Ключ

      Ключ. Одри вертела меж пальцами ключ. Казалось, в нём не было ничего особенного, просто старый ключ, но чем больше Одри смотрела, тем больше находила деталей. Ушко не обычное круглое, а немного вытянутое вверх, всё испещрённое символами, знаками, некогда выдавленными на металле. Время их притёрло, сделало едва различимыми. Лезвие с множеством зарубин, тоже с надписями, которые больше, увы, не разобрать. Тяжёлый — Одри машинально подбросила ключ вверх и тут же ловко поймала. Таким можно если не убить, то немного покалечить. Этот ключ несколько минут назад вложил в её ладонь Давид, не сказав ни слова, а только как-то загадочно подмигнув.       Половицы дома скрипели при каждом шаге, хотя изначально Одри этого не заметила. Он будто противился новой жительнице — или только гостье? — не хотел принимать. Недружелюбно. Одри подкатила глаза — у дома нет мыслей, чувств, души. Это просто здание: стены, полы и крыша, дорожка, что ведёт к высокому крыльцу, статуя Астреи в заросшем и совсем поникшем от времени саду. Но нестриженные кусты и неухоженные деревья были гостеприимнее досок. Даже безмолвная статуя могла выслушать и не сказать ни слова упрёка.       Одри опустилась в кресло, продолжая прокручивать в руке ключ. Она не стала зажигать свет, слушала, как завывает ветер, ощущала сгущавшуюся тьму, а в голову вернулись слова, что произнёс Рафаил. Кто должен умереть? С кем он говорил? Ответ был один и очевидный: парню нужна квалифицированная помощь. Но может ли помочь психотерапевт без лицензии, особенно если о помощи никто не просил?       По спине пробежали мурашки. Наверное, отопление не было включено или ветер слишком настойчиво бился в окно, стараясь попасть внутрь. Старинный ключ опустился на столик, Одри поднялась, снова наполняя свою новую комнату лёгким скрипом, прошла в ванную.       Вода нагревалась долго. Несколько минут она бежала совсем ледяная — настолько, что даже обжигала дрожавшие пальцы. А затем резко превратилась в почти кипяток, ошпаривая кожу, вынуждая испуганно одёрнуть ладонь и чертыхнуться, а в мыслях отец качал головой, глядя с укором: «Не сквернословь, не поминай Дьявола, оставляй помыслы свои благочестивыми».       Скидывая платье, Одри фыркнула. Благочестивый Отец давно покинул её, оставил душу. Да и она сама не стремилась к нему никогда, а в ответ мать называла её заблудшей овцой, что отбилась от стада.       Вода медленно наполняла белоснежную ванну. Здесь не было любимого геля, что пах лавандой, не стоял на полке стеклянный флакон с маслом, которое Одри всегда втирала в кожу, не трещали фитиля свечей, выплясывая тенями на стенах. Она так быстро убегала, так скрывалась от своей прежней жизни, что оставила все любимые атрибуты там, в прошлом, плотно закрыв дверь на ключ — не красивый и старинный, самый обыкновенный, небрежно брошенный на дно сумки.       Одри собрала волосы в пучок и погрузилась в воду, прикрывая глаза. Она устала за прошедший день, пусть он не казался каким-то сложным или наполненным событиями. Скорее новым, неизведанным, казавшимся не совсем нормальным, но теперь превращавшимся в обыденное, если это можно так назвать. Как погони за демонами — которых не существует, конечно, которые живут только во снах, в ночных кошмарах, но даже там заставляют спину обливаться холодным потом, — можно назвать обыденным? Записать в рутину, будни, что сереют, будто сумерки за окном? Никак.       Ладони медленно скользили по плечам, растирая гель. Он пах чистотой, но оставался безликим, он может стать привычным, но не любимым, и теперь казалось, что всё это — синоним новой жизни. А через запотевшее стекло окна проникала ночь — холодная, беззвёздная, но больше ей подходило — безжизненная и бездушная. Ветер либо прекратился, либо здесь его не было слышно. Заполняя мёртвую тишину, Одри тихо напевала. Она часто так делала, это успокаивало.       