***
В подвальчике было отчаянно холодно, а Мастеру вновь стало неловко от того, какой хаос видит профессор. Тот, казалось, вовсе не был смущен и удобно устроился на диване, небрежно скинув мокрый плащ и шляпу по пути и оставив их висеть на широких перилах. Сам Мастер занялся печкой, все еще дрожа в мокром плаще и отчаянно протягивая заледеневшие руки к пламени. — Es geht nicht! — наконец вскричал его гость, поднимаясь и отбирая у Мастера спички. — Ни одна печка н’е потер’пит таког’о обр’ащения. Lass mich Ihnen helfen. Он присел рядом на корточки, осторожно опустил в печку пару пустых листов бумаги и принялся перекладывать лучинки внутри. Наконец, он вытащил из кармана черную зажигалку и в мгновение ока от ее огонька разошлось горячее пламя, охватившее все, что было в печке. — Diese Bücher, die herumliegen… verwenden Sie die auch zum Anzünden? — Воланд вдруг сделался очень печален. — Nein! — Мастер аж вздрогнул и отчего-то перешел на русский. — Я никогда бы так не поступил! Но за мной есть один грех, я продал пару собраний, чтобы приготовить ужин… — Страшен тот режим, в котором человек должен жечь книги, чтобы согреться, но еще страшнее тот режим, где ради пищи для плоти нужно отказаться от пищи духовной. Он сказал это совсем без акцента, но Мастер не замечал, завороженно глядя в языки пламени, лижущие дрова. Он отвлекся лишь тогда, когда изящная рука легла поверх дверцы печки и крепко закрыла ее. — Вы совсем замер’зли, mein Meister, — сокрушенно произнес он, — я видел’ у вас ванную, почему бы вам’... н’е пон’ежиться в гор’яч’ей воде? Тот горько рассмеялся. — Нагреть и натаскать столько воды! Вы верно смеетесь! Это займет час моих усилий, — он посильнее закутался в плащ и опустил глаза, чуть придвигаясь к огню. — Я охотнее посвятил бы это время вам… — Действительно, долго. В таком случ’ае, позвольте мн’е вам’ помоч’ь… Его руки легли на плечи Мастера, а потом принялись расстегивать непослушные пуговицы промокшего плаща. — Ви совс’ем расхвор’ает’есь, если ост’ан’етесь так. Есть ли у вас теплый кардиган? Мастер кивнул, как завороженный глядя за пальцами профессора, что задержались у него в районе пояса, пытаясь справиться с очень тугой пуговицей. В брюках стало как-то невыносимо тесно, а в голове чуть зашумело, как будто бы все выпитое за вечер резко ударило в голову. Пальцы профессора тем временем легли ему в ложбинку между бедром и животом, обводя тазовые кости. Мастеру на мгновение показалось, что язык, который мелькнул меж приоткрытых губ профессора, был раздвоен. Рука скользнула назад, по самому чувствительному месту внизу живота, и Мастер закусил губу, чтобы избежать стона. — Sie sind so angespannt, — прошептал Воланд с тихим смехом, — als hätte Ihnen noch nie jemand geholfen, Ihre nassen Klamotten nach einem Regenschauer auszuziehen… Казалось, что оставшиеся пуговицы расстегнулись сами собой. Наваждение исчезло, и Мастер поспешно встал, скидывая с себя плащ и снимая хлюпающие ботинки. Он совершенно не помнил, откуда на Воланде взялись мягкие домашние туфли, но ему самому действительно стоило поискать что-то более удобное. — Я видел у вас кардиган в левом шкафу, он очаровательно полосатый. Хотя Мастер был уверен, что никакого кардигана в этом шкафу он не держал, а на тот, что обычно надевал ради тепла, случайно пролил бутылку чернил, он все же распахнул дверцу и обнаружил их оба: и тот, про который он думал (и на котором не было и следа чернил), и другой, новый, из более теплой шерсти. Наверное, Маргарита приходила сегодня и позаботилась о нем: она брала иногда на себя мелкие хозяйственные дела. Он обернулся, чтобы увидеть, что Воланд вновь развалился на диване и похлопывает по месту рядом с