На шести шагах

— Нет, вы меня не дослушали, Григорий…как вы там по батюшке? — доктор Вернер поднял глаза от бумаг, разглядывая собеседника. — Александрович. — Александрович, — сказал мужчина, прищуривая свои большие глаза. Его неприятная физиономия казалась еще хуже в такие моменты, но выразительность эмоций перекрывала уродство наружности, поэтому доктор и пользовался вниманием женщин: благодаря обаятельности своих лицевых «судорог». Печорин высказывался на этот счет так: «Дамы полагают, что особенные, раз выбирают себе в кавалеры на мазурку нескладного, хроменького и тощего. Но они совсем не следят за тем, что эта тенденция стала популярнее в наше время, поэтому поступая так, они только больше тонут в толпе посредственности». Хорошо, что самого доктора не было рядом, когда подобные темы развивались; хотя Вернер вряд ли бы обиделся, обладая редким качеством объективной, честной оценки не только окружающих, но и самого себя. К слову, такой же чертой наделён и Григорий, и многими другими особенностями характера, которые делали «друзей» похожими. Но наше лирическое отступление ушло слишком далеко, вернемся к повествованию: — Да, конечно, расскажите мне ещë одну историю про пациента с заболеванием предстательной железы. — Всегда смейтесь, когда можете, это дешевое лекарство, — улыбчиво сострил доктор, передвигаясь по комнате. Во время ходьбы он сильно припадал на левую ногу, из-за чего пользовался тростью; дубовой и лакированной, как настоящий лондонский dandy, с зеленым малахитом в рукояти. Даже мутность камня не мешала трости выглядеть модно и в какой-то степени вычурно, — какие же мысли, умнее чем заболевание предстательной железы, вы можете мне предложить на обсуждение? — А разве есть надобность в обсуждении чего-то, доктор Вернер? — сказал прапорщик, голова его безвольно лежала на кисти ведущей руки, а тело вальяжно расплылось в коричневом кресле. Он вскинул брови на манер мучающихся демонов Врубеля, поэтому лоб мужчины разрезала глубокая морщина. — Зачем же вы явились в мой дом, если не за беседой? — с лица Вернера сошла улыбка, его начинала раздражать вся эта ситуация. — Я скучаю, доктор, моя «русская хандра» сильнее, чем «русские морозы». — О, так вы все томитесь, — он закатил глаза. — Общество ныне — цивилизованная орда, состоящая из двух могущественных племен: надоедающих и скучающих. — Если вы скучаете, то я, стало быть, надоедаю? — поинтересовался Вернер, продолжая копошиться в своих бумагах, пузырьках и прочих вещах, используемых в работе. — Если бы я не знал кто такой Печорин Григорий Александрович, то сказал бы, что вы самый обречённый и скучающий человек, которого я встречал в своей жизни. Но я вижу Печорина в зеркале каждое утро, поэтому да, вы относитесь к надоедающим. — Если диалог на этом закончен, то прошу, уйдите из моего дома, дайте заняться работой. — О, — Печорин оживился, но не спешил вставать на ноги; в глубине души обескураженный, однако лицом никак себя не выдававший, — да бросьте вы, неужели обиделись. Я считал вас благоразумнее, доктор Вернер. — Я не обижен, — сказал мужчина, прихрамывая к Григорию, — я «скучен и обречён», и мне не нужен ещë один утопающий… — многозначительная пауза, — к тому же я работаю. В следующее мгновение они уже сравнялись в росте. Печорин был вовлечен в диалог; настала одна из тех счастливых минут жизни, когда он переставал чувствовать безразличие к окружающим людям, но его чёрные глаза все равно не выражали никаких эмоций. Как будто вместо них были хрустальные протезы: сделанные искусно на первый взгляд, но при детальном рассмотрении отвратительно. — Что ж, дорогой друг, не смею больше вас отвлекать, — сдался Печорин; утешая себя тем, что он умнее всего этого; и протянул руку Вернеру, которую вопреки ожиданиям, хоть и с некоторым колебанием, но все же обхватили и пару раз качнули для приличия. — Могли бы не утруждаться, тут не для кого притворятся выдрессированным, — в эту же секунду рукопожатие разорвалось. Григорий благополучно забыл о том, что он «выше» и показательно вытер свою руку об фрак. — Прекрасно, а то я уж думал вы сделались педантом. Хотелось сохранить вашу хрупкую гордость на прощание. — О, дорогой друг, можете не волноваться. После ваших речей о скуке я решил, что