placebo - twenty years
На горизонте появился он. «Ещё один вид издевательства, как же, как же, — подумал Лойсо». Маленькая фигурка в развевающемся блестяще-белом неумолимо приближалась, но и будто топталась на месте.
Тревога раскинула свою жутко липкую паутину, сделалось неуютно, словно в коробку запихнули и горло сжали. Насколько это вообще возможно в Мире, где такие чувства — вечные, призрачные коршуны, внимательно наблюдающие за ещё не готовым куском мяса? Хер его знает.
Лойсо следит, принюхивается и замирает, хоть и не двигался. Пахнет Кеттарийцем. Пряные неизвестные семена, мёд, дым от этой его мерзопакостной травы. Такой тяжелый и большой запах. Ну да, точно он. Но на кой ему тут быть? Никогда ведь не приходит. Путаный клубок из того глупого стишка резко сгорает, на его место тут же сыпятся заострённые стрелы-воспоминания. О каждой битве, пафосном диалоге и бесконечной погоне. Мелко-мелко покалывает в висках.
Вот фигура совсем уж близко и её очертания вырисовываются. Высоченный и тощий, до безобразия молодой, в одной только серебристой скабе, без сапог и излюбленного тюрбана. Лойсо напрягся, крепко зажмурился. Открыл глаза на счёт семь, но ничего не изменилось.
Быть.этого.не.может.
Кеттариец останавливается напротив, осматривает пленника медленно, словно вспоминая. Стылые серые глаза пронизывают насквозь, пришпиливают Лойсо — бесполезную бабочку. Кеттариец порывается сказать что-то, приоткрывает рот и тут же захлопывает, не подобрав подходящие слова. Лойсо хмурится: слишком уж странно ведёт себя. Пробует послать Зов, но голову резко и крепко сдавливает, и он чудом удерживает себя в сознании, а свою тощую задницу на месте. Он вовсе забыл, что в этом Мире никакой магии нет, и Мир этот обречён.
Лойсо глупо покачивается, зло зыркает на довольного Охотника. Всё вмиг становится ненастоящим: песок подкрашенный пепел, прозрачный жидкий огонь прикидывается воздухом, а солнце всегда было перекати-поле с проплешинами.
— Не можешь это быть ты, - грозно выдаёт Лойсо. Будто заклинание, что впрямь напугает. Ну да, попробуй такого напугать — сам обосрёшься.
Кеттариец ожидаемо хмыкает, улыбается. Стоит недолго, так, жмётся в рамках приличий, и сразу же опускается подле камня на песок. Устраивается поудобней, оправляет скабу, что кокетливо приоткрыла, на мгновение, крепкие рельефные бедра, подкладывает руку под голову. Загорать припёрся? На кой? Всегда же был сму…
— Хорошо тут у тебя. В Ехо сейчас прям зябко, - мечтательно так, легко, будто с девчонкой заигрывает. Зубоскалит.
Лойсо холодом пробивает. Тот самый голос, ни с чем не спутать. Он чувствует как подрагивают пальцы, но вовремя берёт себя в руки, не зря же угробил на отращивание хоть какого-то самообладания столько веков. Зябко ему в Ехо, блядь. Ага, ищи дурачка.
Пондохва смотрит на горизонт и делает вид, что нет тут никого. А вдруг сработает? И вправду: становится так же спокойно, тихо. Пока его не начинают хватать за большой палец на ноге знакомые горячие руки. Лойсо решает, что спрыгнуть на этого нахала идея просто отличная. Спрыгивает с камня прям на него и тот ловит, ещё бы он не словил. Он, конечно, надеялся, что эта выходка напугает наваждение, то испарится и окажется где-то в другом месте. Тогда станет проще нацепить маску равнодушия. Но нет же. Удерживает чуть выше колена, ни капли не морщится от веса и самой выходки, так, посмеивается только. Потом даёт оседлать себя и убирает руки. Лойсо бы покраснел, да не умеет и не собирается. Вместо этого загораживает обзор, пытаясь найти подсказки на хищной морде. Ничего у него там не написано, но вдруг завиток другой покажется. Кеттариец хмурится недолго и фальшиво, а так глядит в ответ с интересом, не иначе экзотичного жука разглядывает.
— Это же не ты?
