Верба и терн

Ты мой терн, я — верба: Волчья, фазанья тень. Я слышу твои звенья. Ты знаешь свист моих стрел. Смерти моей желаешь, Я твоей тоже, поверь. Ты злой меч разящий, Я убитый тобою зверь. Сердце птичье забрал Тупой, жестокий волк. Разодрав в острых шипах, Ты предал мою любовь. Он любил тебя, Фитц — Ты спалил его перья. Шут теперь не боится — Он исцелит увечья. Терн жалит жестоко, Верба желает уйти. Не отпустишь так просто, Придется тебя убить.

      С этих строк я начал свое письмо и, прождав секунду-другую, прислушиваясь к шуму за дверью, вновь опустил лебединое перо на бумагу. Таким кричали, рычали, вопили, извиваясь: ломался металл, крошилось дерево, падали тела. Вокруг бушевал пожар войны, и я уже чувствовал её смрад, точно она ворвалась в мои покои, словно она уже заляпала мои записи кровью и превратила мои вещи, то немногое, что я взял с собой, в тлеющее пятно черноты. А я писал, писал, будто ничего не происходило — нет боя, нет смерти, нет страха, ибо все страшное, что могло со мной случиться, произошло. И отныне я был свободен, как тот же фазан в голубых небесах над баккскими лесами. Ведь фазану все равно, кто пришвартовался к берегам, под чьими знамёнами воюют люди. Также, как и королевскому шуту все равно, какие плетутся интриги в стенах замка и насколько ранима душа графа, над которым он осмелился посмеяться. Я знал это наверняка, ведь был тем самым шутом.       Это обида. Это ярость. На одного конкретного человека, который знал куда бьет. Я ненавижу эту ненависть. И себя за эту ненависть ненавижу. Ненавидеть — значит лишать себя последнего шанса, — окунул кончик в пузырек черных чернил, в стократ жиже крови, и продолжил. Слова текли из пальцев сами, как могут только они, когда грудь нараспашку и мерзнущее сердце распорото. Миры полыхали, люди падали замертво, и топоры братьев встречались в смертоносном танце Рагнарека, и клинки раскалялись в россыпях искр, как драконья чешуя в жарких воздушных течениях. А я писал о своей боли, ибо решил идти дальше. Шагать, шагать, вопреки всему, глуша и без того тихие шаги мягкими подушками. — Мне бы хотелось сказать тебе, как я падал во тьму, раня руки и спину о невидимые каменные уступы ямы, что становилась все уже и уже с каждым пролетевшим метром. Я бы хотел рассказать, как снова хотел научиться летать, но перья моих крыльев не отрастали и сами крылья, сломанные и вывернутые тобой наизнанку, отказывались подниматься. Но тебе все равно. Я знаю. И мне фактически все равно.       Дверь отворилась, вперёд, роняя на пол капли крови из разорванной щеки, ворвался человек в броне. Сабля в его руке сверкала рубинами и серебром, но я знал, рубины это кровь, а серебро — отблеск света на поверхности закаленной стали. Я видел его в блеклом отражении окна, видел, как тот упал, вскрикнув, видел стрелу, вонзившуюся ему между лопаток. Стрела оказалась костяная, и мне показалось, сделана она из ребра некого зверя. Я не пошевелился. Я писал. Признаться, убей меня солдат, я бы даже не скорбел о собственной смерти: боль, испытываемая мной сейчас, была сильнее боли от вражеского клинка и, может, даже разбитого сердца. Я ненавидел себя. Я ненавидел все, что мы с Фитцем натворили, и потому ненавидел его. Ведь ему все равно, что он отнял у меня часть нашего наследия, что он воспользовался моей любовью, что предал меня, ему все равно, что он убивает, как все равно, ради чего.       