До последней песни

качали головой, пока все бледнели и бледнели методично ловили сползающий смех со стен, напоминающий ушедший день и ложили в карман на потом, чтобы было что вспоминать на глядущий день

***

      — Ты, блять, сошел с ума! У него лицо кривится от громкости чужого голоса. Это о нем? А он — это кто? Пытается вспомнить, но пока чувствует только руки, пальцами трясущимися трогает горячий лоб, капельку пота ловит и мажет дорожкой подушечками, чтобы нажать на закрытые веки до ярких узоров. Ресницы у него есть, есть глазные яблоки, руки, ими себя трогает — есть он. Он есть мелкий механизм в этом огромном организме. Толку от него самый минимум, на максимум сейчас он может только мечтать о невозможном, страдать по неосуществимому и бороться с потребностью в низменных желаниях, сталкиваясь со слабостью перед обыкновенной зависимостью. Перед чем или кем именно — другой вопрос, в который вдаваться сейчас совершенно не хочется. — И все ради чего?! Так просто возьмешь и… Голос не чужой — знакомый. Не один, их было несколько, как назойливое жужжание комаров, они не дают покоя, врезаясь в мозг болью. А он был один, и даже скажи он: «О, Ками-сама, делайте из меня плохого парня. Я просто возьму и все разрушу. Как славно получается! Боженька — Создатель, он же заберет каждого обратно. Был ли он хорошим парнем, но я — плохой?» его никто не поймет. Он просто сказал, как есть, правду не вывалил, но все поняли — это конец. Не требуется даже объяснений, наверное, все это видно в его синяках под глазами, в бледности кожи, хотя грим давно смыт, и трясущихся пальцах; в том, как затравленно он забивается в угол дивана и избегает собственного взгляда в отражении зеркала, которое стоит в их гримерной. Оттуда на него посмотрят два незнакомых глаза. Что он увидит? Увидит ямы, глубокие они также, как сейчас глубока его пустота. А пустота, на самом деле, имеет очертания, и в зеркале она имеет силуэт отвратительный в своей черноте, имеет она тело и руки — тело и руки его, его… А он — кто? Неужели та штука устрашающая, от которой он так рьяно прячет глаза, как ребенок прячется под одеялом от подкроватного монстра? Монстра не существует, выдуманный сердцем, но не разумом. А он — да. А он и есть монстр? Сердце ведь на месте, — ну и что, в чем дело, если собой она качает не только кровь, но и эту черненую гниль, как у осьминога чернила, а та щупальцами также его обвивает, его сердце и пустоту? И давят не их голоса и взгляды, а еще одежда ощущается лишним слоем, облепляет горящую лихорадкой кожу и артерию сдавливает ворот водолазки. Он задыхается от тяжести своего решения, но понимать в полной мере чувства и чужие не получается, они душат, но он не боится задохнуться, не боится утонуть в сейчас им испытываемом. Он в это кидается с головой, и не было смысла в этом искать толк, сокрытое, мотивы, просто потому, что он чертов наркоман, а это — симптомы. Потому что все — обычная болезнь. Кашель, насморк, головная боль и тошнота — почти одно и то же. А может, все вместе. А может, хуже. Не знает он это так же, как не знает детсадовец хирагану и катакану. — Столько проделанной работы… Ради чего? — Даже не скажешь причины, не оправдаешься? Перед фактом нас ставишь, а мы должны смириться? Но оправдания — пустые слова, они это знают. Просто тянут время, просто пытаются свалить свое смирение на его плечи виной, ношей тяжелой и обременяющей. Ношу эту он тащит уже достаточно, но сбросить не получается, не хочется, так оказалось намного легче жить. Жалость к себе — разве она не зависимость? Самая настоящая и в ней так приятно утопать и ей поддаваться. Жалость к себе познает слабый человек. А он… Конечно, тут не о чем говорить. Зависимостям его стоит построить в стойку смирно и велеть им посчитаться: первый, второй, третий… Истина такая, что он — главный в их группе, на нем она держалась, он был ядром, из-за него она же и распадется. У земного шара тоже есть ядро. А что будет, если Земля взорвется? Вопрос глобальный, но в голове другие. В его представлении глобальность строится на другом: Как он мог, кто он на самом деле, Сатана, которому он поспел продать душу? Не он, а он. Он смотрит на свои руки на коленях и думает: «А чего я дрожу, если ради человека, бросаю все и лечу в другую страну, в которой меня никто не ждет и ничего нет?» Так поступает разве не смелые? О, нет, отчаянные и лишившиеся свободы. И только больной человек может отказаться