Блаженная

      В Пристани Лотоса пахнет водой. Пахнет тиной, нагретыми на солнце пыльными камнями и — что не удивительно — лотосами. Они тут повсюду: живые и искусственные, из бумаги и шёлка, качающиеся на глади вод, вырезанные на воротах и стенах, вплетённые в волосы красавиц, позвякивающие на поясах заклинателей.       На Небесной Горе у Баошань-саньжэнь пахло иначе.       И детей, брошенных, копающихся в подворотнях, как лягушата на дне пересохшего пруда, на Горе не было — возможно, потому, что все вокруг таковыми являлись. И она. И Яньлин. И Синчэнь.       Всего седмицу назад спустившаяся с Горы Цансэ оглаживает ладонями своё простенькое выцветше-зелёное ханьфу и завороженно смотрит на юньмэнских красавиц, в чьи волосы вплетены цветы, и сама по пологому заросшему травами берегу спускается к воде, тянется, срывает ароматные розовые лотосы со скользкими стеблями, плетёт венок и на голову надевает. Капли катятся по лбу и по шее, стекают за шиворот, заставляя поводить лопатками. У девушек на шеях ещё ожерелья из тех же лотосов, и Цансэ пытается дотянуться до нового цветка, чтобы стебель был подлиннее и удалось сплести «цепочку», но на берегу мелководье, а разуваться или мочить туфли тряпичные не хочется.       Приходится залезать на бамбуковый мостик неподалёку, ложиться поперёк, отчего прохожие прикрывают рты рукавами и веерами, а развалившийся раскорякой на мостках лохматый юноша в простеньких тёмных одеждах носом дёргает и травинку жевать перестаёт. Цансэ же цветок видит красивый-красивый и тянется, тянется!.. — Бу!!!       Мальчишка выпрыгивает из воды прямо под носом, так что Цансэ с перепугу да с неожиданности взвизгивает, теряет равновесие да валится в воду! Машет руками, вода лицо заливает, захлёбываться заставляет, плеск в ушах глушит перепуганный голос: — Ты чего тонуть удумала?! Встань ты! Встань на ноги! Тут неглубоко совсем!       Руки сильные на поверхность тянут, лицо загорелое перед глазами не разглядеть толком, и лишь в тот момент Цансэ воду баламутить перестаёт, когда ногой в носочке дно ощущает. Туфли уплыли.       Юноша рядом смотрит с укором, головой кудлатой качает, но в глазах у него смешинки как бенгальские огоньки потрескивают, и гурьба мальчишек поодаль хохочет, смехом заливается, так что Цансэ к ним присоединяется — ей самой смешно! Воды ей по груди, а всё туда же — чуть ко дну не пошла. Вот уж и правда умора. — Ты откуда такая? — спрашивает её спаситель с умеренным любопытством. — А, Утопленница? — С Горы.       Юноша на это только фыркает и уплывающий венок ловит, на макушку ей нахлобучивает. — С горы… Чего в Юньмэне забыла тогда? Нам своих гулей хватает.       Цансэ с ответом теряется. Не знает, что сказать и как: вроде не хочет обидеть её юноша, а речи у него грубые, как песок царапают, но слышится в нём что-то знакомое и родное практически: новенькие дети на Горе так же огрызались беззлобно и ворчали на всех, брехали.       Мальчишки купаются как лошади — вбегают в воду, куражатся, фыркают, а тот, кто её напугал, плавает вокруг, смотрит огромными глазищами и спрашивает: — Ты чаво в воду полезла, дурёха? — и улыбается так, что дырки на местах выпавших молочных зубов видно. — Ожерелье сплести хотела, — честно отвечает Цансэ, отпуская наконец поддерживающие её руки юноши, а мальчишка бултыхается рядом, так что лишь голова над водой торчит, и тявкает: — Чанцзэ, а Чанцзэ, сплети ей ожерелье! Ты красиво плетёшь, — дёргает мальчишка юношу за рукав, который пурпурным оказался, совсем как облака на закате. — Плыви уже отсюда! — прикрикнул Чанцзэ на мальчишку и, глядя ему вслед, забурчал: — Вот гули мелкие. Выбирай цветок, — переключился он обратно на Цансэ. — Всё равно свободен пока. Тебе, может, на берег? Перемёрзнешь, сопли потом до колен болтаться будут, — но Цансэ со смехом отказывается.       