Спëртый и тошнотворный, даже не разобрать, чем именно несёт. Надеюсь, в стаканы тут не ссут, слух такой ходил раньше. Усевшись за стойку прошу пива и замечаю рядом с собой чей-то телефон. Значит, соседний стул занят. Вот и славно, наконец, может, кого-то знакомого увижу. Если и незнакомого, то хотя бы поговорю с кем-то наконец. Я около часа бродил меж сугробов и домов, так и не увидев ничего, кроме уличных фонарей и пары машин, проезжающих мимо. Бармен будто сам только что тяпнул — моргает медленно, один стакан трëт уже минут пять. Несмотря на это он чище так и не стал: по краям видны разводы, а ближе ко дну красуется небольшая трещина. В конце концов мужчина молча принимается за мой заказ, пока я в кармане мусолю мелочь в попытке забыть все, что успел вспомнить за это время. Дисплей чужого телефона внезапно загорается, и я, будучи всю жизнь свою любопытным донельзя, тихонько заглядываю: пришла смс-ка. Всю суть там развидеть не успеваю, лишь только, что она от кого-то „Милого”. Наверное, я приземлился рядом с дамой. Получив своё в прямом смысле долгожданное пиво, ведь бармен стряпал его слишком долго, начинаю ожидать хозяйку смартфона. На телевизоре под потолком транслируют футбольный матч, который уже показывали, поэтому смотреть неинтересно.       А еще я как сейчас помню то утро, когда не спавши вновь с неделю, мне щелкнуло в голове, что хватит. Что это яма, болото, могила, которую я почти самостоятельно себе выкапываю. Еще немного, и можно будет лечь. И так страшно до того момента мне никогда не становилось. Внезапно кинуло в жар, ладони взмокли, сердце в груди истерично затряслось. А ты все так же спокойно лежал со мной рядом. На столе чёрные прямоугольные часы, красные электронные цифры передают ровно шесть утра. Через два часа начнутся занятия, мы снова прогуливаем. „Сейчас я могу позволить себе лечь на дно и закрыть глаза навсегда, или убежать от этого дерьма и попытать нормальную жизнь”. Я сделал свой выбор, хоть он и дался нелегко. Схватил первое, что попалось под руку: телефон, немного денег. Хватит на проезд. Поднял с пола твой бомбер, грязный и с рваным рукавом. И уже сидя на автобусной остановке, я внезапно услышал своё имя хриплым и прокуренным, но таким ужасно молодым голосом. Молодым, убитым химией и ядом, голосом. Все волосы на теле дыбом встали, как будто сейчас молния выстрелит и покончит со всей этой хуйнёй. Ты не успеваешь добежать до меня, ведь автобус подъезжает быстрее, и залетаю я туда, как в своё последнее спасение. Как в свой последний шанс одуматься. Я так и не посмотрел в твои глаза тогда, но яро ощущал взгляд полный гнева, разочарования, ненависти и многого другого своими дрожащими лопатками.       Дверь туалета хлопает негромко, но я ощутимо вздрагиваю. Я снова задумался о том, что так желал забыть и больше никогда не вспоминать. Закопать это глубоко в недрах своего разума, но увы, я сам добровольно раскрыл старые раны и лезу глубже. Чужой телефон снова коротко вибрирует, на этот раз я игнорирую это, но только потому, что хозяин мобильного присаживается рядом. И я ошибся, это вовсе не девушка. Еще даже не обернувшись на эту персону уже за километр почуял эти ядерные мужские духи. Мне такие не нравились никогда, похожие были у моего отца. Наверное, поэтому я их так невзлюбил. Возможно, тогда на экране высветилось „Милая”, а я просто не разглядел? Ладони опять почему-то неприятно сырые, приходится отставить все еще полный стакан в сторону. Потеющие руки в последнее время довольно-таки частая проблема, и очень надоедливая и раздражающая. Над головой раздаётся громогласное: „Гол!”, сопровождающееся парами глухих выкриков с бара, и сбоку хрипло кашляют. Это мужчина, вышедший минуты две назад с туалета. И тоном таким, как учитель кашлял мне в мои молодые годы, когда вместо того, чтобы записывать каждое его слово в тетрадь, я лежал на парте и спокойно спал, точно так и надо. В раздумьях над этим я не реагирую, и человек кашляет снова, чуть громче на этот раз. Может, знает меня? Я ж так хотел встретить кого-то, а теперь игнорирую. Честно? Лучше бы я вообще не возвращался, не приезжал, не приходил, ничего, нахуй, вообще. Обернувшись, наконец, я встречаю густой, лишённый воздуха взгляд. Словно высохший лес после пожара, и стоит дотронуться до дерева — как оно на глазах рассыпается в пыль. Зрачки в свинцовых тучах маленькие-маленькие, колют в ответ болезненно. Что-то странное, погодите. Между нами повисла тишина тёмным навесом, чужой кадык тяжко дернулся. Что-то знакомое, стойте. Тонкие губы вытянулись, брови съехались в недовольстве. Мимика до жути знакомая, но вот только механизмы в голове застыли, а виски ноют. — Поговорим? Живот скрутило разом. Что? Мой ответ, похоже, не столь важен — он встает молча и идёт на выход. Оглядываюсь на бармена, а тот все также глядит пьяно