На Гуанчжоу опускался тревожный, пасмурный вечер. И даже гудки автомобилей в осточертевших всем участникам мёртвых дорожных пробках звучали не так резко, придавленные висящим над городом серым низким небом и смогом, от которого было трудно дышать.
Всё это наконец-то осталось там — за железными воротами, на которых щерились злыми глазами камеры. За широкой полосой ровного вылизанного газона. За тяжёлыми дверями, которые следовало закрыть на все замки, чтобы окончательно отгородиться от сегодняшнего дня. Запирая себя в тишину массивного здания, словно вросшего в землю. Монолитного и почти не давящего. В отличие от всего остального, что так и пыталось впечатать его сегодня в паркетные блестящие полы до хруста складывающихся позвонков.
Зато теперь можно было наконец потянуться, расправить сведенные спазмом плечи. Впихнуть между шеей и сдавившим её воротником хотя бы пару пальцев, немного раздвигая удавку галстука. И смотреть не уверенно и подавляюще, а просто, нахуй, устало. Здесь и сейчас не на кого было производить впечатление. А значит, и не стоило больше напрягаться.
Выдохнуть. Бросить пиджак, который тут же подобрала одна из горничных. Он будет вычищен и убран в шкаф ещё до того, как Чэн в следующий раз заглянет в гардеробную. Не то чтобы у него был один пиджак. Или даже один десяток. Просто должен быть порядок. Когда тебя окружает порядок, становится немного легче бороться с хаосом, которого и так полно в его повседневной жизни. Случайные люди, случайные события. И те, и другие, как правило, малоприятные.
Но здесь, дома, никого и ничего случайного не было. Только те и только то, что должно было здесь быть. Чему и кому тут было место. Он уже знал, куда сейчас пойдёт и что будет делать. Сегодня — пятница. А это значит, что он имеет право отдохнуть. Но не значит, к сожалению, что у него есть право не брать чёртов телефон, который имеет обыкновение звонить в любое, мать его, время и сообщать срочные, мать их, новости.
Но пока — нормально. Пока — тихо. И можно не заходя наверх направиться сразу в дальнюю комнату. Которой Чэн очень про себя гордился. Про себя — потому что никому о ней не рассказывал. Сюда имели доступ только сотрудники обслуживающей фирмы, тщательно проверенные и каждый раз проходящие дополнительную проверку в помещении охраны. И ещё три человека. Он сам, его младший брат и тот, кто уже находился здесь прямо сейчас. Две горничные. У них контракт, где чёрным по белому прописана полная конфиденциальность. И в их интересах её сохранять. Им за это платят. Они будут молчать. Потому что эта комната предполагала полное молчание. Оно так шло её обитателям. Неболтливые и крайне эффективные убийцы. Прямо здесь, по обе стороны стекла.
Синеватые отсветы, проходя через толщу воды, ложились на кожу, придавая ей мертвенный оттенок. Чэн беззвучно прошёл и сел в своё любимое кресло. Потому что, нехарактерно для себя, ощутил вдруг, как по мышцам прошёл болезненный спазм. Нужно расслабиться. Не нужно смотреть. Но глаза сами возвращались к этой широкой спине. Этим рукам. Которые пересекали линии и звёзды. Буро-розовые линии и звёзды заживших шрамов. Их было много. Кажется, если нанести человеку столько травм, он не сможет выжить. Но стоящий перед ним сейчас был жив. И поэтому можно было дышать, пускай и неровно. Стискивая побелевшими пальцами подлокотники дорогого кожаного кресла.
В таком развалиться бы, вальяжно закуривая и попивая виски, звякая кубиками льда, и жмуриться, вдыхая запах и катая на языке щиплющий алкоголь. Может, позже. Пока всё, что его занимало — это очертания твёрдых мышц. Он знал их наощупь. И очень короткий ёжик выбеленных волос. Не то чтобы Би любил прикосновения. Он их либо терпел, либо бил сразу. От Чэна — терпел. Даже не дергался, если он вдруг решал, что может и хочет коснуться. Только замирал и пережидал этот момент контакта, не глядя в глаза. Что за этим стояло? Точно не смущение. Смущение и Би — вещи несовместимые. Вот и сейчас… он знает, что не один. Что за ним наблюдают. Хуа Би никогда не теряет сосредоточенности, он как хищный зверь — чувствует и не двигается потому, что знает точно, кто смотрит на него. И позволяет. Ему — позволяет. И уже совсем скоро позволит ещё больше. То, что больше — никому.