Она заклинательница, от такой мелочи не простынет. Да и вода тёплая, вылезать на берег совсем не хочется, а у Чанцзэ руки ловкие — он такие узоры из лотосового стебля выплетает — любому ювелиру на зависть! И бутон выбрал самый пышный, самый красивый! — Наследник плывёт! — кричат мальчишки, дерут горло, плывут вверх по течению, куда Цансэ голову поворачивает, слыша рядышком: — Вот гуль! Уже!       Миг — и Чанцзэ как не было. Только волна поднимается, руки над водой мелькают, а потом раз-раз, и он уже в джонке, стоит, волосы выжимает, беседует с кем-то в богатых одеждах. Цансэ лишь затылок видит да спину прямую с плечами широкими, куда больше её взор стяг привлекает — такой над резиденцией ордена Юньмэн Цзян реет. Мальчишки подплывают к джонке, цепляются за борта и вёсла, не слыша полусерьёзных-полушутливых окриков, сами кричат, как птицы: — Молодой господин Цзян, а вы откуда? — А вы куда? — А вы с кем? Кто с вами? Эй, молодая госпожа, а вы чья?! — А ну брысь от лодки! — ругается кто-то с палубы. — Веслом по макушке получить захотели?! А там кто? Вы кого притопили, признавайтесь?       У наследника ордена Юньмэн Цзян мозолистая, но на диво ухоженная ладонь, которую он протянул ей, хотя Цансэ и сама выбраться из воды, когда хотела, могла. Руку она чужую мягко выпускает. Тут ей по груди, она пусть плавать и не умеет, но стоять может — а дно илистое, ил холодный и скользкий. В жару самое то, макушку разве что припекает, но лотосовый венок от жары защищает. — Вы в порядке, молодая госпожа? Что с вами стряслось? — В воду упала. Со мной всё хорошо, — уверяет Цансэ и для верности головой кивает, а вокруг одежды светло-зелёные расплываются, над поверхностью колеблются, как те листья лотоса.       И смотрят на неё двое юношей, как на цветок распустившийся.       У наследника Юньмэн Цзян тёплый обеспокоенный взгляд и румянец на щеках, который становится тем ярче, чем выше Цансэ поднимают из воды, — а у девы в резном кресле под тростниковым навесом взгляд холодный и обиженный, а красивое лицо застыло в высокомерном презрении. Чего она обиделась?       Жарко, что ли? Тоже искупаться хотела?       Крутит дева аметистовое кольцо на пальце да губы кривит, пока Цансэ представляется и ей всех представляют. Крутит дева кольцо и смотрит на Фэнмяня, а тот на неё и не оглядывается, всё Цансэ разглядывает, венок ей поправляет, и она больше никого вокруг не видит. Только глаза тёплые, как юньмэнские воды…       Чистые и сухие одежды Цзыюань ей едва в лицо не бросает, когда Фэнмянь просит что-нибудь для «Цансэ-саньжэнь» найти. Мол, как она в насквозь мокром платье, которое к телу липнет, с лодки сойдёт? И ей словно не нравится, что вода с пышного лотосового венка, который Цансэ в распущенных волосах оставила, на платье тёмно-зелёного шёлка стекает и что получившееся ожерелье вышитый реальгарами ворот мочит. Не нравится ей, что Цансэ ко всем по имени обращается, словно имя — это оскорбление какое. Не нравится ей, что Фэнмянь вводит Цансэ в Пристань Лотоса за руку, когда сама третья молодая госпожа Юй позади них идёт. Не нравятся ей и комнаты, выделенные Цансэ, как ученице Баошань-саньжэнь, неподалёку от тех, где она сама жить будет на правах той же гостьи. В чём между ними разница?       А Цансэ всё нравится. Она всему благодарна, и платью, и комнате, и супу ароматному, и всё вслух проговаривает, отчего люди вокруг смеются, Фэнмянь улыбается, Цзыюань злится, а Чанцзэ глаза закатывает. Выговаривает ей потом, какая она и правда дурёха, ничего не понимает, где только таких воспитывают… А сам утром её завтрак с тарелки в окно выкидывает, когда видит в нём гнилой ивовый лист. Слуги потом сплетничают, что иву падшим женщинам подкидывают. Цансэ о таких никогда не слышала.       Может, она павшей стала, потому что в пруд упала? — спрашивает она у Чанцзэ, а тот губы растягивает в подобии улыбки и не отвечает, даёт понять, что далека догадка Цансэ от правды, а верного ответа не даёт. Молчит, на шею её глядит.       Цветок лотоса — пышный и яркий, на груди лежит и благоухает.       