Кожа медленно согревалась. Вода больше не покалывала — убаюкивала, ласкала, но грозила выбраться за резные бортики, и Одри перекрыла кран. Клонило в сон, эта лёгкая дрёма была с лицом Давида. Мысли о мужчине отозвались жаром где-то внутри. Его ладонь на талии, его дыхание совсем рядом, но одновременно далеко. Он… привлекал. Но пугал. Он тянул ближе, но намекал держаться дальше. Это было противоречиво, но оттого, наверное, так интересно.       Только мысли о нём казались порочными, но Одри не гнала их, напротив, снова закрыла глаза, опустилась в воду ниже, откинув назад голову, водила ладонями по шее, ключицам. Неправильно, ведь Бог всё видит, от него не скрыться под одеялом, не спрятаться в ванной, однако Одри давно не боялась взглядов. Пальцы продолжали путь ниже, скользили по разгорячённой коже, теперь были на груди…       Стук. Будто кто-то бросил в окно камень, это напугало, заставило прекратить, резко сесть, отчего вода всколыхнулась и выплеснулась на плитку небрежными разводами. Сделалось холодно, лютым ветром мазнуло по открытым плечам, заставляя поёжиться, обхватить себя руками, прячась, а в голове строго говорила мать: «Бог всё видит».       Одри быстро смыла пену и выбралась из ванны, а стук повторился. Прячась в большое полотенце, она подошла к окну, оставляя за собой мокрые следы, всмотрелась в темень ночи. Ничего — только крючковатые ветви деревьев из сада, который позабыли не только хозяева, но и Бог. На небе ни точки — беспроглядная чёрная бездна.       И снова стук, но глухой, в отдалении, в спальне. Одри направилась туда. Это не нравилось, хотелось взять в руки хотя бы тяжёлый ключ, чтобы оборониться, но кому она здесь нужна? Одри щёлкнула кнопкой лампы, впуская в помещение немного света. Демоны его боялись бы, но они не существовали, конечно.       Шаг за шагом, ступая по комнате, ставшей вмиг огромной, на цыпочках, медленно и тихо, чтобы не спугнуть или не напугать саму себя. Рядом с окном Одри на секунду замерла, вдохнула, осторожно отодвинула в сторону тяжёлую портьеру. Ничего — лишь её напуганное отражение, которому нечем порадовать, нечего сказать или предложить. Но оно начало меняться, приобретать иные черты, и надо бы отступить назад, скрыть стекло плотной тканью, однако Одри не могла пошевелиться, заворожённо наблюдая, как она превращается в Давида.       Ещё мгновение, за ним щелчок — створки распахнулись, впуская ночной ветер, что не стесняясь и ни стыдясь нырнул за края полотенца. Одри вскрикнула. От холода, от неожиданности, от того, что Давид вторгся в её комнату через оконную раму и сейчас, словно всё ровно так, как и должно быть, спрыгнул с подоконника и отряхнул брюки.       — Что за чёрт?! — Одри всплеснула руками, а затем, осознавая, что практически обнажена, обхватила себя за плечи и боязливо шагнула назад.       Комната стремительно уменьшалась. Если ещё минуту назад она напоминала размерами целую Вселенную, то сейчас превратилась в маленькую коробочку, где остались глаза-бездны, мятное дыхание и в ехидной усмешке изогнутая линия губ.       — И тебе добрый вечер, ведьмочка, — Давид отзеркалил её шаг, стирая расстояние.       — Зачем ты влез в окно? — прошипела Одри. — Как это понимать?       — Ты сама предложила искать варианты, если дверь заперта.       Одри хмыкнула, Давид ухмыльнулся и шагнул ближе. Ближе настолько, что запредельно. Одри заблудилась в его тёмных зрачках, утонула в бездне, пропала и растворилась, окунаясь в эти омуты. Гипноз или влечение, или внутренний мир, что пошатнулся, накренился и стремительно приближался к земле, только этот взгляд проникал под кожу. Он наполнял всё тело неведомым теплом, он разливался по венам чем-то крепким, что мгновенно повышало градус в крови.       — Не бойся, — его голос звучал не рядом, а глубоко внутри, в голове, будто жил там всегда, — я не обижу тебя, ведьмочка.       Нужно было сказать наконец, что никакая она не ведьмочка. Она — лютый скептик, она — противоположность чудесам. Однако Одри только смотрела в его глаза.       — От кого ты бежишь? — Давид сделал ещё шаг, теперь их разделял всего лишь дюйм. — Какие тайны прячешь? — его пальцы парили у лица, тронули прядь, что выбилась из пучка, затем коснулись щеки, подбородка, шеи.       