Кеттариец лишь дёргает белой бровью, дескать, да ну, а кто тогда? Лойсо медленно подаётся ближе. Горячее, миндально-медовое дыхание ложится влажной вуалью на лицо, почти слышен трепет бесцветных ресниц. Поднадоевшие серые раскосые глаза; странные, будто золотые, волнистые волосы. Не такие длинные, как у самого Пондохвы, так, только шею прикрывают и в глаза нахально лезут, но небезинтересные. Лойсо запускает в них руку. Соломенные, что неудивительно и на что Лойсо несдержанно хмыкает. И вновь переключает внимание на хищную морду, что сейчас довольно скалится во всю белозубую пасть.
— Лицо вроде бы то же, - кажется, впервые Лойсо звучит так неуверенно.
Да и как тут поверить собственным глазам, когда таких чудес просто быть не может. Надо ещё проверить, посмотреть. Лойсо наклоняется к шее, судорожно втягивает воздух ещё раз. Что-то пьяняще пряное, мёд, дым.
— Раньше кровью пах… - тянет с сомнением.
Но то было раньше, верно? Сейчас он большой начальник, ловит мятежных магистров пачками. Законопослушный убийца не может теперь пахнуть кровью, не модно такое в Ехо. Лойсо отлично запомнил его, вымазанного в чужой крови, с порваным левым ухом и абсолютно пустыми серыми глазами, какие только у животных бывают, с чуть треснувшей трубкой в зубах. А кстати… Лойсо коснулся левого уха и точно: подрано, надкусано у самой острой точки. Он дёрнулся туда посмотреть глазами, а не пальцами. Шрам тот же — тонкий, аккуратный. Хорошо Охотник вылеплен, нечего сказать.
— Нет, нет, подожди. Ты что ли? - вопрос донельзя глупый, особенно, если тебе не отвечают.
Лойсо мешкает совсем немного и, наплевав на всё, прижимается губами к шее. Раскалённая, припудренная местным песком. А если…языком? Лойсо подумать не успевает, а уже спешит пробовать. Всевозможные специи ожидаемо покалывают, разжигают крохотный костёр на самом кончике. Мёд, конечно, вяжет, липко ложится на губы и хорошо маскирует литры крови, вроде как давно уже смытые. Сдержать стон удовольствия так тяжело, но не будь у него выдержки хрен бы он стал кошмаром для Ехо и самым грешным Магистром, сгорел бы по пути. Не покажет он ему своей радости, обойдётся эта лисья жопа.
Если пробовать, то всего-всего, верно? Вдруг, если укусить, то этот призрак схлынет, лопнет, как пузырь? Лойсо, конечно, ни разу кровь его не пробовал, а та, что попадала на лицо или одежду засыхала и смысл её поглощения терялся. Но он-то уверен — нет, не так — точно знает, что она другая. Мысли роятся назойливо, чешутся в висках и в переносице, и всё же Лойсо не решается. Только подаётся укусить и сразу замирает. Позволяет себе губами чуть затянуть кожу и оторваться так же порывисто. А укус выходит и вовсе беззубым: только липо-холодные следы да небольшие вмятины. На это наваждение реагирует преинтересно: крепко хватает на талии и сдавливает так. При всём желании не сбежать. Лойсо думает, что иллюзия бы так и поступила. Нужно ведь запутать.
— Не исчез, - шумно и чуть обреченно тянет Лойсо.
Лучше б лопнул. Нельзя так людей изводить!
Да и кусать надо было сильней.
Он уж почти примирился с тем, что Охотник не отвечает, и говорит больше с собой. Конечно, надеется, что хоть на что-нибудь он откликнется, хоть на глупое ругательство или шальную мысль в почти пустой от тревоги башке.
Лойсо резко дёргается, словно ото сна избавился, садится прямо и вновь всматривается в хитрую морду. Та же морда, разве что огонь какой-то недобрый в глазах успел вспыхнуть, но это дело десятое: у него вечно что-то на уме. Лойсо сжимает пальцами скабу: ткань та же, с мелкими завитками, что незаметны глазу, но ощущаются кожей. Он как-то урвал кусок с ворота его лоохи и успел неплохо изучить. Сжёг потом, как запомнил до мельчайших деталей. Но приодеть наваждение же легче лёгкого, это абсолютно ничего не даёт.
— Да на кой тебе быть здесь?
Лойсо усмехается, дескать, всё. Разгадал твой план, хреновая пытка, жгучее солнце и ядовитый песок лучше. Кеттариец посмеивается, смотрит спокойно, будто любуется. И от этого взгляда вроде приятно, а вроде тревожно. Ничего он не разгадал, так ведь? Только облапал, а лисьей морде приятно — столько внимания и всё ему! Лойсо хмурится, тянет ткань скабы до жалобного треска и, словно с места в карьер, целует в губы. Напористо и грубо, делится въевшимся песком и возвращает остатки ядовитого облучения от солнца. Кеттариец отвечает пылко: прижимает к себе сильно, и будто весь воздух вокруг съедает своей гадкой магией; кусает сухие губы и посасывает язык; восхитительно тонко порыкивает, вибрирует, отчего трудно сдержать дрожь. Лойсо насилу отрывается, но сползти с Охотника не выйдет: вцепился намертво. Значит, никуда ему нельзя, так?