Цветок лотоса — увядший и начавший гнилостно пахнуть, приходится с сожалением выкинуть, а на следующее утро Фэнмянь ей дарит шпильку точь-в-точь как из настоящего лотоса, только с лепесткам-кораллами да жемчужинами-капельками на них.       Цансэ шпилька не нравится, но ей нравится Фэнмянь, такой добрый и ласковый, и она благодарит за подарок, как должно.       Цзыюань шпилька нравится ещё меньше. Почему так? Ведь её собственные украшения из Мэйшаня намного дороже — в них золото и самоцветы, фениксы держат в клювах веточки коричного лавра, среди лазоревых облаков из перьев зимородка резвятся драконы, а цветы мэйхуа переплетаются с ветвями сосен и бамбука.       Ей Фэнмянь тоже дарит шпильку — только из насыщено-зелёного нефрита, такого же цвета, как одежды ордена Мэйшань Юй, и, пусть шпилька совсем не подходит её новым пурпурным одеждам, в которые Юй Цзыюань облачилась после объявления о помолвке, Цансэ видела, что именно этой шпилькой она несколько лет подряд убирает ночную причёску.       Эта же шпилька мерцает в её волосах, когда свершилось неизбежное.       Цзян Фэнмянь не побежал за своей побелевшей враз невестой, а Цансэ тогда и понять не успела, что произошло. Словно проснулась в тот миг ото сна длиною в несколько лет. Словно явь, мелькнувшая в ночи.       Вот она — бродячая заклинательница, как её все вокруг называют, — в Пристани Лотоса живёт, и ей нравится; работы хватает, ночные охоты часто случаются, люди хорошие. И Фэнмянь её всюду с собой берёт, рассказывает о дольнем мире, а Цансэ глаза таращит, как ребёнок, которому сказку рассказывают. Делится потом всем с Чанцзэ, который почти всегда неприметно рядом, и тогда всё спокойно, а коли нет его, что-нибудь нет-нет да приключается. То смола на гребне, то иголки в вороте платья, то духовный меч землёю перепачкан. Цансэ расстраивается, ведь причин не понимает. Промывает волосы, проверяет платье и меч чистит, чтобы с Фэнмянем ещё время провести и услышать его восхищённое: — Ты словно прекраснейший цветок лотоса. Из грязи прорастающий… но ею отнюдь не замаран, и, чистой рябью омытый, капризных причуд он не знает.       От этих речей чувства неясные, тёплые и сладостные на Цансэ набежали волной штормовой, сбили с ног, завертели и утащили в тёмные воды прежде, чем она успела одуматься. Прежде, чем осознала, насколько дольний мир отличается от жизни на Горе.       Вот она на правах ученицы Баошань-сяньжэнь в Облачных Глубинах на женской половине дни коротает, правила все эти бесполезные зубрит и понимает, что мир цзянху не только сложнее, но и глупее родного.       А бородка у Лань Цижэня — просто апогей глупости!       Без неё он и моложе, и красивей. И даже глотку рвёт ещё громче обычного, надрывается так, что Цансэ ему в ответ кричит, мол, в Облачных Глубинах кричать запрещается, а сама за высокой оградой женской половины ордена скрывается. Многое она во время учёбы узнала. Даже слишком, как ей порой кажется.       А вот она в Пристань Лотоса возвращается, с джонки спрыгивает, к Фэнмяню по воде бежит, брызги летят, а платье намокшее вокруг ног путается, заплетается! Вокруг буйная растительность разметалась, широкой пеленой до самого горизонта раскинулась сочная листва лотосов, цветущая зелёная поросль, сквозь которую Цансэ со смехом пробирается, а Фэнмянь её на руках из воды выносит, цветок ей в причёску вставляет!..       Вот только обедает она с адептами Юньмэн Цзян и Вэй Чанцзэ, который вроде по-прежнему себя ведёт, но Цансэ в его поступках причину видит, которой видеть не хочет, — а Цзян Фэнмянь уже помолвлен с Юй Цзыюань как с «равной себе» и с ней в главном зале трапезничает. Цансэ до учёбы в Облачных глубинах и не думала, что люди неравными бывают. Что она сама «не благородная», а потому Цзян Фэнмяню не пара.       Цансэ не понимает. Даже сейчас не до конца осознаёт. И к Фэнмяню за ответами на ночь глядя приходит.       Тот дал ответ — простой и понятный.       