Ich liebe dich

Михаэль задыхался. Он не мог сделать ни единого вдоха, паника накрывала с головой, а руки предательски тряслись. Он не был в силах даже сделать шаг. Для этого пришлось бы встать с пола, чего он сделать категорически не мог, сколько бы не пытался. Снова и снова, единственное, что получалось в итоге — скованные движения на грани припадка. Он не знал сколько звуков издает и слышит ли его хоть кто-то, но сейчас это и неважно совсем. Он ведь даже не знает как это началось то толком. Сначала была гонка, потом подиум, потом… Что-то ещё. Он не пытался вспомнить, но даже если бы приложил хоть какие-то усилия, то в сознании наверняка бы ничего не всплыло. Мысли заволокло пеленой и даже мир перед глазами не мог помочь — эти самые глаза были закрыты. Открыть не было сил, силы были лишь чтобы судорожно трястись и пытаться вдохнуть. Сделать хотя бы один вздох, хоть какой-то воздух, но успокоится не выходило, а каждая попытка глотнуть воздух и вовсе делала хуже. Как хрупко человеческое тело, и как хрупко его собственное. Все эти годы тренировок, гонок и всего прочего ради того, чтобы сейчас вот так сидеть. Это ужасно, это больно, это невозможно. Невозможно терпеть, невозможно проживать, невозможно… Просто невозможно. У этого слово растяжимое понятие, насколько оно вообще может быть растяжимым. Или не растяжимое, или понятие всего одно, но его мозгу это сейчас не понять ибо думать не выходило. Хотя он точно был уверен, что думал. Или не думал. Он не уверен, для этого надо думать, думать не выходило. Ничего не выходило. Он даже не знал сколько шума выдает. Он уже не-думал об этом. Он себя слышал, но не мог понять насколько он громкий. Слышал собственные полу-вздохи, слышал рыдание, слышал как его тело бьется о пол в судорожном припадке. Ничего не помогало, а он даже не мог понять почему ему вообще так плохо. Почему ему плохо, почему он не может вдохнуть, почемупочемупочемупочему. Надо было попытаться хотя бы как-то себя успокоить. Так ведь и задохнуться недалеко. Наверное, пожалуй. Что ему помогало успокоится? А что? Была ли хоть какая-то безопасность или за своей великой погоней за великой славой он забыл, что тоже человек? Нет, стоп, не то. Мысли не те, да их вообще нет. Только где-то на краю сознания, где пелены было меньше, что-то мелькало, пытаясь пробиться наружу. Будто маяк в густом тумане, который пытался показать кораблю дорогу к берегу. Однако, вот дела, корабля не было, а Михаэль абсолютно без поддержки находился в километрах от земли, плывя по поверхности воды. Шторма не было и это было самым ужасным. Был штиль. Даже ветер не дул, море едва ли двигалась, но было темнее смолы. Но он был беспомощен, без сил, без воздуха, без чего либо ещё. Думать о чем-то другом, уйти от чертового видения моря и маяка вдалеке, не выходило. Он даже не думал толком, только разве что в какой-то иной форме. Тревожной, хрупкой и трясущейся, как всё его тело, форме. Видение моря и маяка пропало. Уши разрезал стук. Стук, стук куда, стук по чему? Михаль попытался ухватиться за этот факт, за этот звук, пытался вытащить себя за эту нить. Однако нить была тонкой, она порвалась и буквально растворилась, оставляя его в том же состоянии. Он даже не был уверен, что звук вовсе был или это его искривлённое сознание создало его в попытках помочь себе. Это плохо. Так и сознание потерять недалеко. У мозга всегда на первом месте стоит собственная безопасность, Михаэль об этом прекрасно в курсе. И если ради своей защиты придётся пожертвовать сознанием на какое-то время, то пусть так, чем умереть от перегрузки. Как система новомодных гаджетов, которая выключается, если на неё повесили задачу, которую ей не под силу выполнить. Стук послышался снова, только теперь вслед последовал скрип. Громкий или тихий Михаэль понять не мог. Он был и громкий, и тихий, он был всем и ничем, его, может, и не существовало вовсе, как и стука. Но глаза, почему-то, на миг раскрылись, лишь чтобы вновь окунуться в темноту век. Что-то белое, холодное. Он не мог чувствовать, но мог поклясться, что размытая фигура, которая чиркнула искру в его сознании своей вполне наблюдаемой формой, была холодной. Как снег, как лёд, как всё то, что бывает холодным. Наверное снег. Лёд агрессивнее, лёд острее, лёд сильнее ранит. Снег спокойный, в какой-то степени даже безопасный. Этот холод безопасный. Михаэль чувствует чье-то прикосновение и чьи-то слова. Шепот, крик, он не понимает, но слышит. Ни слова не может разобрать, ни слова не может понять, но он чувствует холод. Вокруг себя, будто холод схватил его и обнял, не выпуская из своих рук. Но ему хотелось быть в этом холоде, почему-то ощущение холода успокаивало. Ему даже показалось, что он смог сделать вдох. Преступно маленький, едва ли что-то исправивший, но вдох. А ещё холод помог ему вспомнить. Сознание снова достало искру из тёмного угла памяти и протянуло, пытаясь помочь. Если станет плохо, то… То что? Искра мелькала, переливалась, но исчезала под самый конец, чтобы появится вновь. Не помогая, только запутывая и так запутанный клубок ещё дальше, завязывая узлы. Узел, снова, ещё один. А потом хватка холода стала сильнее и искра потухла, испугавшись. Только сам Михаэль не испугался. Сознание стало походить на ничего, но так было даже лучше. Он не мог думать и всюду был хаос, теперь он не мог думать, но была тишина. — Ich liebe dich. Михаэль даже не особо понял как что-то сказал, не понял зачем, но ему просто показалось, что так будет лучше. Он подумал, может, этот холод поймёт, что он так пытается сказать спасибо? О, он наконец может думать. И тело, кажется, перестало трястись. Он даже не заметил. Сколько времени то вообще прошло? Ничего не видно и не слышно, все ещё. Глаза открывать не хочется, в страхе, что ему станет хуже снова. А слышно… Может тут просто так тихо? Может холод унёс с собой все раздражители? Этот холод о нём заботиться. От этой мысли хотелось улыбнутся. Мысли. Наконец-то он мог думать. Ещё немного и всё будет лучше. — Minäkin rakastan sinua. Михаэль вжался в холодные объятья и сознание прекратило держатся. Ему надо поспать, а мозгу надо отдохнуть. Всё равно холод его защитит в случае чего. Он в этом уверен.