Потому что для Чэна — он готов. И каждый из этих шрамов — тому доказательство. Кровавое. Страшное. Когда ни секунды не сомневался прежде, чем закрыть собой от взрыва, подставляя спину, принимая ливень острых осколков стекла и металла. Которые потом несколько часов доставала бригада врачей. Чэн хотел бы быть рядом. В этой стерильной операционной. Пускай и марая её своей не-стерильностью. Он тоже был в крови. Там всё было в крови. Чэн думал тогда, что всё. Что потерял. Того, кто стоял за спиной молчаливой стеной. И встал вдруг впереди, не дожидаясь приказа. Поймал все до единого предназначенные ему осколки. На Чэне — ни царапины. На Би — ни одного живого места. Но тогда казалось, его всё же задело. Всё же пропустил один осколок, и тот вонзился так глубоко, что не вытащить ни одному хирургу. В самое сердце вонзился. Он всё ещё там. Чэн невольно трёт грудь в том месте, где засел фантомный острый, режущий гранями кусок чего-то, чему он не хочет подбирать названия.
Би поворачивается. Взгляд — тоже острый. Тоже режет. Но смягчается. Здесь — место тишины, поэтому ни один из них ничего не произносит. Это лишнее. Не подходит, сразу своим обычным неслышным шагом проходит вдоль прозрачного стекла, за которым — синяя бездна, полная скользящих тёмных теней. Такая же, как та, что живёт в них обоих. И этим теням лучше не выплывать на свет. Руки в карманы, он спокоен и собран. Он здесь для того, чтобы показать это Чэну ещё раз. И каждый раз — как первый. До замирающего сердца. До взмокшей спины. До крика, который заранее задушен, заточён где-то внутри, очень далеко от сведённой гортани.
Чэн на ощупь берёт оставленный горничной бокал. Откидывается в кресле. Делает вид, что расслаблен, когда на деле напряжен каждый мускул. Он умеет ждать. Это — его личный ад, но он не променяет его ни на что другое. Потому что скоро среди плавающих за стеклом хищников станет одним больше. И кто из них самый опасный — большой вопрос. Хотя, что тут думать. Конечно же, белый. Тот, что может голыми руками убить за считанные секунды. А может за те же секунды — спасти.
Всё-таки Чэн крупно вздрагивает, когда с обратной стороны стекла появляется он. Руки впиваются в подлокотники до едва слышного хруста. И этот звук словно ломает что-то внутри. Подаётся вперед и смотрит. Смотрит на совершенно обнажённое тело, свободно движущееся в тёмной, бликующей воде. Сумасшедший аттракцион для ненормальных. Таких, как Би. Таких, как Чэн. Для единственного зрителя — сейчас никто больше не смеет смотреть на прозрачную стену, отгораживающую две вселенные — заполненную воздухом и заполненную водой. И в каждой напряжение скручено до предела. Акулы сытые. Об этом заботятся надежные люди. Чэн повторяет это себе снова и снова, но это ни черта не помогает. Потому что — одна только царапина, полученная как-то вскользь… Она может быть совсем незаметной — ерунда на суше, но приговор по ту сторону. Среди этих шрамов она может затеряться. И тогда акула атакует.
Би берёт с собой нож. Управляется он с ними виртуозно — Чэн видел. Он и сам неплохо умеет обращаться с оружием, но против Би выйти не хотел бы. Эта мысль какое-то время щекочет ему нервы, пока он не осознаёт, что это был бы бутафорский бой. Би не сможет причинить ему вред. И он сам не уверен, что сможет причинить вред Би. Даже если на кону будет стоять жизнь. Да он лучше воткнёт этот нож себе в глотку, чем… дурацкая фантазия.