по сторонам, со скукой ожидая конца рабочего дня. Я выхожу на улицу спустя секунд десять раздумий. В голове гулял колкий ветер и гнал перекати-поле с угла в угол черепной коробки. Что, твою мать? Подождите, блять. Прохлада вечера приятно обдувает голову, ерошит волосы. Как же все-таки там душно. Крупный снег сразу покрывает собой плечи. И справа от меня расположился тот, кто, похоже, очень хочет высказаться мне. Я уже все понял. И что любые мои извинения не будут приняты — я понял тоже. Мне в тишине протягивают пачку с одной выдвинутой сигаретой, и я принимаю, хотя у меня есть своë. Огнём подпаляю конец, а в животе до сих пор узел, который двигает в горло ком. — Рассказывай, — голос тихий и хриплый, холод катится вниз по спине. Что мне тебе рассказать? Меня словно окунули в прорубь и держат подо льдом. — Что ты хочешь от меня услышать? — казалось бы, чего мне бояться, но руки ощутимо дрожат. Пепел летит под ноги, сдуваемый ветром, глаза мучительно сухие. В груди как-то паршиво, что-ли. Я знаю, что он хочет от меня услышать. Я знаю, но не уверен. — Всë. Всë, Маккормик, — пока мои глаза бегают, его стоят на месте. Ровно на моей переносице. Дым с лёгких выходит словно не полностью, оставляя после себя осадок под кожей. Или это не от дыма? — Куда съебал? Вроде как даже спокойно говорит, но я-то чувствую сквозящую обиду в голосе, которая скачет меж нот и больно кусает в шею, пробуждая совесть. — Сначала я был в Сан-Франциско, потом- — Не это, — закипает. Швыряет окурок в сугроб и достаёт пачку ещё раз. Ненароком замечаю сверкнувшее на правой руке кольцо, захватившее в свои оковы безымянный палец. Ахринеть. В голове сразу всплывает тот милый, и вопрос не может остаться без ответа: — Ты замужем? Трудно скрываемая злость сразу проступает на лице, в глазах. Губы кривятся, обхватывая фильтр. — Из-за тебя эта хуйня теперь у меня на руке, — показательно подносит поближе, чуть не тыкнув сигаретой в лоб, — если бы не ты, в моем паспорте было бы пусто. — Ха, я думал ты скажешь, там было бы мое имя. Смотрит едва удивленно, опускает руку. — Хера с два. Нахуй мне такой уперся. — А в чем моя вина? — хочу кинуть бычок в урну по старой памяти, но замечаю лишь её отсутствие и пару мятых пивных банок, — во всяком случае, это не я тебе кольцо на палец натянул. — Заткнись, — звучит как предупреждение. А я молчать не умел никогда. — Ты меня сам поговорить позвал. Почему- По тёплой щеке неожиданно бьет ледяная ладонь, что аж слова во рту так и остаются, запутавшись, как клубок ниток вместе с мыслями. — Каким был, таким и остался. Тупым, сука, — пытается проглотить все накипевшее, но оно не лезет обратно. В ушах ещё звенит от удара, но это было слишком слабо, чтобы сделать больно. Я знаю, ты хочешь чтобы мне было больно, но не физически. Морально. Также, как и тебе было когда-то. — Крэйг, я не хотел. — Не хотел, блять? Не хотел? — глаза разочарованно забегали, — ты хоть знаешь- — Знаю, — склонив голову, чувствую себя провинившимся ребёнком. Правда меня не родители отчитывали, как всех, а учителя, да директора с психологами, — извини. Глаза все также в панике носятся, но только теперь по следам ботинок под ногами. — Иди ты, блять, — тянется за третьей сигаретой, но одергивает руку на полпути. Голос ломается и становится тише, снова таким, каким изначально был, — почему ты уехал? Скорее, это нужно понимать как: „Почему ты уехал без меня?”, но если бы я сам знал, почему, я бы хотя бы себе уже ответил за все эти пролетевшие года. — Я не хотел так жить, — это все, что я могу сказать. Очень эгоистично, глупо, и не до конца правда. Я не хотел, чтобы мы так жили. Но почему тогда не забрал его с собой? Сука, что за хуета. — М-м-м... — Крэйг- — Нет. — Прости. Пожалуйста, — делаю шаг, заглядываю в глаза. Он упрямо уводит взгляд куда угодно, но только не в мою сторону. Разумеется, интереснее ведь пялиться на мусор и обоссанную стену бара, — я все понимаю- — Ты нихуя не понимаешь! Нихуя, — наконец поворачивается, глядит в упор неприкрыто грустно, с печальной злостью. В нём такая огромная обида, что она выплескивается за края. Я, конечно, в курсе, что поступил как скотина, но не думал, что такого человека, как он, это тронет настолько.       И неожиданно для нас обоих он поддаётся вперёд, хватая меня, стискивая в руках. Обнимает как пятилетний ребенок огромного медведя. Или как ребенок, чьи родители постоянно где-то пропадают и не любят его. Прям как я свою мать в далеком детстве. Какая же я сволочь. Мерзость, гадость. И я обнимаю его в ответ. И мы стоим в жутко давящей тишине, пока наши головы засыпает пушистым снегом. Глаза жжёт нещадно, он дышит прерывисто. Чужое сердце так страшно колотится о мою грудь. — Я скучал. — Я, — „тоже”, хочется сказать мне, но голосовые связки обрываются. Нервные клетки умирают. Какая я, все-таки, сволочь.