поводы

этот день подходит к концу и закатное зарево переливается во всех оттенках наступающей весны. замечательный выходной, проведённый в мечтании и вдохновении, что даже безвкусная овсяная каша казалась не такой безвкусной и геометрия угнетала с меньшим напором. тодд зимой заторможенный и грустный — так уж получается, он как пополам сломанный: часть его счастья-удовлетворения отдана солнцу и теплу, редкому происшествию в это время года. проснувшись этим утром и не обнаружив нила, он поначалу опешил, оглянулся на солнечный свет и, больше не проводя лишней минуты в постели, магнитом направился к окну. так и прошло всё время — у окна (кашель и больное горло не пустили подышать свежим воздухом, но это не помешало как следует насладиться уютом из своей комнаты). и даже сейчас, в закате, погода располагает определенно: нечастое пение соловья вне пределов зрения, величественные дубы, росшие здесь далеко до открытия уэллтона, отражают ещё более величественные тени, снег стекает тонкими струями с крыш, образует лужи и плавится под ослабшим солнечным напором. а солнце в каждом углу и с аккуратностью матери перед новорождённым ребёнком забирается тодду прямо в душу, освещает собой всю его тоску и печаль, заученные формулы по математике, пару географических объектов, сборник-второй уитмена и тихую любовь. мерную и невесомую, с каемочкой заботы вокруг, но такую неправильную, такую зашуганную: руку резко за голову заведи — испугается, в тёмное место забьётся и не вылезет самовольно, нужно поводы искать. а поводы были. или не было? тодд не уверен вообще-то, он тут не начальник, он свою любовь может только лелеять, заверять и успокаивать и на нила всю ответственность скидывать. а нил поводы на все четыре стороны раздаёт с нечитаемой искринкой в глазах, с хитрой заговорческой улыбкой, с протяжным взглядом в размышлениях неясного характера, с оградой неприятностей и плохих слов в сторону тодда, в асболюте тактильности — всегда: за плечо в порыве смеха, за предплечье утром будит на занятия, за запястье для ускорения и чтоб в толпе не потеряться, по волосам пробор поправить, за пальцы пальцами с передачей сигареты. и нил всегда так: весь в поводах, весь то ли в нерешительности, то ли тодду просто кажется. кажется всё это. нилу нет дела, нет смысла, нет такого права, у него жизнь по кварталам расписана, выбран заранее колледж, рукописные принадлежности, одежда на понедельник и жена, тоже, небось подобрана наперёд. нил свободен только в пределах мыслей и мечтаний, и то потому, что его отцу туда не добраться: думай о чём хочешь, мечтай, решай, люби. но он скован по рукам-ногам в каждом своём действии: сюда не ходи, этого делать не смей, так со мной не разговаривай, упор на биологию с химией, никакого отвлекающего баловства и пустой траты времени. вот только нил не сдается и даже расстройства не показывает, действует в пределах своих сил и конспирации. в этот раз получил роль ромео по шекспиру. тодд не удивилися ни разу: нил выглядит романтично и иногда влюблённо — в поэзию, учебу, небо, ветер, да во что угодно, но только не в тодда. * нил даёт о себе знать громко и ясно, хлопнув дверью и кидая приветствие тодду в спину. тодд повторяет за ним, не отрываясь от окна. он видит между деверьев микса, который пытается поймать радиоволну и молится, чтобы его из своего директорского кабинета не заметил нолан. нил копошится сзади громко и нервно, цокает и, очевидно, думает тодд, хмурит брови. — тодд? — да-да, — тодд оборачивается мучительно медленно, до последнего вглядываясь в небесную даль, стараясь рассмотреть что-то за пределами этого мира, стараясь видеть глубже возможного. у него не получается. у нила волосы сбиты в разные стороны от поездки на велосипеде, дыхание сбитое до сих пор, значит бежал по лестнице, заключает тодд. края белоснежной рубашки выбились из-под угрюмо серого свитера с школьным голотипом, бежевые брюки выглажены не до конца, обувь надел не по погоде, часов нет — значит утром опаздывал. нил выглядит как заспанный щенок, выражающий недоумение от резкого пробуждения. тодду нравится. — сможешь помочь мне отрепетировать? почитать реплики других персонажей, это не очень долго, — его слова звучат как оправдания-умаления, тодда это оскорбляет. — конечно, давай, — он опирается-полусадится на батарею под подоконником и прочищает горло. нил поднимает краешек губ и тянет ему ворох листков, поясняет, что читать надо выделенные красной пастой отрывки. перетаскивает стул в сердцевину их комнаты и усаживается, деловито разглаживая рукава свитера и сдувая пряди волос от лица. а еще сводит тодда с ума своим выжидающим внимательным взглядом, который не упускает ничего и, по ощущениям, считывает каждую скрытую эмоцию. смотрит так, как умеет только он, без очков, без призм и сторонних мнений, его этот взгляд теплом обдаёт каждый раз сильнее солнцна, и каждый раз в районе шеи и щёк. тодд смотрит немного свысока и стоит в трех жалких футах от нила. — тут самое начало. сцена один, я — бенволио. готов? ага, давай: кузен мой, с добрым утром! — разве рано? — нил оживляется и старается как можно быстрее вжиться в роль. — лишь девять. — ах, печальные часы так тянутся! то не отец ли мой поспешно так отсюда удалился? — да, то был он. что за печаль так длит твои часы? — тодд решительно подыгрывает ему и старается говорить с чувством. или чувствами, которые его переполняют. — отсуствия того, что