Оружие

      Сигма знает, его тело — оружие. Он пользуется им, пожалуй, слишком часто, не оставляя никаких шансов на иной исход событий.       Кровать тихо скрипит под тяжестью двух тел.       Во мраке едва различимы очертания, ночь поглотила пространство, но так даже лучше — Фёдор не любит поддерживать зрительный контакт, а в темноте его легче всего избежать, затеряться в дальнем углу и виду не подавать. Слишком тяжело, когда напротив не глаза, а двери в туманное прошлое, за которыми небо дождливых вечеров длинною в вечность, раскаты грома — удар по небесной ткани, раскол покрытого слоями пыли зеркала. Глаза — прошлое, а в глазах трещинки — битые осколки, об которые легче лёгкого порезаться. Получается, смотреть в них равносильно добровольному истязание собственной плоти.       Фёдор не мазохист.       Толчками рассыпаются мурашки вдоль позвоночника, растягивая негу удовольствия, движения бёдер неспешные и он чувствует их напряжённость под своими ладонями. Да, тело Сигмы — оружие. Одной возможности прикоснуться к мягкой коже достаточно, чтобы дать самые безумные обещания и непременно выполнить их. Сигма скажет «Сожги для меня весь мир» и Фёдор без промедления поспешит вспороть себе грудную клетку, ведь огонь в его сердце — особенное пламя, и его невозможно потушить. Ад на земле, океаны кипящей лавы и полымя красных лесов — лишь бы ещё, ещё, ещё! — Ещё! — протяжным стоном разбивая вдребезги хрустальное мгновение тишины, прижимаясь ближе, прося о большем. Фёдор чувствует горячее дыхание на своих губах, приоткрывает их, испивая нектар надломленного голоса, пока ему ещё дозволенно. Целует. Целует нежно, к устам прижимаясь с осторожностью, наверное, глупой для такой ситуации. Мгновение — и Сигма отстраняется, выгибается до ломоты в костях, голову откидывая назад, шёлку волос позволяя водопадом истечь по голой спине, переливаясь блеском редких лунных вкраплений в жемчуге прядей. Он двигает бедрами быстрее, сжимая в себе пульсирующую от приближения к кульминации плоть, и пальцами подбирается к чужой шее.       Пальчики тонкие, такие тонкие, что Федор уверен — переломать их не составит труда, но он не сопротивляется удушающей хватке. Пусть так. Пусть как угодно, лишь бы Сигме было хорошо. Фёдору уже хорошо. Настолько, что глаза непроизвольно закатываются, а плечи дрожат под натиском прикосновений — жадное до тепла и утех тело не в силах контролировать экстаз от малейшей тактильности, оно голодным зверем воет глубоко внутри, сверкает хищным взглядом, готовясь к прыжку. Едва выходит контролировать тягу к раскрытию полного безумства. Он пытается что-то сказать, но из-за давления на глотку выходит лишь рваный хрип.       И нежность, секунду назад отразившаяся в медленном соприкосновении губ, растворяется в воздухе.       Для него нежность действительно штука странная — приятная, возможно, не в таком контексте. Когда горишь изнутри, когда напрягаешься струной, одной нежности никогда не будет достаточно. Нужна боль, пусть даже адская, от которой глаза на мокром месте. Нужна власть, подавляющая и жестокая — его внутренний демон явно жаждет стать игрушкой в хрупких ладонях, передать контроль и позволить себе на время провалится в эйфорийное состояние, которое уже не в силах вызывать что-то иное. Перепробовав всё он пришел к этому. Может, рассудок наконец придёт в норму, если тело падёт на самое дно? — Фёдор! — Сигма зовёт и его голос звонкий, как у пташек, поющих за окнами по утрам, сладкий, как карамельный сироп, мягкий, как облако. В него бы завернуться, как в плед, и никогда не выбираться наружу. — Я сейчас...       Ему не нужно договаривать, ему бы и не следовало начинать, ведь Фёдор всё чувствует. Он сжимает стройные бедра любовника крепче, придерживая его, пока Сигма отпускает скопившееся напряжение, уткнувшись лицом в его плечо, шепча на грани слышимости одно только имя. Семя белёсым пятнами покрывает кожу, и осознания кульминации возлюбленного Фёдору достаточно, чтобы самому перейти грань.       А потом объятия. Долгие, томные, но расслабиться в них невозможно. Тело Сигмы — оружие. Обнимая его со спины, Фёдор думает о том, что может случайно вспороть запястья об остро-выпирающие росчерки ключиц. О, он был бы не против взглянуть на алые струи крови, стекающие по худощавому телу — его кровь горячая, как лава, она бы прожгла путь к самым костям, опалила внутренние органы, но вызывало бы это боль, хоть толику, хоть немного? Нет. Сигма и есть боль. Сигма — страдания, воспоминания, тяжкая ноша, давящая на плечи. Сигма — ничто иное, как божья кара, напоминание о каждом содеянном грехе.       Фёдор смотрит на него и видит в отражении серой радужки всю свою жизнь. — Я тут подумал, — пальцами очертив изгиб талии, шепчет у самого уха. — Может нам стоит включить в план Гоголя? Он натворит глупостей, если не будет под нашим контролем, ты сам понимаешь.       Не проходит и мгновения, как он начинает жалеть о собственных словах. — Нет. — это не каприз, но проявление не менее ядовитого качества. В лёгком прищуре подозрение, а в притворно спокойном голосе сплошь ревность.— Почему ты заговорил о нём? Почему ты думаешь о нём сейчас?       По коленям словно ударяют чем-то тяжёлом, иначе не объяснить причину дрожи в ногах. Внутреннее желание поддаться упрямо сражается с гордостью, но плоть слаба, гордость — всего лишь слово по сравнению с тем, чего можно из-за неё лишиться. — Прости. — Фёдор целует его плечи, целует и даже не думает о безумии собственной беспомощности перед возлюбленным. Кажется, что всё в порядке, так и должно быть. Лишь бы Сигма рядом, лишь бы его тёплое тело принадлежало Фёдору всецело, было его драгоценностью, любимым и единственным сокровищем. Каждый миллиметр кожи — полотно, рисунок — отпечаток губ. Алые пятнышки особенно ярко выделяются на шее и выглядит сие творение неописуемо изящно, словно бледность Сигмы была создана именно для этого. Грехопадения. Он весь, по образу и подобию соткан из хрусталя и серебряных нитей, некий высший образ божества. Ни земля, ни поднебесье его не достойны, и только врата ада в мгновение ока отворились бы пред его силуэтом. — Больше не буду. Всё сделаю, ты слышишь? Просто скажи мне, чего ты хочешь. — Хочу, чтобы ты убил его. — Сигма улыбается до милых ямочек на щеках, оглянувшись через плечо, взмахнув мягкими волосами, пахнущими клубничным вареньем. — Убьёшь потом, когда закончим. При мне. — Он взмахивает ресницами, а глаза-пуговички смотрят так, что ком в горле. — Убьёшь ведь?       Так не должно быть. Кукла не должна отдавать приказы своему кукловоду, но сейчас, за кулисами, когда никто не видит, а соблазн согласится так велик... В конце концов, кукла давно оборвала все ниточки, удерживающие её в плену. — Убью. Для тебя.