собой. — Na, kommen Sie, oder? — С вами рядом нет никаких "oder", профессор. Вы удивительно умеете меня убедить, это талант, — произнес Мастер, садясь рядом. — Но все же, вы ведь тоже промокли и замерзли. — Я не мерзну, — он больше не улыбался и резко посерьезнел. — Но ваши руки очень холодны, — возразил Мастер и для подтверждения этих слов взял их в свои, — позвольте и мне позаботиться о вас. У профессора вдруг задрожали ресницы, как будто Мастер сделал что-то, что никто для него не делал уже давно. — Возьмите плед, он очень теплый, — Мастер отпустил руки Воланда и потянулся за смятым клетчатым пледом. — Давайте я накину на вас. Вот так… так ведь гораздо теплее? И вот так поправлю эту подушку, а то тут сквозит… так лучше? Воланд замер, когда он очутился под грузом большого шерстяного пледа. Казалось, что он обескуражен, чего вовсе не могло быть. Слова как будто застряли у него в горле. — Что-то не так? Ist etwas los, Professor? — Мастер встревоженно взглянул на своего гостя, но тот, кажется, продолжал бороться со своими эмоциями. Наконец, тот потянул Мастера к себе. — Legen Sie mit mir, mein Freund, — прерывающимся голосом сказал Воланд, чуть двигаясь вглубь дивана (когда тот стал настолько большим?) и укрывая Мастера тем же пледом. — Ви оч’ен’ь устал’и. Надо поспат’ь. А когда ви проснет’есь, я буду р’ядом. Мастер хотел запротестовать, что он совсем не устал и что вряд ли заснет сейчас, когда по телу волнами прокатывается нервное возбуждение, но стоило ему положить голову на подушку рядом с Воландом, глаза его будто сами собой закрылись, а веки стали тяжелыми. Он успел услышать, как Бегемот вспрыгнул на диван, и как профессор ласково говорит что-то про "guten Kater", но сон оказался сильнее, и Мастер провалился в темноту.***
Когда Мастер проснулся, первым, что он ощутил, был терпкий, пряный запах мяса. Казалось, что кто-то пришел к нему домой лишь затем, чтобы поджарить пару стейков. Сам Мастер не видел мяса уже несколько месяцев, и оттого был полностью уверен, что это продолжается сон. Он повернулся на другой бок, не открывая глаз, и ощутил, что почти лег на что-то мягкое. Сощурившись и приоткрыв один глаз, он заметил Бегемота. Кот коротко мяукнул, а Мастер вдруг осознал, что лежит на диване, бережно укрытый любимым пледом. События вечера медленно всплывали в памяти: какой-то прием у друзей профессора, слишком много вина, дождь, печка, пуговицы… от последнего воспоминания его бросило в дрожь, и он окончательно проснулся. Наверняка профессор уже ушел. И угораздило же его заснуть, когда тот зашел в гости! И они совсем не успели поговорить… — Проснулись? — тихо спросил знакомый голос совсем без акцента. — Сейчас четыре утра. Можете спать дальше… или отужинать со мной. Мастер скосил глаза. Профессор сидел на краешке дивана. Рукава его рубашки были закатаны до локтя, и в руках он держал чашку с чем-то дымящимся. — Ох, мне так неловко, я… — Пустое, — профессор прижал палец к его губам. Белое лицо Воланда причудливо выступало из полутьмы. — Вы были утомлены. Роман забирает много сил, а вам слишком часто снятся кошмары, чтобы вы могли хорошо спать. — А почему не спите вы? — Мастер проснулся достаточно для того, чтобы задаться этим вопросом. — И что это за ужин — в четыре утра? — Ужин будет состоять из жар’еного м’яса с кар’тош’кой, ваш’ей… сел’едки под ш’убой и ч’ая с этими, как их… бар’ан’ками. — Но откуда… — Ganz einfach. Я позвон’ил’ в од’ин ресторан’, я там ч’асто ужинаю в Москв’е, и мой водитель привез мне оттуда заказанные блюда. Мастер кивнул, сел и тут новая тревога прошибла его мозг. — Сколько я вам должен? — Н’е пон’ял. — Wie viel schulde ich Ihnen? — Ich hab’ verstanden, was Sie meinen. Aber diese