— Глупое наваждение. Кеттариец не дал бы себя поцеловать, - выплёвывает прям в лицо.
Лойсо зол и напуган, а Кеттариец только и делает, что кривовато улыбается, наблюдая за метаниями. Потом приходит кусачая догадка: это его собственный разум. Он вылепил его из обрывков воспоминаний, а теперь вот, пожалуйста, наслаждайся молчаливой компанией бывшего врага.
— Ты…просто моя выдумка. Ты мне кажешься. Я…я окончательно сошёл с ума здесь. А кто бы не сошёл, а?!
Лойсо раздражённо шипит и укладывает дрожащие руки на загорелую шею Кеттарийца, подумывая придушить.
— Это всё проклятое солнце, всё из-за его жара.
Лойсо тяжело вздыхает, на лице, кажется, маской кусачей застыла толща песка, но протереть лицо — упустить Охотника. Он бы не хотел, хоть и недолюбливает своего надзирателя. Голоса в голове, что спорят он это или нет, быстро сбиваются просто в оглушительный рой злых насекомых, и их так много, их вибрации и выкрики почти побеждают его тощую тушу, отечго Лойсо начинает покачивать.
— Нет. Нет, нет, нет. Я просто плохо проверил. Надо ещё раз, - сбивчиво бормочет и вновь склоняется к довольному Охотнику. Тычется потрескавшимися губами в его горячие и тонкие, но ловит с них только жгучий смех. Прижимается к шее, водит носом — ищет изъян, зацепку.
— Нет, нет… Нет же? — вздох. — Скажи хоть что-нибудь.
Лойсо никогда не чувствовал себя настолько потеряно и неуверенно, да если и было такое, то так давно, что из памяти выцвело. Он мотает неверяще головой; трётся о крепкие плечи лбом, лицом; тянет ворот скабы зубами.
— Скажи…скажи ты или не ты? Скажи, скажи…
Реальность дрожит всё сильнее, как завороженная, отчего Лойсо кидается искать подтверждения дальше. Запускает подрагивающие ладони под подол серебристой скабы; до боли сжимает крепкие бедра, наивно надеясь, что большие пальцы продавят в смуглой коже дыру, словно та из мягкого масла. По глупым отрывочным мыслям Лойсо уверен: его выдуманный Кеттариец под скабой одет хоть во что-нибудь и прячет парочку кинжалов в потайных карманах. Почему кинжалы? Ну так он ж наёмный убийца. И штаны с него станется носить под скабой, тот ещё деревенщина. Стянув с несопротивляющегося и дико заинтересованного Кеттарийца лишний предмет гардероба, Лойсо резко останавливается и слегка краснеет, хотя никогда до этого не умел.
— Ты…да нет, не может…
Кеттариец рассмеялся мягко, но сейчас это было просто оглушительно. Он под скабой, ожидаемо и неожиданно, обнажен. И никаких тебе грязных портков, шорт или несуразного нижнего белья. И ни одного кинжала. Конечно, только Кеттариец мог такое выкинуть. Если уж и дразнить, то по полной. Не то чтобы Лойсо хотелось близости, но полное одиночество отлично заставляет хотеть всего и сразу. Лойсо слегка касается кончиками пальцев острых ключиц, невесомо оглаживает почти гладкую загорелую грудь, и, немного погодя, аккуратно погружает указательный палец в дорожку жёстких светлых волос внизу живота. Это почти невинное действие вызвает у Кеттарийца вновь лёгкий смех и он, не дав всласть насмотреться, резко разворачивает Лойсо за плечи и крепко сжимает в объятиях. От такой грубости и силы любой задохнется, а Лойсо и вовсе подумалось — вот его печальный конец и потому слегка зажмурился. С закрытыми глазами судьба не так страшно воспринимается. Сейчас Кеттариец, так же посмеиваясь, сожрёт его, причём заживо, громко похрустит хрящами и сухожилиями, а сухие соломенные волосы и бледное тряпьё выплюнет с отвращением. И все потроха, наверно, выплюнет — он ж ядовитый ублюдок. Но весь бред вылетел махом, когда Лойсо приоткрыл один глаз. Небо, обычно вырвиглазно голубое, укуталось в чернющее лоохи с кучей мелких белых точек, а прям у ног развалилась неизвестная планета. Ночная прохлада мягко поглаживала лицо, заботливо стёрла песок, усталость и раздражение.
