а на самом деле?
Яркие вспышки журналистских фотоаппаратов, монотонные голоса, родительский рев и плач озаряют школьный двор и все в радиусе метров двух от него уж точно. Очнитесь. Раненый преподаватель, Дейв Сандерс, не окажется жив по приезде на скорой в больницу, Эрик и Дилан не ответят за свой мерзопакостный поступок перед лицом закона и бунтующих отцов и матерей, дети не выйдут из «принявшего на себя грех» школьного здания, а потом учащиеся все дружно не пойдут смывать с себя алую краску с озорным смехом. Они, черт побери, мертвы, и такова суровая реальность. Кому-то задают глупые и максимально очевидные вопросы (хотя и на них едва ли есть силы отвечать сквозь пелену жгучих слез), кто-то укутан в полотенце и морально обособлен от всего ныне происходящего, а кто-то…лишился сегодня жизни. — Вы знали о намерениях Вашего сына? У Вас есть предположения, догадки, что могло побудить его к данным действиям? — этот убогий допрос скоро окончательно доконает Сьюзен, которая и так почти не стоит на ногах. Она произносит что-то невнятно, уворачивается, и мыслительная деятельность ее не работает от слова совсем. Сейчас все эти внешние раздражители явно не идут ей на пользу.между нами
16 сентября 1998. На журнальном стеклянном столе бликует начатая бутылка дорогого родительского коньяка и два стакана с янтарно-дегтярной жидкостью. — Ну что, тебе хоть весело там было? — Дилан часто моргает. Он будто даже не вникает в суть вопроса, не понимает, о чем идет речь. Давящая тишина какое-то время держит в своей власти комнату. — Я спрашиваю, — вновь наседает Харрис, — весело тебе там было? В этот миг Дилан будто выходит из астрала и резко вбрасывает: — Ты о чем? — Ну ты совсем придурок? — закипает Реб. Звучит так, будто у понятия «придурок» вообще есть степень. — А-а, ты про бал. Робин…да, она, по-моему, славная…только… — Только что? — Да я к ней ничего не чувствую, абсолютно. — утверждает блондин, почесывая затылок. Лицо его приобретает донельзя задумчивый вид. Эрик на это удивленно вскидывает брови и недоумевает. — И нахера ты ее тогда позвал? — проскальзывает риторический вопрос. — Ну как же, она обещала достать нам ружья. Вот и хотел ее узнать поближе, отблагодарить. — И что в итоге? — Да с ней пиздецки ску-у-учно, она совершенно не умеет поддерживать разговор. — наигранно протягивает Ви и откидывается на мягкую спинку дивана. — Мне то и дело приходилось тусоваться с парнями, лишь бы с ней не стоять в молчании. — со стороны Эрика раздается смешок, уголки губ его застывают в беспечной ухмылке. Харрис чертовски сексуален. С этой его идеальной укладкой и ровной стрижкой, с арийскими и безумно гордыми, точеными чертами лица. С лисьим, хранящим недосягаемую тайну взглядом. А вот сейчас он точно соблазняет этой дурманяще-нежной улыбкой психопата, за счет которой выделяются его носогубные складки, виднеются ямочки, но это парня даже не портит, напротив, придает ему какой-то мягкости и делает его чересчур милым. И как ему отказали спутницы в предложении составить компанию на балу? Вот и Дилан искренне этого не понимает. Он, на самом деле, много чего не понимает. Не понимает, например, как его угораздило влюбиться в лучшего друга, ведь никогда подобного с ним не происходило. Это чувство он находил странным, иногда надпочечники его в хуй знает сколько раз усердней начинали вырабатывать адреналин, иногда щеки в присутствии товарища предательски начинали багроветь, гореть неимоверно. Что с ним, блять, не так? Почему его сводит с ума эта до боли знакомая клетчатая рубашка, этот едкий, всепоглощающий запах одеколона, и, иногда сигарет, которыми зачастую так любит снять стресс Эрик. Водка смотрит и, то ли от тайных дурных фантазий, то ли от давней детской привычки прикусывает нижнюю губу. Блять, как же по-гейски это выглядит. Наравне с этим могут быть только усы Фредди Меркьюри или покрытые сплошь и рядом стразами очки Элтона Джона, сто процентов. — Дилан! — старается сосредоточить на себе внимание приятеля Реб. — Что? — Сделай радио погромче, там, кажется…— не успевает он договорить, как Ви прибавляет звук. Мотив…заслушанный до дыр, обожаемый обоими…”Engel” — Rammstein, само собой, приятная неожиданность, только