Frage beleidigt mich. Es ist eine Gabe, — Воланд заглянул ему в глаза. — Sie sind ein ungewöhnlicher Mensch, mein Meister, und Sie verdienen alle Gaben dieser Welt. — Sie sagt genauso. — Sie? Ah, Margarita… sie ist aber auf einer Reise mit ihrem Mann? — он спросил это мимолетом, как будто бы это знали решительно все, хотя Мастер был уверен, что никогда прежде не делился этим с ним. — Ja… und wie ich sehe, gibt es Recht in einer russischen Redewendung. — Welche? — глаза у Воланда будто бы потемнели, пока Мастер говорил обо всем этом. — Свято место пусто не бывает. На секунду наступила тишина, какая редко бывает на земле. Затем Воланд резко поднялся, диван жалобно скрипнул, заиграли на стенах тени от свечей. Воланд даже отошел от дивана, отчего-то сильно хромая: Мастер почти не замечал прежде этой хромоты. — Я вас обидел? Тот даже не обернулся, тяжело опираясь на перила лестницы ведущей наверх: казалось, сейчас он не в силах ее преодолеть. — Профессор, — мягко сказал Мастер, в два шага нагоняя его. — Ну что вы, в самом деле. Это была шутка. Лишь глупая шутка, что кто-то всегда подле меня, чтобы окружить меня заботами во время написания романа. Что не так? Он положил руку ему на плечо. — Пожалуйста, не молчите, друг мой. Мастер впервые назвал его другом, но тот не шелохнулся. Казалось, что он едва может дышать. — Вам больно? Что, что такое? — Мастер засуетился. — Да что с вами, черт возьми? — Sagen das nie wieder, — он резко обернулся, скидывая его руку. Его мелкие зубы, казалось, заострились, а под глазами появились черные тени. — Vergleiche mich nie mit ihr. Мастер отшатнулся от этого исказившегося в непонятной злобе лица, но за этой злобой он увидел почти животный страх. — Профессор, — ответил он холодно, — если разговоры о ней так неприятны вам, я немедленно их прекращу. Но вы все равно столкнетесь с ней на страницах романа. — Это совс’ем иное, — его взгляд вновь потеплел. — Пр’остите мою вспыш’ку. Я пр’осто невер’но вас пон’ял. Буд’ете м’ясо? Мастер покачал головой. — Не знаю, что и думать о вас иногда. — Дум’ать, главное — дум’ать! — он рассмеялся заливистым, заразительным смехом, обхватывая Мастера за плечи. — Ид’ем к столу, mein lieber, идем! Сегодня Junker Woland вас угощ’ает! Мастер ничего не ответил, пораженный этой сменой настроений. Казалось, что хромота его гостя исчезла без следа, как исчезал порой акцент.***
— Как жаль, что это все не может продолжаться вечность, — тихо сказал Мастер, когда они действительно пили чай с баранками. — Я бы очень хотел, чтобы я мог остаться в этом подвале на подольше, писать роман, оплачивать это место, а вы бы приходили ко мне и читали мои новые главы… — И она приходила бы? — глаза Воланда смеялись. — Кто — она? — Мастер поднял руки, как будто сдаваясь в плен. — Не знаю, о ком вы. Глаза Воланда блеснули скрытым торжеством. — Значит, лишь мы двое? — Нет, наверное, лишь вдвоем мы бы устали друг от друга. Я показался бы вам скучным, и вы бы предались множеству пороков в моем скучном обществе… Воланд неожиданно расхохотался. — Как я безмерно рад, что вы совсем не похожи на вашего Мастера! Нет, было бы ужасно, если бы на вашем лице всегда была бы печать отчаяния и болезни! С ним я бы заскучал. Но не с вами… Он коснулся его ноги кончиком своей странной туфли, и кровь бросилась Мастеру в лицо. — Хотите курить, mein Freund? Я недавно приобрел дивные сигары, вот, — он распахнул перед Мастером знакомый ему серебряный портсигар. — Я думал, что вы предлагаете только то, чего я желаю, но сегодня вы предлагаете даже то, о чем я и помыслить не мог. Как вы это делаете? — сигары оказались чудесными, и он охотно раскурил одну. — Я изучил вас достаточно, чтобы узнать, что лежит