придаёт им быстрое теченье. — влюблён? — и этот вопрос звучит с честной искренностью, будто бы тодд действительно спрашивал не ромео, а самого нила. нил не сводит с него глаз. — не то. — лишён любви? — лишён взаимности, — завороженно и мягко, с нужным уровнем печали, без перегиба, бережно, абсолют таланта. тодд хмыкает. — так, дальше, — он перебирает мятые листы — нил с ними не расстаётся уже несколько недель, — и рассматривает его мелкие витиеватые скорые пометки на полях. он не замечает чужого волнения и будто бы не слышит стука пальцев по сидушке стула, тодду это разумеещееся, репетирует же. — сцена четыре, я меркурцио, — тодд скрещивает ноги и одной рукой опирается на подоконник сзади себя. — ты влюблен — так займи ты крылья у амура и воспари высо-око над землёй. каждый раз дочитывая тодд обязательно обращается к нилу глазами, смотрит, наблюдает, любуется и думает, что: нет. это придурь, это дружеское, у него темперамент другой и воспитание отца строже не придумаешь, это нереальное, это возможно только в контексте, если они — герои трагедии, написанной ну точно не шекспиром. нил на выдохе отвечает: — его стрелой я ранен слишком тяжко, чтобы парить на этих лёгких крыльях. оцепенев от горя, не могу подняться я над цепенящим горем, и падаю под бременем его. нил сейчас красивый особенно, увлечённый и почти счастливый, он игрой живет и тодду мерещится, что тот сейчас не играет даже, а признается в тайне своего сердца — блеск тоски на его лице подчеркнуто выделенный. — упавши с этим бременем, ты сам обременишь свою любовь: она нежна, не вынесет подобного давленья. — любовь нежна? нет, чересчур сурова, груба, буйна и колется, как терн. тодд мысленно соглашается с ромео, да, так оно и есть: взять в аналогию и, если так, все его руки и ноги в синяках, ушибах и кровящих ссадинах от этой любви. безызвестная любовь, наверное, печальнее неразделенной, там-то всё понятно: да или нет, а в его ситуации можно только на поводы глядеть как сквозь воду и жить с надеждой. тодд в серьёз задумывается об этом и слегла забывается. его мысли разрывает нил. — итак, — он снова улыбается, поднимается со стула и подходит к тодду на вытянутую руку, на расстояние предела его щекочущей светлой ауры. — теперь последняя, ты — джульетта, я начну. тодд не может слышать его натянутые нервы и сбитое сердце, не может прочитать пугливые мысли и увидеть худшие опасения в зеркале его глаз, но ему становится подозрительно и странно по мере прочтения реплик последней сцены. — когда моей рукою недостойной я мог твою святыню оскорбить, позволь губам моим, двум пилигримам, мой сладкий грех лобзаньем искупить, — тодду в моменте становится ревностно, что какая-то девчонка каждую репетицию на месте джульетты чувствует на себе это. и без сильного энтузиазма продолжает: — но, пилигрим, невелика вина твоей руки: позволено руками с молитвою касаться рук святых, и жмут они друг другу руку сами, пожатие руки — лобзанье их. нил приближается, словно гроза в неукоснительном начале майского дня, и тодд деревенеет от настойчивого выражения его лица в жалком расстоянии между ними. и тодд позволяет себе поверить в очередной повод, когда нил нежно отрывает его руку от подоконника, берет в свои и на грани шепота продолжает: — но, кроме рук, даны и губы им, — заколдовано, с ювенальным обожанием. — да, чтоб читать молитвы, пилигрим, — сбито и судорожно, с чистым смятением. — о, если так, то, милая святая, позволь губам молиться, подражая моей руке, — нил оглаживает пальцы тодда с безаппеляционной нежностью, подносит к лицу и расслабляет хватку, дает повод выбор: можешь подыграть или не подыгрывать, отсюда и разовьется наша личная пьеса в один акт. тодд хороший друг, он поможет, он будет джульеттой, будет кем угодно. он проводит пальцами с тыльной стороны по краю его скулы и ведёт вниз по щеке тягуче, замирает у подбородка. нилу можно в ноги кланяться, он часто перетягивает инициативу на себя и спасает тодда; вот и сейчас, снова обращая ладонь тодда в замок своих рук, он разбивается об искренность на острое стекло, которое тодду в сердце впивается. и тодду почти физически больно отрываться глазами от нила, и он с большим трудом продолжает читать свои реплики с листа. — недвижными святые пребывают, хоть милость за молитву посылают. тодду честно плохо. нил подступает ближе законного, ближе разумного, а тодду отступать некуда — только в батарею вписываться с боязнью маленького брошенного ягненка и беспомощно посылать немые распинания о любви. нил выше его на добрых семь дюймов, и когда он склоняет голову, у тодда — все предохранители срываются. а нил не отмечает его метаний и угнетений, нил завершает свою роль: — не двигайся ж, пока не испросил я милости молитвами своими. — тут по сценарию поце… луй, заканчивает тодд про себя. нил окончательно разворошил ему все внутренности, и запах этот его тонкий, весенний, солнечный выгорел у тодда большим куском на грани бессознательного, любовно ассоциативного, и губы его мягкие, но зимней погодой истерзанные, шершавые вшились в память красной нитью судьбы, и рука в его руках расплавилась от жара. и все действия нила до ощущаются одним огромным поводом, одним жирным намёком и одной большой нежностью. и тодда бесит, когда книги-рассказы-пьесы кончаются вот так, резко и обрывисто, с колото-резанными ранами, но так ведь интересней, так ведь последующие события можно сочинить на свой вкус.