вот песня уже подходит к концу. — Черт, обидно. Вот раньше бы услышал… — Да ладно тебе, успеем еще не раз послушать, хоть сейчас диск можно достать. — подбадривает Дилан, на что Харрис, поразмыслив, одобрительно ухмыляется. Эрик берет снифтер и изящно делает пару небольших глотков, что мгновенно прожигают гортань, приятным горьковато-сладким теплом будто распространяются по всему его пищеводу. Но это не способно утолить настоящей, животной жажды. Он какое-то время наблюдает за Ви и явно ждет от него чего-то; признания, исповеди, потому что не может ничем не отягощенный человек выглядеть так, как выглядит сейчас этот болван. — Блять, брось, Дил, давай серьезно. — взор Клиболда делается наивно-вопросительным. — что происходит? Харрис давно просек что-то странное в поведении паренька. Дилан то недоговаривал, то смущался от какой-то любой несущественной херни, в общем, все признаки растерянности и глупости на лицо. В последнее время Ви стал еще более неуклюжим, чем был когда-то. Удивительно. Эрик на фоне друга такой невысокий, но уверенности и отточенности в нем гораздо больше, чем в напарнике. Он более коренастый и атлетически сложенный. Дилан же очень длинный и, возможно, тощий, нерасторопный, неловкий и присуща ему больше какая-то нежность, нежели решительность и способность быстро действовать. И Эрику это в нем безумно нравится. Да, Харрис давно просек что-то странное, хуево у Водки получалось сдерживать свои эмоции, уж слишком он был импульсивен и экспрессивен. И сейчас Реб понимает, что настало время вывести этого чудака на чистую воду. — Ты, блять, скажешь мне, что происходит?! — Да все нормально, что ты так взъелся-то, старик? — не на шутку пугается Клиболд горячности Эрика. — Серьезно? Тогда почему ты больше месяца уже ведешь себя как какая-то влюбленная четырнадцатилетка?! Что за херня? Дилан безмолвен. Он не знает, что сказать, он не знает, что на уме сейчас у этого больного придурка и как реагировать на все происходящее. Голова гудит. Хочется от нее избавиться, избавиться от волнообразной, подобной морскому прибою боли в висках, освежить мысли и прогнать все сомнения, это как бросить голову в стиральную машину, где химозно пахнущая пена окрасится в цвет сырого тунца, а бошка и будет безостановочно вращаться в барабане до самого конца стирки. Типа бждшззждлвзвв… Хотя Эрик бы, правда, предпочел, чтобы в стиральной машине вращались чужие головы, джоков, например, так бы эти уроды испытали хоть минимальски те мучения, которые каждодневно испытывает он. — Отвечай! — Да угомонись ты, Эрик! — Харрис тяжко выдыхает. — Прекращай держать меня за идиота. Ты думаешь, я ничего не понял, когда нашел твои записи в рюкзаке?! — Какие…стой, так ты туда лазил! Ну ты и тварь! — в этих фразах чувствуется гнев и стыд, вроде как Клиболд готов вмазать этому мудаку со всей дури, а вроде как он готов провалиться сквозь землю от своего бессвязного потока мыслей на тех скомканных листах, от признания. В животе завязывается тугой узел волнения, бешеному штормовому океану сейчас уподобляется душа Дилана, сердце бьется чаще. Внезапно Эрик начинает сдержанно подползать к объекту своих больных мыслей, отчего тот оказывается в невъебическом ступоре. Ви ощущает на своей шее каждый по-живому горячий выдох и вдох оказавшегося сверху Реба. Парни так близко, но они все еще в одежде и не целуются — это большое упущение. Они встречаются взглядами. Глаза Клиболда походят на горный топаз, в них без особого труда можно счесть первобытный страх, а в глазах Эрика, что отдаленно напоминают какой-то густой норвежский лес — лишь страсть и неприкрытое вожделение. Сначала Харрис не осмеливается, он ощущает всю неправильность своих действий, но в конечном счете ему становится плевать. Похуй на все, кроме Дилана, желание быть с ним и отыметь его прямо сейчас оказывается гораздо сильнее всех тормозов, которые, увы, уже давно слетели к чертям. Харрис целует напористо и длительно, «затыкающе», от этого ловят дикий кайф оба. Они чувствуют языки друг друга, это заставляет живот Клиболда заныть еще сильнее, и…парень вскоре возбуждается. На репите из радио доносится одна и та же долбаная фраза на немецком, от которой тянет впасть в истерический смех, ведь она слишком символична.«Gott weiß Ich will kein Engel sein»