вы возомнили себя героем женского романа; а как известно, даже самые плохие их поступки — чистейшей воды романизация. Так что можете спать спокойно, читатели вас не осудят. Два раскаленных взгляда уперлись друг в друга, выжигая дыру. Это была настоящая ментальная дуэль, и никто не хотел проиграть. Первым сломался Вернер: брови предательски надломилась, губы задрожали, а рот издал первый смешок, который позднее перешел в совместный хохот оппонентов. Печорин согнулся пополам от непрерывного смеха, кладя руку на плечо тощего врача, чтобы сохранить равновесие. — О, доктор, это было здорово, сначала я даже поверил вам, — его радовала не столько ситуация, сколько мгновение, когда он перестал убиваться безразличием и скукой. Чужие печали и обиды, как и другие сильные чувства — насыщали Печорина, были пищей, поддерживающей душевные силы. Как же он любил быть наблюдателем трагедий (а ещё сильнее являться их причиной, но вы этого, конечно, не слышали). — Взаимно, Григорий Александрович, — они всë же пожали руки, — надо будет как-нибудь повторить. — О нет, это перестанет быть неожиданным. — Возможно, вы правы. Подобные оскорбления главных ценностей у обычных людей несомненно свелись бы к настоящей ссоре, которая в конечном итоге привела бы к разрыву дружбы, но чему разрываться, если дружбы не было изначально? Вернер и Печорин уже давно, хоть и риторически, но решили для себя, что они не приятели, не друзья и даже не знакомые. Они — никто; никто, видящие друг в друге себя; изучающие свою личность через другого. Очередная степень эгоизма лишнего человека: ко всему довольно равнодушны, кроме самого себя. К тому же они давно решили, что им бесполезно спорить, ведь: «Мы знаем заранее, что обо всем можно спорить до бесконечности». — До свидания, доктор Вернер. — До свидания, Печорин. Они, наконец, простились. Самое смешное было пониманием того, что каждый в диалоге говорил правду — свои настоящие мысли друг о друге. И оба это осознавали, молча соглашаясь. Знали, что доктор и прапорщик встретятся, и тогда они, как ни в чем не бывало посмотрят друг другу в глаза, улыбнуться и продолжат беседу. .

***

Однако, путешествие Печорина на этом не закончилось: искренне не перенося общество, и сопутствующие ему светские разговоры, он с рвением устремился на поиски собеседника. Такова природа человека — мы любим то, что ненавидим. Люди и вправду созданы глупо. Сегодня у Елизаветинского источника, говорят, собирается все «водяное общество», поэтому выбор локации был сделан без промедлений. Спустясь в середину города, Григорий пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору. Среди них были и степные помещики; и петербургские гости, о чем можно было догадаться по специфичному крою сюртука; и местные дамы, меняющие кавалеров со скоростью, подобной смене моды на вечерние платья. Но самое важное — здесь были офицеры, развалившиеся у колодца вместе со своими костылями и грязными, кожаными сумками. Служивые были ранены и обессилены, занятые игрой в вист, но без особой охоты, как это делали хмельные чиновники на чьем-то юбиляре, проигрывая кругленькую сумму денег с пьяного дуру. А скорее печально, чтобы отвлечься. Даже тени у офицеров были грустные, поникшие. Печорин занял свое законное место среди них, прислонясь к углу домика. Он стал рассматривать окрестность, как вдруг услышал за собой знакомый голос: — Печорин! Давно ли здесь? Обернулся: Грушницкий! Ранений пулей в ногу юнкер оказался на водах раньше Григория на неделю. Они обнялись, знакомые еще с действующего отряда. Та самая шершавая солдатская шинель, в которой Грушницкий был до их разлуки, залоснилась под ладонью. За это время не изменилась не только верхняя одежда, но и сам Валерий: такое же хорошее телосложение, смуглая кожа и невозможные чёрные кудри до плеч, которые так любят романтические провинциалки. «Кстати, нравится им не только это», — подумал прапорщик, — есть ещё великое множество пышных фраз, приготовленных на всё случаи жизни, которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. В общем, Грушницкий — отдельный тип людей…я бы обозвал их «Потëмкинскими людьми». Да, как те самые знаменитые культяпистые деревушки, которые воздвигались за часы до прибытия Екатерины второй. Как