от всего, только слабак, только трус, только тряпка… В этом не было смысла также, как перечень синонимов. Больше не было смысла. Но, может, в этом и смысл? — Стойте, стойте, — перед ним вдруг оказывается лицо их гитариста, Курона садится на корточки и заглядывает в его глаза, скрытые отросшей челкой. — Исаги-кун, тебе нехорошо? Те замолкают. Юкимия и Хиори наконец замечают, видят его, а не будущее их закрытой группы. Исаги дрожит не из-за страха и бессилия. Тело требует дозы, разрядки, как тело шлюхи требует члена в растраханной промежности. Доза в виде человека, но получается только белым под носом и в ладоне каплями своей спермы. Хочется бросить все, нараспашку душу, сбросить лишний слой кожи и напряжение в животе. Нет ни дозы, ничего, хотя член стоит даже на блевоту, потому что тошнит от этого человека, он сделал его таким. И на образы в крови, в синяках и ранах, лишь бы заплыли эти голубые глаза от кровоподтека, а на шее отпечатки от удушения красовались с царапинами от ногтей — отвратительно до возбуждения, до пульсации между ног, как кошкой в течке, когда от любого прикосновения и звука — а от голоса его только оргазмы, чертов факир, а они — змеи, — от любого внимания, даже будь то пощечина и сломанные лапы от живодера. Потому что Исаги его ненавидит. Ненавидит так, как умеет: извращенно и самоотверженно. Кажется, его мысли и чувства ничто не изменит. Но думал он также буквально вчера, а сегодня закончится распадом группы и сжиганием мостов. — Мы хотя бы попрощаемся? — спрашивает Хиори. Они не получают ответ на прошлый вопрос, но на этот получить хотят больше остальных. Они — музыканты, они живут музыкой и, на самом деле, плевать им на плохое самочувствие и переживания друг друга. Ибо все, что имеет для них смысл, это мелодия и текст песни. Йоичи дергает головой, боится открыть рот, иначе не удержит и из него выльется вся ненависть. — Последний концерт, — сквозь зубы выдавливает он. Покажется им, что он безразличен и только хочет избавиться от них и фанатов, но они не поймут, не поверят и не примут — как и любой другой человек, столкнувшийся с бреднями шизофреника. Показывать себя сумасшедшим легче, чем копнуть глубже и явить истинную личину. Хочется броситься в пучину и позволить болоту затянуть. Потому что так он чувствует себя живым. Исаги бьется головой об стену между ними, ему больно до гудения в разбитых висках — он живой; Исаги раздирает запястья и вгоняет иглу в вену до синяков, ему плохо — он живой; Исаги сухим горлом от долгого пения затягивается косяком, ему тошно — он живой. От всех чувств ему бы спрятаться, а он в это окунается и не всплывает. Он бросается, толкает плечом от себя. Хиори что-то кричит ему вслед, но никто за ним не идет. И, честно, наплевать ему, увидят ли они его таким слабым. Вроде бы, Йоичи даже не скрывает. Лучше всего его понять можно по песням, по тексту, по строкам, вымученным его поломанным сознанием до чертового идеала. Жаль, что идеал для каждого свой, и его просто не заметишь, не придашь значения. Кто хочет — поймет, вслушается. Но никому нет дела. Грустная правда… — Да похуй! Падает перед унитазом, больно стукаясь коленями о кафель. Ненависть сочится через рот, Йоичи цепляется за ободок до побелевших костяшек и создрагается в рвотных позывах. Грудь поднимается вверх-вниз судорожно, вместе с тяжелым дыханием, так, будто спасли утонувшего. Он виноват в этом не меньше, чем образ, что предстает перед взором. Образ,от которого, сгорая и выворачиваясь наизнанку, выплевывает желчь опустевшего желудка. Так прекрасен, оттого и недоступен. Тот самый идеал? Нет, нет-нет, он — ошибка, до которой стоит стремиться. О, Исаги ни в коем случае не думает, что он — Бог. Но он создал и отобрал, связавшись с ошибкой в человеческом обличии. Вырывается задушенный всхлип и бестолковое бормотание. Тело напоминает о себе, что он все еще в нем, только болью, только кислым привкусом во рту и раздраженной глоткой. «Я облажался». «Что мне делать?» Вспомни себя настоящего, — в голове звучит ответ голосом матери. Он у нее мелодичный, как Исаги помнит, пошел в нее. Если бы не она, вряд ли бы он вообще взялся за микрофон. Хотелось бы помнить больше, но память будто отшибло с появлением образа, человека, Сатаны. Глупо сравнивать себя с Богом, а его — Сатаной. Ну, а толку вспоминать? Кайзер сам помнит, интересно? Или он позабыл о нем, как о проказе, улетев в Германию покорять вершины эстрады?