Эрик отстраняется и какое-то время молчит, точно пытается понять ощущения. Во рту Дилана кисло, как от батарейки. — И не отрицай. Знаешь ведь, не отвертишься уже. Это взаимно. — выносит вердикт Харрис, отчего по коже Ви пробегается табун мурашек. — Я боялся… — Чего, Дил? — Потерять тебя и-и наше общение. — боже, он едва ли сдерживается, чтобы не заорать что-то из разряда «сука, да бери ты меня уже, я сейчас нахуй сгорю от этой неловкости!». Дилан боязливо таращится и, вот хоть убей, не понимает, чем обусловлено такое поведение Эрика. Тот, в свою очередь, хмыкает и коленом слегка надавливает на приметный бугорок между ног «солнечного мальчика». Со связок Дилана срывается нечто походящее на скуление, а затем он сквозь зубы втягивает воздух. Ему, безусловно, приятно, но показывать он этого не стремится.все «твоимои» желания
23 ноября 1998. Вот они уже в спальне Реба. На втором этаже. Как же им повезло, что сегодня его предки съебались нахрен к бабуле и в лучшем случае приедут только завтра вечером. Чертов изверг из выдвижного ящика достает небольшой перочинный нож. Затем он направляется к Дилану, что уютно полулежит на кровати. Харрис обнимает «жертву» со спины, невесомо целует в шею, ледяными руками лезет под серую футболку, которую потом с особым трепетом стягивает. Они незначительно меняют положение, и член Эрика теперь упирается прямо в бедро Клиболду, но обоих это мало смущает. Сейчас единственный источник света в этих густых потемках — тускловатый экранчик миниатюрной черной моторолы Дилана. В этом блеклом мерцании их лица синие и бледные, как у призраков. Эрик старается сохранять самообладание и контроль, но дергающийся выпирающий кадык и румянец выдают его с головой. И подрагивающий стояк, разумеется. Реб наматывает пшеничный локон ужедалеконедруга на палец, вкрадчиво хихикает, как под кайфом. Дилан вслушивается лишь в шум барабанящего по карнизам ноябрьского ливня. Он равнодушно закрывает крышку телефона и предвкушает, включает ночник над кроватью. Его заставляет дернуться щекочущее лезвие, что источает нестерпимый холод. Так неожиданно. Мучитель что-то вот-вот прошепчет на ухо, его губы слегка касаются хряща Дила, следуют томные угрозы. — Я трахну тебя, заезжу до изнеможения, ты будешь молить о пощаде, а я не сделаю этого, и знаешь, почему? — Почему же? — Потому что ты настолько сладкий, что я бы намазал тебя на хлеб, как нутеллу, и сожрал бы. Хотя нет, я бы жрал ложками, к черту хлеб. — Ага, и сдох бы от сахарного диабета. — Клиболд фарисейски лыбится, для него это больше как своеобразный комплимент, между тем Харрис уже прямо на нем, ладонями он пробегается по впалому животу и выпирающим аккуратным ребрам Дилана, сладко жмурится. Нож. Вновь это острие рисует узоры по бледной гусиной коже младшего, оставляя легкие белесые царапины, которые потом приобретают красноватый оттенок. — Ты только мой, слышишь? Я не могу тебя лишиться. Умрешь ты — умру я. — Эрик не дает сказать и слова, он шуточно подставляет нож к горлу Дилана, их губы сливаются в очередном порывистом поцелуе. После садист делает несколько глубоких порезов поверх старых на внутренней стороне руки Ви, а тот и пискнуть не смеет — терпит, ему нравится эта боль. Винно-рубиновая жидкость пестрым темным ручейком стекает по его фарфоровому предплечью. Харрис мгновенно меняется в лице, его глазища начинают сиять жизнью, ему нравится, когда кто-то получает увечья, испытывает страданья. Это еще больше его заводит. Он с азартом теплым влажным языком слизывает эту солоновато-сладкую, с металлическим привкусом алую струю. Довольно. Обоих сейчас бесит эта ткань, которая не дает полноценно насладиться всеми ласками. Оставшаяся одежда швырком летит на ковролин. Единственная преграда — нижнее белье, и быть ему недолго. Харрис трахает жестко. Вдалбливает в кровать до скрипа, наращивает темп и останавливаться не планирует. Параллельно он покрывает плечи и шею Дилана россыпью багряных засосов. Клиболд изгибается в сладостных стонах как уж, неустанно шепчет лишь одно только имя — «Эрик», которое, по мере ощущений, то произносится