красивая сказка, прикрывающая реальность; как недоросль, подготовленный лишь для светской беседы, а в настоящую науку не способный. Так и Грушницкий: мнит себя тонкой натурой, творцом, прыгает по верхам, но на деле и мизинцем не в поэзии». И Печорин действительно понял его: понял, что образ, плотно обволакивающий Грушницкого, как солдатская шинель, на деле пустышка и декорация. Валерий знал подобную осведомлённость, от того и невзлюбил прапорщика. Потому что людьми, как Печорин, водится опасно. Они расскажут твой портрет прямо тебе в лицо, пережуют личину и растопчут, и при этом будут правы в каждом своем уничижительном слове, потому что честны до конца и с собой, и с окружающими. «Я его также не люблю, — думал Печорин, — я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». — Недавно добрался, неделю после твоего. — Что же ты делаешь здесь? Разве моему скучающему другу общество не утомительно? — Мы любим то, что ненавидим, — решил продублировать свою же мысль Григорий, не находя более ясного объяснения поступков для людей столь недалёких и прозаичных, как Грушницкий. — Мы любим то, что ненавидим, Над чем мы плачем и смеёмся. Порой в любви мы развлечение ищем, А после — с болью расстаёмся, — с чувством отчеканил юнкер. К горлу начал несмело подступать завтрак, но пришлось держать лицо. Как подобает поэту, юнкер часто записывал что-то свое и регулярно читал наброски во время привалов на службе, но как неуместно его речеизлияние смотрелось сейчас. — Друг мой, Валерий Геннадьевич, что же вы меня как обхаживаете, я вам что, дама какая… — Печорин замолк, замечая двух женщин, проходящих мимо. Одна из них была в возрасте, а другая молоденькая и приятная лицом, правда, продолжение чудного носика закрывал веер, из-под которого она хитро поглядывала на Грушницкого. «Ну конечно, тут-то он старается!». Григорий легко улыбнулся, оповещая, что понял затею собеседника. Когда они отошли, мужчина начал: — Это княгиня Лиговская, и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь три дня. — Три дня и ты уже знаешь их имена? — Я объяснюсь, но видел ли ты прехорошенькое личико Мери? — Нет, — «Я соврал»: чистосердечно признался себе Печорин. Ему хотелось узнать дальнейшие действия резко изменившегося в лице Валерия. Понять степень того, насколько мужчина может быть увлечён свеженькой мордашкой. — Невозможно! Идëмте. — О, это дело первой важности? — Вы, Григорий Александрович, ни за что не поймëте меня, не увидев лица еë. — Да что же вы делаете! — воскликнул Печорин, когда неугомонный юнкер потащил его в обход прямиком в кусты. Ты, как читатель, наверняка заметил нескладность диалога, объяснения которой найти не способен. Непонятная, абсолютно незначительная деталь, которая тем не менее никак не дает сосредоточиться, подобно перестановке в комнате: мебель одна и та же, по существу ничего не изменилось, но в голове так укоренился прошлый порядок вещей, что начинаешь тыкаться в собственном жилище, как слепой котенок. Дело в том, что Грушницкий и Печорин имели отличительную особенность в речи — постоянно менять тон с «вы» на «ты», и в обратной последовательности. Печорин отмечал, что с кем бы он не разговаривал: женщины, дети, высокопоставленные граждане, обычные крестьяне — все перенимали его особенность. Он мог объяснить себе, почему делает это сам: Григорий любил вводить смуту в диалог; наблюдать за реакцией, сохраняя каменное выражение палача, а на деле веселясь, как ребенок. Любил скрыто показывать свое неуважение прямо в диалоге, меняя тон; любил поддразнивать, выделяя раздражающее «вы», неуместное в дружеской беседе. Но почему люди повторяли за ним, даже со своим обличительным характером, объяснить был не способен. «Ну и зачем? — мысленно возмущается прапорщик». Что зачем? «Позоришь меня. Если ты имеешь доступ к моим умозаключениям, не стесняясь рассказывая всем подряд, то неужели не заметила, что я уже расколол пародистов? " О, ну конечно, он еще возмущается. Гриш, ты в курсе, что мы ломаем четвёртую стену? «Так тебе объяснять или нет?» Ладно, валяй. Удиви всех. «Люди всегда подстраиваются под собеседника, такова наша обезьянья натура — всегда хочется вписаться в общество. Особенно, если человек видит превосходящий его образ. Это происходит не