Зато перед ним сейчас — совершенно сюрреалистическая картина. Би подплыл к стеклу и смотрит на него. Как пришелец из другого мира. Даёт себя рассмотреть, как следует. Обычно он надевает тонкий неопреновый костюм или хотя бы плавки. Что толкнуло его сегодня погрузиться в чём мать родила?
Взгляд скользит по знакомым очертаниям мощной, но пропорциональной фигуры, зависшей в толще воды. Он красив. Нет, не так. Нереально красив. Движения плавные, сродни морскому течению. Он и сам сейчас сродни морю — манящему и опасному. И с этим притяжением уже нельзя бороться. Чэн поднимается и подходит, с каждым шагом словно преодолевая сопротивление. Как будто это не Би, а он сейчас находится в плотной, упругой стихии — и вынужден идти ей наперекор. Шаг. Ещё шаг. Наверное, так чувствует себя идущий на эшафот. Шагающий в пропасть. Адреналиновая дрожь и отрешённость — несочетаемые понятия, сошедшиеся в этой точке. Уши закладывает, как на глубине, когда не можешь выровнять давление. Оно не желает выравниваться, жмёт лёгкие, в которых почти нет воздуха. Хорошо Би — у него кислород поступает. А вот у Чэна — нет. Ему бы тоже акваланг или кислородную маску на худой конец. Что-то, чтобы вздохнуть свободнее.
Свобода. Может быть, этого и ищет Би? Что за идиотская идея — искать свободу в замкнутой коробке, пускай и гигантского аквариума? Он говорит, что ему нравится ощущение свободы. Но это потом, когда стены комнаты молчания остаются за спиной. Когда они возвращаются во внешний мир. А пока — говорить нельзя. Только смотреть. Не моргая, до рези в глазах смотреть. Запоминать очертания каждой мышцы, вязь узора татуировки, которая и так отпечатана в памяти настолько резко, что ничего не стоит воспроизвести. Светлая кожа, светлые волосы, литые мускулы, острые черты. Чэн смотрит. Любуется. Уже не пытаясь выглядеть равнодушным. Он возбуждён, но это не похоть, скорее какой-то иррациональный восторг, от которого трепещут ноздри и во рту становится сухо, а пальцы едва заметно подрагивают, прижимаясь к стеклу. Как будто можно дотянуться, дотронуться, схватить. Но стекло стоит между ними непреодолимой преградой. Стоит встретиться взглядом — он точно поймёт. Поймёт всё, что сейчас плещется внутри расплавом, всё, что Чэн прячет и прятал. Он поднимает глаза. Наверняка Би ничего не увидит — даже прозрачная вода размывает контуры. Чэн хочет так думать.
Стремительное движение позади заставляет взгляд метнуться и встретиться с ничего не выражающими чёрными пятнами на акульей морде. Пасть открывается — и внутри всё мгновенно обрывается и летит к чертям. Взгляд Би сосредоточен только на Чэне. Что он делает?! Секунда, в которую ладони Чэна врезаются в стекло в бессильной попытке предупредить… это комната молчания. В ней отсутствуют звуки. В ней нельзя докричаться.
Челюсть акулы смыкается. Кровь. Синее сменяется красным, за которым не видно абсолютно ничего. Акулы должны быть сытыми. Но иногда этого оказывается недостаточно.
***
Техническая металлическая лестница, покрытая резиновыми накладками, по которой он взлетел в считанные секунды, каждую из них отсчитывая про себя, мысленно раскладывая возможные действия. Он может ещё успеть. Сомнений в том, что стоит нырять к раззадоренным кровью аулам, как-то не было. Просто настала его очередь.
Но делать этого не пришлось. К тому времени, как он склонился над водой, глядя с верхней ступеньки, за скользкий металлический поручень ухватилась рука. Плеск, рывок, холодная, мокрая кожа… и вот уже они лежат на площадке, и Би кашляет, выплевывая воду. На одну его руку и бок смотреть страшно — раны от акульих зубов выглядят ужасно. Он в крови, но только сейчас выпускает из руки длинный нож, который с глухим стуком приземляется на прорезиненную поверхность.