за этим приличным образом советского историка, — он снова рассмеялся. — Хотел бы я, быть может, изучить вас еще немного ближе… Мастер закашлялся, подавившись дымом. Мысли в голове вдруг спутались, а кровь бешено застучала в висках: профессор определенно флиртовал с ним весь вечер, и было совершенно неясно, как и зачем ему стоило этому протестовать. Маргарита? Маргариту устраивало быть его любовницей, и он сомневался, что она ждет от него верности и отсутствия других. Нравственные ценности? О, он и сам прекрасно знал, что среди новой интеллигенции немало мужчин находят прибежище от всех тревог в объятиях друг друга. Опасность ареста? Одного его романа хватит на пожизненные путешествия по Соловкам, если не расстрел. Он уже обреченный человек с той минуты, когда покинул здание Массолита. Нет, решительно, не было ничего, что могло бы его удерживать от ответного флирта. — О, вы имеете на то полное право, — прошептал Мастер негромко. — Я готов стать вашим объектом для исследований, мой дорогой профессор. Глаза Воланда блеснули торжеством, но он не шелохнулся. — Darf ich meine Forschung mit einer Frage beginnen? — нараспев спросил он. — Wie Sie wissen, gibt es sieben Todsünden. Für welches ist Ihr Teufel am anfälligsten? Мастер ожидал чего угодно, но не этого вопроса. Он ожидал его пальцев на своих губах и отметин зубов на шее. Ожидал мучительного томления и затянутого галстука. Но не вопросов о семи смертных грехах, совсем не вопросов! Неужели он все совсем не так понял? Надо было что-то ответить, пока его сотрапезник не начал снова смеяться своим странным, раскатистым смехом. Теперь Мастеру казалось, что профессор откровенно над ним потешается. Как смешно наблюдать, как другой человек ощущает беспомощность, о, как смешно! Стиснув губы, Мастер поднял глаза и встретился с участливым взглядом своего мучителя. Тот чуть подался вперед, сигара тлеет промеж пальцев одной руки, в другой серебряный кубок с чем-то темным, точно не чаем более. — Я думал, вы не курите, — рассеянно заметил Мастер. — Было ли это ложью? Я думаю, что ложь должна в таком случае весьма импонировать Сыну Тьмы. Куда больше, чем настоящие грехи. — Никакой лжи, только лег’кое… как вы г’овор’ите, лукавство! — запротестовал Воланд, скидывая пепел с сигары прямо на стол. — Но это вопр’ос воспр’ият’ия, и мен’я гораздо больш’е инт’ер’есуют, как вы сказали, наст’оящ’ие г’рехи. Его цепкий взгляд как будто проникал через кожу Мастера, но отныне тот запрещал себе думать о малейшей близости. Он уже и прежде не встречал взаимности, но сегодня это чувство отвергнутости задело его больше всего. — Гордыня, гнев, чревоугодие, жадность, зависть, уныние и… — начал Мастер перечислять, но Воланд не дал ему закончить. — Wollust, — тихо, низко произнес он. По телу Мастера пронеслись мурашки, заставляя дрожать внутри. Он моргнул, сражаясь с наваждением. — Гордыня… да, думаю, она ему присуща. Собрать лучшую свиту, закатить лучший бал… иногда эта гордыня даже губительна для его планов, но избежать ее он не в силах. Я бы сказал, что она — основополагающий грех, ведь именно она заставила его взбунтоваться и создать Ад. — Допуст’им. Но все же, мал’ен’ькая р’емар’ка, Ад создают л’юди, — профессор повертел меж пальцев сигару. — Но пр’одол’ж’айте. — Теперь возьмем гнев, — Мастер начал чувствовать себя увлеченным. — Гневается ли Дьявол? Теоретически, на самого себя и на своего создателя. Но мой Дьявол не гневается, он доволен своим местом. Это мы отметаем. Что до чревоугодия… Он поднял глаза, чтобы увидеть, как Воланд раскусывает неведомо откуда взявшуюся виноградину, и сладкий сок брызжет между белоснежных зубов. — Schlaue Leute nennen es jetzt Hedonismus, — спокойно