всегда осознанно, случайно, почти автоматически». Но мы вернемся к нашей…весьма конфузной ситуации, которая развивалась стремительно: Печорин стоял на четвереньках позади поэта, расположившегося в идентичной ему позе. Грушницкий копошился в кустах спереди, поэтому, чтобы разглядеть лицо княжны за другом, Григорий достал мини-бинокль, который предназначался для комфортного просмотра театральных выступлений, из нагрудного кармана, и поднялся на коленях, разглядывая. — Что вы делаете?! Уберите не медля! — полушепотом сказал Грушницкий, возмущаясь поведением прапорщика. — Ты же так хотел, чтобы я посмотрел на нее, вот я и смотрю, — невозмутимо разжевал для недалёкого Печорин, даже не думая прекращать. — Не так же! Нельзя разглядывать даму через бинокль, она воспримет это как личное оскорбление! — Грушницкий уже потянулся рукой к желанному предмету, но прапорщик и не думал сдаваться, пытаясь сохранять равновесие и одновременно отталкивать товарища. — А подсматривать из кустов абсолютно приемлемо? — Ты не понимаешь! Это другое! Тебя же видно! Когда терпеть напор стало уже совсем невозможно Печорин повалился на землю под тяжестью веса оппонента. Лёгкая борьба тут же переросла в откровенную драку, — Да что же… — Григорий с силой пнул юнкера в раненную ногу, тот жалобно заскулил: — Bon sang! — воскликнул Грушницкий на ломаном французском, то ли от нежелания браниться русскими словами, то ли автоматически переключаясь на иностранный язык в присутствии дам — не разберешь. Он сжался в двое, чтобы обхватить ноющую рану; чёрные кудри растрепались по жирной земле, а глаза с силой зажмурились. Кусты ходили ходуном, Мери и еë матушка наконец заметили чьë-то присутствие. — Ох! Кто там, maman? — вздохнула юная княжна. — Не глумись, Мери, наверняка чья-то еpagneul. — Нет, я так не могу, я боюсь! — Эй, paysan, ну-ка проверь кусты, — обратилась старшая Лиговская к своему кучеру. Коренастый мужичок беспрекословно исполнил приказ: начал подходить к растению. «Ну всë, — подумал Грушницкий, — никакого вечера в доме Лиговских», — своими крепкими руками рабочий раздвинул листья и открыл дамам и прочим присутствующим сию картину: Валерий, свернувшийся в три погибели в кустах, ругается на Печорина, который в свою очередь лежит неподалёку в позе мертвеца, прижимая бинокль к груди. — Что здесь происходит? — возмутилась мать девушки, а после того, как заметила бинокль в руках прапорщика, вовсе забагровела от ярости. Еë и без того безобразное лицо совсем испортилось. Единственный плюс — из-за красного оттенка кожи не видно было пигментных пятен, что атакуют почти любого человека, чей возраст перевалил за 45, и продолжают терроризировать до конца жизни, разрастаясь, как плесень. — Так вы следили за нами! Какая наглость, cretins! Грушницкий бегло глянул на друга и встретился с его взглядом. Печорин уповал на то, что прочтёт хоть какой-то план действий, намерения или эмоцию, хотя бы гнев или досаду, но ничего не смог увидеть в глазах Валерия, и удивился про себя. Когда у Печорина козыри кончились — крыть стало нечем, поэтому мужчины поднялись почти синхронно и начали объясняться. — Добрый вечер, дамы, извините нас за неподобающее знакомство, оно должно было сложиться в куда более приятных обстоятельствах, — при этих словах Грушницкий принял милейшее выражение своего лица, настолько он хотел дослужиться и выйти хорошим человеком в глазах Лиговских. «Вступление затянулось», — отметил про себя Печорин, но сбился с мысли, ловя мимику Валерия. «Непременно бы подумал, что это женщина, если бы не дрался с ним две минуты назад на земле». Даже бакенбарды и крепкое телосложение не могли сломить это ощущение. «Ничего, провинциалки любят смазливых поэтов» — отчего-то утешался Печорин. «Зависть ли это? Кто его знает… есть ли смысл в зависти?» Только сейчас, наконец оторвавшись от оправдывающегося юнкера, Григорий взглянул на Мери. Она их узнала! Девушка внимала каждому слову Грушницкого, похоже, не желая в нем разочаровываться. — Дело в том, дорогие дамы, что я пытался отговорить своего друга от просмотра в бинокль, поэтому у нас завязалась драка и мы угодили кусты, — при этих словах поэт сильно опирался на раненую ногу, слегка похрипывая. «Играй, играй, актёр. Из всех тропинок, ведущих