А Одри не могла говорить, вся оцепенела и понимала, что желает, чтобы это продолжалось вечность. Чувство влечения усиливалось, перерастало во что-то большее. Его нельзя было контролировать, приказать исчезнуть, запереть под замком. Дюйм. Один, последний, значимый и незначительный, и его стёрли в мелкую пыль.       Кто сделал первый шаг, было не разобрать, и сделали ли его вовсе. Только губы соединились, кожа коснулась кожи, пуская по венам стотысячный разряд. Решительно. Необходимо. Откровенно.       Одри не разбирала, где они друг друга касались, как целовали, не ощущала, что давно не дышит, не заметила, как ступни оторвались от пола и что она уже прижата к стене. Прошёл один миг — яркая вспышка промчавшейся мимо кометы, или целая вечность, собрав с небосклона все упавшие и сгоревшие в слоях атмосферы звёзды. Невидимыми нитями переплетались прошлое, настоящее, грядущее, а они продолжали касаться. Жадно и быстро, сминая губы, его рубашку, её полотенце. Снова, снова, ещё раз снова — не прекращая, не останавливаясь.       Клочья туч расступились, выглянул любопытный серп луны, серебристым светом падая на пол, скользя по лицам, а их пальцы скользили по груди, бёдрам, они касались талии, торса, шеи, они сминали, сжимали, потом ласкали и так по кругу.       Время исчезло, покинуло комнату, город и мир. Оно растворилось под натиском их внезапно вспыхнувшего желания, что пугало, но манило, что обещало тепло, но могло сжечь к чёртовой матери, помянутой так неблагочестиво.       Но Давид отстранился, заставляя воздух наполниться разочарованием, отчаянием и немой мольбой: вернись. Он очертил воздух возле лица Одри пальцами, опять не касаясь, но она чувствовала эту ласку, холод кожи, по спине бежали мурашки, покрывали руки, плечи, бёдра. Безумие, чистое и ничем не прикрытое, такое, что сложно — невозможно! — вообразить.       Одри осторожно коснулась волос Давида. Завиток за завитком, перебирала кудри — наощупь будто шёлк, тронула висок и снова пропала, погибла, растворилась в бездне глаз. Это точно гипноз, ведь она подалась вперёд, опять зарываясь ладонью в мягкие пряди, а губы распахнулись для новых поцелуев, ещё более откровенных и значимых.       — Я должен идти, ведьмочка, — шёпот донёсся до сознания, трепетное касание обожгло плечо. — Не опаздывай на завтрак, а сейчас — закрой глаза.       Повинуясь, Одри опустила веки. Тело расслабилось, мысли растворились, его губы снова были на её губах, но не жадно и голодно, не требовательно, но отпечатываясь где-то глубоко внутри, подбирая к этим глубинам ключ. А потом отдаляясь. Одри ощущала Давида всё меньше, словно прикосновение растворялось в ночи, будто лунный свет его рассеивал, и хотелось крепко ухватиться за крупицы тепла, притянуть, прижать к себе, спрятать под кожу.       Одри распахнула глаза. Одна. Она стояла одна возле стены у окна, ветер трепал тяжёлые шторы и перебирал выпавшие из её пучка пряди волос. Одна. Давид растворился или ушёл через окно, или просочился сквозь закрытую дверь, или его не было вовсе, но почему тогда она помнила, как касаются его руки, как целуют губы? Почему ощущала его?       Медленно пересекла спальню. Та снова была обычной: не большой и не крохотной, но половицы всё также жалобно скрипели, а ключ лежал ровно там, где его оставили. Пальцы тронули холодный металл, очертили замысловатые символы — в них заклятие или молитва? В них проклятие или тайный смысл?       Одри нажала на ручку — не поддаётся, дверь заперта. Плотно закрыла оконные створки, погасила тусклый свет, нырнула под пух одеяла, привычно забираясь с головой, прячась от Бога или прошедшего дня. Но под одеялом часто жили кошмары, однако сейчас отчего-то казалось, что оставшийся на столике ключ мог закрыть их на тяжёлый надёжный замок.       Всё сильнее и глубже Одри погружалась в сон. Реальность размывалась, путала мысли, воспоминания, чувства. Лицо Давида, о котором думала, становилось будто заблюренным, стены комнаты расступались, ночь разверзала пасть шире и шире, и Одри проваливалась в неё, но в этот раз не боясь. Там, в невесомости и безвременье она крепко сжимала его — спасительный ключ.