заметил тот, — aber ich glaube, dass er nicht unter dieser Sünde leidet, sonst er genießt sie… — Хорошо, но жадность? Не думаю, что это ему интересно. Я думаю, он вполне доволен тем, что ему выпало. Воланд усмехнулся, отставил бокал и резко встал лишь затем, чтобы нависнуть над Мастером. — Ich denke, er ist gierig nach Aufmerksamkeit und eifersüchtig auf denjenigen, der das Herz eines Meisters erhalten hat. — Denken Sie? — усмехнулся Мастер, но ледяная ладонь уже легла ему на лицо, разглаживая морщины на лбу. — А что иначе — уныние? — Ун’ыние, — подтвердил тот, усаживаясь к нему на колени. — См’ер’тельная скука. Его вес на коленях почти не ощущался, но внутри Мастера разлилось горячее тепло, как будто бы он пригласил лечь на его колени кота. Профессор коснулся прохладными губами его лица, и эти поцелуи горели огнем. — Вы со мной из-за скуки? — едва смог он вымолвить, прежде чем чужие губы оказались на его губах. — Нет, из-за седьмого греха, — на миг оторвавшись от него, совершенно серьезно и вновь без акцента ответил Воланд, прежде чем расстегнуть на совершенно опешевшем Мастере пуговицы рубашки и коснуться его ключицы. — Позвольте мне наконец позаботиться о вас, mein lieber Meister. Sie haben so lange darauf gewartet. Он вновь встал и поманил его за собой на диван.***
— Вы уйдете, стоит мне закрыть глаза? — Мастер полулежал на больших турецких подушках, разморенный лаской. Несмотря на все его усилия, профессор почти не дал ему прикоснуться к себе, потратив все силы на ублажение самого Мастера. Тот был совершенно уверен, что никогда прежде никто не был так искусен в искусстве движения рук и изящных губ. О, эти губы обхватывали головку его члена так легко, так сладко, чуть сжимаясь и расслабляясь. Дрожь проходилась вдоль его позвоночника, когда он ощущал это, и он хватался за шелковую простынь (откуда она на этом диване?), сминая дорогую ткань. А потом он смотрел, как профессор ласкает самого себя, как загорается что-то темное в его глазах. Тени на стенах рисовали что-то большое и немного рогатое, но Мастер видел лишь чуть изогнутый член своего любовника с блестящими каплями смазки и слышал лишь биение своего сердца. — Возможно. Я даже не уверен, что я был здесь сегодня и видел ваше падение, — его голос зазвучал немного резко и отстраненно. — Я думаю, что вы переутомились и уснули сразу после возвращения домой. — Но вы придете еще? — он и сам не понял, как начал об этом молить. — Несомненно, — тот поднялся. На востоке начала разгораться заря. — А сейчас — мое время почти кончилось. Скоро пропоют петухи. Я должен идти. “Откуда в нашей Москве петухи?” — хотел спросить Мастер, но не успел. Его гость смешался с тенями на балконе и исчез, и Мастер был готов поклясться, что не слышал ни скрипа двери, ни стука калитки. Веки вновь налились свинцом, и протестовать не осталось сил.***
Он проснулся от запаха поджаренных яиц. На диване не было никаких шелковых простыней и турецких подушек, на столе — ни следа вчерашнего пиршества, высохший плащ аккуратно повешен на место. Маргарита сидела на высоком стуле и пила утренний кофе, залитая солнцем с головы до ног. — Ты так крепко спал сегодня, — произнесла она тем голосом, что всегда заставлял его вспомнить, чем полюбилась ему эта невозможная женщина. — Но все же расскажи, как ты умудрился набрать полную ванну и вновь уснуть? Печка уже не топится, слава Богу! Но так странно, что вода еще не остыла… будто какое-то чудо. Мастер сел и бросил взгляд на ванну. Та действительно была полна чистейшей воды. — Да, действительно странно, — согласился он, подходя к ванне и пробуя температуру. Вода была идеально теплой. — Возможно, это и впрямь еще одно чудо. Присоединишься ко мне?