к сердцу женщины, жалость — самая короткая». Печорин поразмыслил и решил, что не будет отказываться от спектакля Грушницкого и подсобит. Всë равно ему уже давно было плевать на свой светский образ, особенно, в глазах водного общества, среди которого он обитает на короткий промежуток времени. Подхалиму слева нужнее чистый моральный облик. — Да, — начал Печорин, ловя на себе взгляд княжны, полный презрения, — приносим извинения, — сказал он неискренне. — К чему же слежка? — матушка угомонилась, но сохраняла настороженность. — По всему округу ходит молва о прекрасных Лиговских: дочери, и, конечно, еë матери — настоящей «русской Венере». Друг не осмелился подойти, поговорить лицом к лицу, не хотел тревожить, — перспектива льстивых речей была туманна, но ставка сыграла, тем самым очень раззадорив старшую Лиговскую. — Что ж, раз так, то я с радостью приму вас у себя в доме, господин… — Грушницкий, — небольшая пауза, — Валерий Геннадьевич Грушницкий, — он поклонился княжне. — Merveilleux, Валерий Геннадьевич, merveilleux! Жду вас в этот четверг. После этого поэт вместе с Печориным поспешил удалиться. Они ещë долго шагали по широкому бордюру возле спуска к воде в полном молчании. Григорий предполагал, что юнкер затаил обиду из-за этой ситуации, хоть в итоге и остался в плюсе. Однако это осознание никак не трогало его сердце. Их «дружба», по сути не существующая, не вызывала никаких чувств, а ее расторжение и подавно, особенно оглядываясь на недавний диалог с Вернером. Несмотря на это, удивление, вызванное следующими словами Грушницкого, поразили до глубины: — И какова же? — Григорий смутился от такой резкой смены отношения, но поспешил скрыть заминку, — уж на такой дистанции ты сумел еë разглядеть. — Симпатичная, как бывает морда у породистой лошади. — О, вы слишком жестоки, как можно сравнивать? — искренне изумился Грушницкий, останавливаясь. Всей своей позой он выдавал нападение на мнение собеседника. — Не всякая женщина бывает лучше лошади, — Печорин также остановился, скептически поднимая густую бровь. — Иногда мне кажется, что ты озлоблен против всего рода человеческого. — И есть за что. — Ты пожалеешь о своих словах, когда попадешь на прием в их дом, — сказал с прищуром Грушницкий, тыкая тонким пальцем в грудь собеседника. «Мне нравились маленькие мужские руки, — припоминал Григорий, — считал их признаком причастности к аристократии. Нежные ладони, не привыкшие к труду, совсем как женские. Грубые руки напротив отвращали меня: любой крестьянин обладает этим неприятным признаком. Хватает засаленными пальцами поводья, а потом открывает ими дверь твоей кареты, или что еще хуже — берëтся за тебя». Но всё это было до того, как Печорин стал олицетворением безразличия. Такие мелочи, как маленькая мужская ладонь, перестают увлекать, когда ты стареешь изнутри, стареешь сознанием. — Как я помню речь шла лишь о тебе, — напомнил Григорий, отводя ладонь товарища подальше от себя. — Неужели, если ты явишься, то это смутит тебя больше, чем наблюдение из кустов с биноклем? — Грушницкий говорил с усмешкой, которая прорывалась сквозь его голос. Печорин также усмехнулся: — В этот раз я не буду тебе подыгрывать. — Договорились, — Валерий протянул руку для пожатия, — если тебя выгонят, то ты… — Что? — Вы будете смеяться. — Хватит жаться, говори раз начал. — Поможешь мне найти подход к Мери. — Почему я? — спросил Печорин без удивления, он знал о своей проницательности, а особенности к женщинами, но продолжением темы надеялся найти лазейку для отказа (или потешить свое эго). — Потому что вы понимаете женщин, любите их, а они любят вас. — Валерий Генна… — Дослушайте! Если все же продержишься там хотя бы пару часов, до того как тебя выгонят, разумеется, то я начну подумывать о том, что твои мысли не так глупы. — Начнёшь подумывать? — Соглашусь, что ваши мысли не так глупы, Григорий Александрович. — Так-то лучше, но это слишком мелочное наказание в сравнении с моим. Откуда же мне знать искренне ли ты соглашаешься? — Не доверяете мне? — Да. — И что ты предлагаешь? — Если я все же продержусь там, то ты откажешься от своего увлечения Мери. Грушницкий стушевался, но потом решительно кивнул головой, не желая казаться трусом, и все-таки ударил по рукам: — Идет.