И вот они сидят рядом на кровати, оба одинаково смущённые и сбитые с толку, взгляд от пола поднять не решаются, не то что друг на друга глянуть, одёжки по полу разметались, а двери решётчатые так и остались открытыми: Цзыюань как вихрем влетела в покои, так и вылетела — только из коридора звон битых ваз долго слышался. Она характера скорого и нетерпеливого, диво — что не убила их на месте. Ведь теперь Цансэ знала, что значит «падшая женщина».       Было стыдно за себя.       И обидно за Цзыюань. Она-то чем заслужила? Для неё ведь это важно.       Спешно стягивая завязки на нижней рубашке, она не думает о самом произошедшем. Не хочется, — а Фэнмянь, запинаясь и пытаясь поправить перекосившуюся причёску, что-то бормочет голосом, полным сожаления. Что-то о том, что всё наладится, надо просто со всем разобраться, что не надо торопиться — а куда тут торопиться? Всё уже случилось.       Цансэ прежде слышала, что единение мужчины и женщины — апогей чувств, что сплетение тел возносит на вершины блаженства, но сама никуда не вознеслась. Она вообще словно упала. Шла-шла, споткнулась и упала. Щиколотку подвернула, коленки в кровь ссадила. Как-то так ей всё произошедшее представлялось.       Между ног тянуло болью. Было как-то непонятно, скомканно, как-то быстро и вообще… Никак. — Цан-эр… — А?       Повернула она голову, а Фэнмянь смотрит на неё всё теми же глазами, но вместо заботы и тепла, которое её всё лето вместо солнца грело, на лицо закрапала холодная морось сожаления. — Тебе тоже больно? — уточнила она, нижнее ханьфу запахивая.       Кажется, не этих слов Фэнмянь ожидал. Замер, натягивая кое-как дасюшэн, в рукаве перекрученном запутался, а потом просипел: — Тебе?.. Больно? — Угум, — только что и ответила Цансэ, не видя в этой боли ничего ни хорошего, ни дурного.       Должна была — это она по взгляду напротив поняла. — Цан-эр, это моя вина, — с чего-то вдруг так решил Цзян Фэнмянь и принялся обуваться. — Если ты позволишь…       Он говорит о том, что может взять Цансэ наложницей. Что, если у неё родятся дети, он не станет отдавать их на воспитание законной матери, а позволит самой их воспитывать, что, если её сын родится раньше, чем у Цзыюань, ему и быть наследником Юньмэн Цзян!..       Что все всё поймут, ведь давно догадываются. — О чём все догадываются? — не поняла Цансэ.       Щёки в полутьме у Цзян Фэнмяня отливали гнилостным багрянцем.       Цансэ… Наверное, она тогда всё верно поняла. Юй Цзыюань жена: равная по положению и по статусу. Она наложница: услада в постели и источник удовольствия. Мать детей, которые даже не будут иметь права обращаться к Цзян Фэнмяню «отец» и уж тем более «папа» — для них он будет господином. Её дети будут кланяться в ноги Цзян Фэнмяню и его сыновьям от законной жены. Будут воспитываться Юй Цзыюань, которая сможет распоряжаться их жизнями и судьбой, и лишь по милости главы Цзян смогут со своей кровной — младшей — матерью расти, а Цансэ…       Цансэ тех детей выносит. Родит.       И продолжит ублажать своего господина в постели, живя его милостью.       Между ног продолжает противно покалывать и тянуть — от этого стало вовсе до слёз обидно.       За себя.       А ещё за Цзыюань. — Тебе стоит пойти к невесте. Меня она видеть точно не захочет, — твёрдо говорит Цансэ напоследок и выходит за дверь, прикрывая её и оставляя главу Цзян одного.       Шпильку-лотос она оставляет возле порога, прямо около выброшенной Юй Цзыюань нефритовой шпильки.       Уходить из Пристани Лотоса посреди ночи глупо: Цансэ едва понимает, что происходит, и наткнись она хоть на демона, хоть на пьяницу, лишь пострадает зазря. Она просто сидит у распахнутого окна в своей комнате, опустив щёку на раму. Наблюдает за светлеющим небом, за подцвеченными розовым и жёлтым облаками, за тем, как светлеют края затемнённых крыш. До реки недалеко и слышится, как под обрывом играющая первыми зоревыми всполохами река покачивает гальку у берега. Из покоев Юй Цзыюань до восхода солнца доносятся рыдания такие, что сердце рвётся.       