— Пусти… запачкаю. Сейчас, — дышит тяжело, со свистом. Крошит тишину на составляющие. Всё равно Чэн больше не позволит существовать этому месту — оно умерло вместе со всплывшей кверху брюхом рыбиной, туловище которой дергалось, разрываемое её же соплеменниками. Светлые льдистые глаза Би становятся только светлее, и, кажется, закатываются. Играет в героя. Идиот. Но — живой идиот. Главное, чтобы так и осталось.
***
Больничные коридоры всегда залиты светом. Но внутри — темно. Так темно, что не видно ни зги. Бессонная ночь оставила ещё более чёрные тени под глазами. Хэ Чэн всегда действует уверенно. Принимает решения быстро и взвешенно. Принимает и последствия этих решений. По-другому нельзя — от него зависят судьбы и жизни. Человек — слишком хрупкое существо, даже тот, что мнит себя сильным. Достаточно одной секунды, неосторожного движения, и всё меняется неотвратимо и страшно. Навсегда. Но кое-что можно сделать. Пускай это и прибавит ему невидимых шрамов. Так уж повелось — Би получает шрамы снаружи. Чэн получает шрамы внутри. Равновесие. Но вчера оно накренилось и с треском рухнуло. И точно так же рушится и трескается изнутри Чэн, открывая дверь больничной палаты.
Белый. Перемотанный белыми бинтами. На белой койке среди белых стен. Единственное чёрное пятно здесь — это сам Чэн. И сейчас он станет ещё чернее.
— Прости, босс, — голос слабый. — На мне быстро заживает, ты знаешь. Несколько дней, и я вернусь…
— Ты уволен.
Здесь — совсем не то место, но сейчас и оно заполняется вязкой тишиной. Не верит. Зря. Чэн не спал. Думал. Принял решение. И сейчас принимает последствия.
— Правда? — улыбается.
Что?
Осторожно, по сантиметру, приподнимается и садится. Морщится, хватая ртом воздух. Пережидает головокружение и мушки в глазах. Тяжело опирается на спинку кровати здоровой рукой. Той, на которой татуировка, узор, который Чэн может воспроизвести по памяти. Сдурел? Чэн не знает, что делать. Сейчас не знает. Он не должен подходить. Должен развернуться и уйти, но только смотрит, как Би стискивает зубы и медленно встаёт. Шаг. Ещё. Вплотную. И пальцы ловят за шею, больно сжимают — откуда столько силы? Утыкается лбом в лоб. Дышит. Целует…
— Решил, что так мне будет лучше, Чэн? Хочешь защитить меня от себя?
Он бы ударил. Но Би сейчас и без того едва живой. Стоит неловко двинуться — и белые бинты окрасятся красным. Ещё попытка.
— Кто дал тебе право меня трогать? — голос заметает снегом, под которым — острые торосы. — Вернись в постель. Зайдешь за расчётом, когда поправишься. Лечение я оплатил.
— Ну так ты мне теперь не начальник, сам же меня уволил. Значит я могу не слушать приказов, — рука дрожит, но не выпускает. Ещё поцелуй. По скуле. И опять в сжатые губы. — И могу говорить и делать, что хочу. Я так давно тебя…
Осколки. Всё, что сейчас останется, стоит ему закончить. Чэн знает, что делать, когда целятся в голову. Он знает, что делать, когда земля горит под ногами. Что делать, когда ему признаются в таком — он не знает. Чёртов аквариум. Чёртов Би. Чёртовы акулы…
Он закрывает глаза и позволяет. Касаться. Целовать. Позволяет себе чувствовать, как вместо того, чтобы разбиться окончательно, что-то срастается, заставляя кровь бежать быстрее. Он остался на теле Би шрамами. Би застрял у него в сердце своими осколками. И кажется, что это — навсегда.