им вполголоса, то прокрикивается чуть ли не на всю комнату. Время от времени он худощавыми пальцами зарывается в темно-русые, почти каштановые волосы своего истязателя. Это полыхание. Взблеск. Медленная детонация. Сгорание двух тел. Эрика буквально сводит в сладкой болезненной истоме и бросает в жар, который позже концентрируется между ног. Дилан чувствует каждое его движение внутри себя, больно, но это только сперва. Вскоре ты забываешься в безрассудных усладах и тебе окончательно сносит крышу. Ради каждого блаженного стона блондина Эрик был готов отдать все и пойти на что угодно, лишь бы они продолжали беспрерывно обласкивать слух ненасытного юноши. Харрис находился уже на грани, и спустя несколько минут его накрыла мощная и долгожданная волна оргазма. Выражение лица сразу дало понять, какой экстаз он только что испытал. В закрытых глазах его точно взрывались фейерверки, ни с кем и никогда не было ему так хорошо, как с Диланом. Они дышат сбивчиво и громко, неровно, точь-в-точь как загнанные звери под прицелом. Эрик с ног до головы изучает Ви, его конечности, плавные, изнеженные черты лица. Мальчик-ангелок, с виду сам паинька, но это далеко не так. — Черт, у тебя даже здесь веснушки! — он поглаживает костлявое колено. Действительно, даже бедра и ноги Дилана находятся во власти хаотично разбросанных рыжеватых крапинок, что чертовски забавляет. Реб кладет грузную голову на колышущуюся, вздымающуюся грудь Клиболда. «Боже. Сколько ударов в минуту делает его сердце? По ощущениям все сто двадцать, а может, больше?» — думается ему. Кажется, эта жилистая мышца сиюминутно выпрыгнет из грудной клетки, разломает ее ко всем чертям. Харрис получает легчайшие воздушные поцелуи в кудлатую макушку. — Безмятежность. — мямлит он. — Что? — Ты как-то спрашивал, что я чувствую рядом с тобой. Я долго думал над этим и решил, что это что-то вроде безмятежности. Хоть я могу и целый спектрище эмоций с тобой проживать раз за разом. Но с тобой, чаще всего, так спокойно. С тобой просто хочется быть. — Дилан в ответ на такую неожиданность мнется, но, пораскинув, выдает: — Взаимно. Ну конечно, именно это чувствует Эрик в присутствии Дилана, — безмятежность; такую, о которой не писал Шекспир, о которой не говорят на уроках литературы, о которой, как ему кажется, знает по-настоящему один только он. А, ну и Дилан, само собой. Хрипловатым голосом Харрис признается в любви, что совершенно ему не свойственно, но что это за любовь? Вот и он не смекает. Нет таких прилагательных, чтобы ее описать, да и вообще, нет таких слов в природе, но разве это сейчас важно?…По ком плачет иволга(?)
20 апреля 1999 года. — Если изменишь режим — сурово замечает Эрик, — не забудь поменять масло, чтобы компенсировать трение. — увлеченный Клиболд копошится в проводах. Он слышит наказ, и, не отрываясь, кивает. — Ну что, готов менять мир к лучшему? — смешок. Тут даже не нужно никакого утверждения или ответа, все и так уже видно в каждом их преисполненном ярости жесте. — Эрик. — Ну что еще? — парень поднимает свои сосредоточенные глазенки, отвлекается от громоздкой спортивной сумки. — Брукс. Может, не будем его трогать? — С чего вдруг? Не, пусть на хуй идет, он та еще скотина. — Ви потупляется, он точно расстроен, но старается виду не подавать. Все же, Харрис это замечает, и, несмотря на все свои твердые убеждения, цокает. — Ла-адно, хорошо, но только Брукса. И чем он так заслужил твою милость. Они загружают машину. Готовятся. Предвкушают. Им суждено было умереть вместе. Да, они и вправду были как те самые «прирожденные убийцы». Глупо было бы говорить, что это событие затронуло только школу Колумбайн, нет, что вы, конечно нет. В тот день весь мир содрогнулся, и эта отбитая парочка повлекла за собой целое полчище последователей и подражателей. «Ничего более уже не имеет значения» — с хрустальной, чистой непреклонностью сказал тогда Харрис Бруксу. Но он глубоко ошибался, и сам это осознавал. Единственное, что имело значение до последнего вздоха Эрика — была его любовь к Дилану. К единственному, кто по-настоящему его понял, принял, полюбил, и проникся его чокнутой философией. К единственному, кто любил его ровно так же, как любил и он сам.