Я бы хотел описать ту чудовищную пустоту во мне, как мне страшно и больно, как презрение к себе пожирает меня и желание умереть ломает волю. Но я опишу тебе, как однажды увидел во сне Феникса, самого настоящего, красно-желтого, огненно-золотого: как жар, пришедший на смену первобытному холоду, как вспышка Большого Взрыва. Яркий, словно первая звезда, он огненными кольцами кружил надо мной, и я видел в пламенных следах, оставляемых его крылами, и уробороса, и жизнь, и смерть. Я стоял посреди бескрайних пшеничных полей и звал его по имени, словно знал его тогда, а он молчал — он наворачивал круг за кругом, цикл за циклом. Он так ничего и не сказал. Но мне кажется, я понял его послание, пусть оно было выражено молчанием. Ибо в огнях феникса сгорали и воскресали все: драконы, олени, волки, фазаны, змеи, бабочки…       Ты убил меня, Фитц Чивэл Видящий. Я обещал быть рядом, так и было. Обещал не причинять боль, и я старалась не причинять, а если и причинял — падал ниц, моля о прощении, и с тех пор я не повторял предыдущих ошибок. Ведь я любил тебя. Я умер ради тебя. Я уходил и возвращался ради тебя. Я даже поклялся себе исцелиться после нашего расставания ради тебя, дабы ты не видел моих страданий и не злился. Ведь правда в том, что, ненавидя, ты правда лишаешься последнего шанса. Только я не смог. И больше себя не виню.       Я снова сделал паузу.       Прошло много лет, а я все ещё помнил Фитца. Помнил и всё хорошее, и все ужасное: и как я делал ему больно, и как он отвечал тем же во много крат сильнее. Как я желал с ним быть до конца и, если получится, если бы он позволил — уйти с ним в камень Силы. Разделить с Фитцем и Ночным Волком вечность, приходящую после конца. Как я верил в его любовь, безусловную, как любовь к своей семье. Только все это оказалось жестоким обманом. Ложью, созданной ради достижения некой цели. Ведь так легко управлять бесхребетным пророком. Так легко управлять влюбленным шутом. Особенно когда ты убийца и знаешь анатомию души не хуже анатомии тела. Меня считали дураком, и отныне я знал, что заслуженно. Интриган всех времен, жестокий подонок, бросивший в костер собственных амбиций все лучшее в себе и тех, кто доверял ему: я убивал, предавал, ломал. А теперь самый близкий мне человек сотворил то же самое со мной.       Воистину, карма существует. Я испытал её стальной хлыст на собственной шкуре.       Наш мир кричит и мучается, сжигаемый войной, мои друзья и все, за кого я оказался в ответе, либо мертвы, либо скоро умрут. И я спасу их. Я спасу и их, и наш мир, пусть ты не станешь мне помогать. К черту, Фитц. Ты предал меня и отобрал все, что мы строили вместе. А значит, я сам со всем справлюсь. Я найду свое счастье без тебя. Я стану Изменяющим. Я отомщу. Я спасу. Не важно, убьют меня в конце, не поймут, что все мои действия были направлены на предотвращение кошмара. Я все сделаю сам. Пусть я и нежная верба, я ещё и терн вроде тебя, и будь уверен — мои шипы опаснее твоих.       Дописав, я затушил свечу, взял тонкую рапиру, прислоненную к столу, и встал. В комнате лежал труп, дверь была распахнута, и из открывшегося коридора слышались визги и рычание: сражение шло во всю. И я, не замечая, как ступаю в лужу натекшей крови, пошёл в бой. Тех, кто причинял боль моим людям, я собирался убить лично, пусть боец из меня был никудышным. Тех, кто пойдёт за мной, я спасу, спасу ценой всех своих конечностей и не самого красивого, зато человеческого лица. От это не важно. Если бы у меня оставалось время дописать, я бы добавил, что, само собой, не собирался убивать Фитца — в отличии от него, во мне осталось достаточно отваги и благородства, дабы любить, несмотря на боль, и щадить недоброжелателей. Я бы не смог убить его, ведь оставался моим Изменяющим. Не смог бы, ведь отлично помнил, сколько мы прошли рука об руку.       Я собирался убить его иначе. Я желал вырвать его из сердца, сделать так, чтобы, если Фитц умрет, мне было все равно также, как ему все равно будет на меня. Ибо мне снился и другой сон. Там волк убивает фазана, и он этому рад.