Цансэ ушла, когда небо окрасилось вымытой голубизной, а облака начали белеть и плотнеть. Уехала из Юньмэна далеко-далеко на купленном ослике, промаялась осень, сама рыдая в подушку, зарыла свои чувства в мёрзлую зимнюю почву, копая им могилу пальцами и ногтями, а к весне ожила. Поняла: наверное, ей стоило в детстве попросить Синчэня научить её плавать хоть в том горном озерце — тогда бы она не утонула в приливе любви к Цзян Фэнмяню, пусть даже глубиной их чувства были всего по колено.       В такой любви только детям бултыхаться — и то мелко будет.       С этим тяжело давшимся осознанием она продолжила жить как прежде: убивала демонов и упокаивала призраков, ночевала на сеновалах и в амбарах, куда её пускали на постой, пила и ела; жизнь тянулась просто и понятно без ранящих чувств и риторических вопросов.       Стояло звенящее оводами лето, душно пахло цветением и перестойными лугами — а потом случился Вэй Чанцзэ.       Цансэ помнила его в реке, плетущим ей ожерелье из лотоса, помнила молчаливым служащим за спиной у главы Цзян, помнила за обедами вместе, помнила его, всегда спасающего её от нападок со стороны слуг — Юй Цзыюань до той мелкой и изводящей травли не опустилась бы, — но никогда Цансэ на него не обращала внимания, а тут оказалось, что господин Вэй — за прошедшие годы она привыкла к вежливым обращениям — ушёл со службы и заделался подёнщиком. О том, что он искал её, Цансэ узнала много позже. Ещё позднее до её ушей дошёл слух, якобы они по любви вдвоём из Пристали Лотоса сбежали. К тому моменту их совместные путешествия длились уже два года, но, казалось, они вместе жили с рождения — столько всего успело произойти.       И с ним всё было по-другому, хотя первая близость тоже вышла какая-то никакая. Ну смешная попросту!       Парил летний зной, стояла удушливая и тяжёлая жара, а они лежали на земле и хохотали: их кусали и сверху, и снизу. Неторопливый комар ещё гнездился в болотах и низинах, рвался к разгорячённому телу, зудел, жалил, пил кровь. Отмахиваясь от него и даже не пытаясь встать, они лишь животы надрывали, кое-как одежды запахивая, муравьёв с себя стряхивали, что ползали по пальцам ног и щекотались. На этот раз больно было и ей, и ему: ей, потому что большой, ему, потому что маленькая.       Но смех, и оханье, и сдавленная ругань Чанцзэ сквозь зубы, и его прилипшие ко лбу чернявые лохмы были лучше боли в глазах Юй Цзыюань и её плача или взгляда Цзян Фэнмяня, полного вины, от которого Цансэ сама чувствовала себя виноватой. Наверное, она тогда и правда была виновата. Просто не понимала причины.       Нет, ей объяснили! Мол, так и так — падшая женщина. И вообще, коли дева не соблюла себя — стыд и срам! Пусть идёт в монастырь.       Цансэ в монастырь не хотелось. Она бы перед Юй Цзыюань извинилась, да, но извинения те были без надобности. Цансэ думает, лучше просто в Пристани Лотоса не появляться никогда. Если она верно поняла обычаи дольнего мира, понятия «блуд» и «верность» весьма конкретны для женщины, но приблизительны для мужчины, а значит, Цзян Фэнмянь не пострадает. Да и нет ей больше до него дела: чувства ушли, как талые воды в почву, унеслись с рекою в открытое море.       Стоя у подножия Горы, куда ей больше не было хода, Цансэ устало вдыхала настоянный на детстве воздух и качала на руках сына, который только что ревел, а вот уже щёлкал губёнками у полной молоком груди, глядя счастливыми, полными слёз глазёнками. Может, он и не ровня новорожденному сыну Юй Цзыюань, но ровней он и не стал бы. Сын наложницы законному не соперник.       Какая же глупость! Люди в дольнем мире порой такие чудные законы придумывают, что оставалось лишь краем уха слушать слова любви мужа и радоваться, что в своё время покинула Пристань Лотоса, а Вэй Ин никогда не будет трапезничать в одних покоях с господами клана Цзян.