вернуться

его нежные руки по коже проходились быстро, хлестали и сжимали, оставляли яркие синяки и следы, которые днями не сходили. бледная кожа уже становилась местами фиолетовой и красной, порой серела и молила о том, чтобы это наконец закончилось. но они продолжали, продолжали друг друга испытывать на прочность, намиловаться чувствами и душить этими жалкими попытками в нежность. губы пересохшие и бледные накрывают такие же, обкусанные и до крови изодранные, кажется, будто при поцелуе между ними не нити слюны, а кровавое кружево. ванечка телом нависает сверху, льнет кожей к чужой и тихо-тихо стонет, хотя знает, что не чувствует абсолютно ничего, кроме грязного удовольствия, а эти стоны уже давно не будут теми, какими были в самом начале. мастерски делает вид, что ему приятно: скачет сверху, руками упирается в татуированную грудь и царапает её ногтями, а когда вскидывает голову к потолку, то молится о том, чтобы это кончилось поскорее. так же, как кончал рудбой, с хриплым стоном и именем ванечки на губах. он с надеждой вглядывался в глаза напротив, а видел лишь черный глубокий зрачок, но каждый раз себе доказывал, что это точно любовь, ведь они делят все ощущения на двоих. даже когда светло умножал эти ощущения на два, а евстигнеева без стыда в голове у себя делил на ноль, когда поддельно под ним и над ним стонал, а ваня видел все, но никогда не говорил об этом. ему умолчать хотелось каждую эту деталь, хотелось сохранить и без того хрупкую модельку их отношений, которая с каждой секундой рассыпалась фарфоровой стружкой на кафельный пол. а когда светло с него слезал и накидывал рубашку, уходя в душ, хотелось завыть в подушку, а можно сразу в потолок, чтобы до соседей дошел уровень его отчаяния. улыбаться ванечке хотелось бесконечно, даже когда для улыбки не было никаких поводов, а хотелось только разреветься и схватить его за волосы на загривке, спросить почему так и упасть перед ним на колени. но евстигнеев продолжал смотреть в потолок, потом оглядывал комнату и прикрывал глаза. картина все та же, бессменная обстановка вокруг него: старый диван, желтоватые от годов и курения обои, стол, который еле выдерживал свой вес на древних ножках и, почему-то, пару икон на полке. хозяйка квартиры их просила не убирать, наверное, это была её альтернатива камер наблюдения. грехов было совершено так много, что на одной из них трещиной пошло стекло. она очень много раз падала с этой полочки, когда старый диван снова скрипел и плакал в стенаниях от чужой любви. ваня зашипел, находя свои вещи на полу рядом с подлокотником дивана. он натянул их слишком быстро, снова откинулся головой на подушку, а затем развернулся к стенке. было бы удивительно и неожиданно, если бы светло вернулся обратно к нему и лег рядом. потому что евстигнеев знал — светло не вернётся. ему снова позвонят или напишут, он снова скажет что-то в стиле «буду поздно ночью» или вообще ничего не скажет, а потом уедет на другой конец города. и ваня уже перестал предпринимать попытки искать его и пытаться достучаться до друзей светло. потому что достучаться до самого ванечки уже не казалось реальным. пус-то-та одним словом. у светло совести не было. он становился напротив зеркала в душе и брал в руки свой телефон, нагло ухмылялся в него и отвечал на сообщения тех самых друзей. ему легче было переложить вину на евстигнеева, в очередной раз себе повторить, что тот прекрасно понимал, на что идет, когда начинал отношения с человеком в глубокой зависимости. не было в его голове цены тому, сколько раз именно ваня вытаскивал его из самых страшных трипов, сколько раз забирал его с притонов и откачивал глубокими ночами, чуть ли слезами не захлебываясь от того, какой же светло все же ахуевший и эгоистичный человек. ванечка скривился своему же отражению, залез в душ и включил холодную воду, содрогаясь от неприятного ощущения. ему бы хотелось смыть с себя все последствия его удовольствий, но что-то не позволяло. нет, не любовь, может, просто какая-то привязанность. может просто ему было так удобно? а может просто блять не стоит ебать голову ни себе, ни людям? светло тяжело вздыхает и выключает воду, оседает в душе по кафельной стенке, трёт глаза до боли и легко ударяется головой, лишь бы привести себя в чувства. хочется потянуться за телефоном и ответить друзьям, хочется сказать, что в этот раз он съест не две, а три, а может вообще чего похуже, но рука просто не поднимается. его ломает, но не физически. ломает, но не по наркотику. его ломает по гребаному ване евстигнееву, который в соседней комнате чуть ли не скулит от несправедливости этой любви. и ванечка знает, что несправедлив именно он сам. он знает, что ему стоит наконец определиться, ведь всю свою жизнь он не будет тягать за собой рудбоя, который с ума сходит от его выходок. но блять какой же это ужасный выбор. ведь когда плохо светло, он всегда рядом. он всегда вытрет слюни и уложит спать на удобную часть дивана, а сам свернется рядом на торчащих пружинах. ведь именно он обнимет и утешит, когда у ванечки будет очередной психоз. но когда плохо будет евстигнееву, то светло не будет даже в одной квартире с ним. он будет где-то, где человеческий разум выходит за свои пределы, оставляя только оболочку снаружи. это же блять несправедливо. так почему он все еще любит? холод пробирается под кожу, стучит по косточкам и тарабанит по рёбрам, чуть ли не играя на них, как на акустике. светло, словно в коматозе, поднимается на ноги и вылазит из душа, подбирая свою одежду. он наспех одевается и вылетает из ванной комнаты, но стоять остаётся в коридоре. смотрит на входную дверь, затем на дверь в их комнату. блять, почему именно сейчас приспичило делать моральный выбор? ведь ванечка не имеет совести, ведь сейчас он с радостью может уйти к друзьям. сейчас он может выбрать разрушение, так почему он думает о том, чтобы просто остаться здесь и разрушить себя и евстигнеева окончательно. но ноги все равно несут в комнату, он остаётся в одежде и смотрит на ваню из дверного проема. пару минут стоит молча и просто наблюдает, но ответной реакции не получает. евстигнеев по-настоящему устал, это видно по его прикрытым глазам. ванечка отводит взгляд и сжимает руку в кулак, просто чтоб почувствовать себя увереннее. ведь ему просто надо сделать один шаг, но этот шаг дается так тяжело, словно ему нужно взобраться на эверест в домашней пижаме. тяжелым вздохом он все же озвучивает свое искреннее желание, а затем преодолевает расстояние от двери до дивана в несколько шагов и тихо ложится рядом с ваней. евстигнееву кажется, что это его галлюцинация. что он настолько довел себя до ручки, что это все просто лихорадка, но холодные пальцы ванечки словно током бьют. он чувствует их у себя где-то в районе бёдер, тот старается приобнять ваню и прижаться ближе. от светло разит противным холодом за километр. от светло разит отрешенностью и безразличием. но евстигнеев тонет в своих мечтах, захлебывается и обмякает в чужих руках. бормочет что-то в стену, зная, что его не слушают. а светло путается в своих мыслях, путается во всем, что происходит в его собственной голове. но продолжает обнимать ваню так, будто это последний раз, когда он держит его в своих руках.