— Что за…- возмущенный вопль застревает в горле палкой.
Кеттариец опаляет шею шумным дыханием, мягко водит ладонями по телу, будто бы успокаивает. На самом деле дразнит, сволочь шимарская. Лойсо вдруг понимает, что не может разозлиться как бы не пытался. Теперь не может.
Кеттариец принёс ночь с собой. Самый ценный дар для этого Мира, самый ценный для Лойсо. Ему кажется, что звёзды, именно эти: похожие на белёсые веснушки-шрамы, будто Кеттариец стряхнул их с собственных плеч в мешок и приволок сюда, светят ярче солнца Ехо. Хоть и странно, что он помнит как оно выглядит. Некоторые из крохотных точек складываются в силуэты. Слева нечто напоминает меч, чуть выше будто катится колесо. А прям в центре — пышный сноп искр, яркий на концах и украшенный причудливыми завитушками. Концентрированный, как любая магия. И все эти крошки плавно и грациозно движутся, словно танцуют друг с другом. Лойсо даже чудится, что он слышит их звонкий смех и цоканье махоньких туфелек о чёрную твердь.
А Кеттариец меж тем шумно сопит на ухо, прихватывает зубами у шеи и сдавливает в объятиях, будто Лойсо вообще способен на побег сейчас. Лойсо только поражено и заворожено пялится в небо и ничего теперь не смыслит в поступках этого безумца. Спросить?
— Зачем ты…
Громкое шипение заставляет вздрогнуть, зажмуриться и заткнуться одновременно. Кеттариец не хочет ни отвечать, ни объяснять, он уже сделал, понимай сам что нужно. Он поглаживает нежно щёку, и Лойсо понимает — должно открыть глаза. Чтобы увидеть, как на конце когтистого пальца, что вздёрнут к небу, шуршат мелкие цветные искорки, а после оседают на небе крупными мерцающими звёздами. Кеттариец резко дёргает рукой — заставляет одну упасть и заодно упасть сердце Лойсо. Разве можно так вероломно оторвать её с насиженного места ради глупого эффектного жеста? Это так трепетно и больно, что Лойсо с трудом смаргивает скопившуюся влагу и она предательски течёт прям в пасть к изголодавшему Охотнику. Тот замирает на мгновение, чтоб распробовать солёную горечь, а после поймать за шею и слизать ещё влаги с острой челюсти, мягкой мочки уха. Всё ему, ненасытной морде, мало. И слёзы пьёт, и вздохи горячие ловко зубами хватает, и краску с лица то слизывает, то сплёвывает обратно. Лойсо дрожит сильней, но теперь от дикого жара и стыда, будто девица. Кеттариец целует в уголок губ, а сам шарит рукой по земле, поднимает клубы жёлто-красного песка, но то не раздражает, а наоборот. Мелкие камешки стучат мелодично, легонько перебирает их игривая волна, и колкое до этого дыхание теперь приятный ветерок. Нащупав подходящий камень, Кеттариец вытягивает руку с ним к небу и изящно сгребает часть звёзд в небольшую дорожку. Лойсо вновь заворожен простеньким фокусом, даже вцепился в ладонь, что так жадно его удерживала, чтоб не начать колдовать от переизбытка эмоций. Так они лежали, глазея на звёзды, будто никогда в жизни их не видели. Было слишком тихо, отчего мерещилось, что Кеттариец шепчет какие-то заклинания, чтоб держать небосвод таким, приятно еживичными с мелкими белыми, красными и ярко-синими крошками. Но магии здесь быть не могло, Лойсо отлично выучил это, и потому слегка тревожился за всё разом. Пытаясь перебороть глупый сумбур, он частенько тянулся за колкими поцелуями и Кеттариец ни разу не отказывал ни ему, ни себе в этом сладостном удовольствии.
Всё хорошее кончается. Скорее рано, чем поздно. Вот и Кеттариец шевелится подозрительно, перестаёт жечь дыханием шею и щеку, распрямляется. Лойсо всё ещё не может отвести взгляд от неба как бы ни пытался. Правда что ль наколдовал?
Кеттариец медленно садится вместе с Лойсо, что до сих пор не реагирует ни на что, кроме другого неба. Он подхватывает за бедра и сажает обратно на камень, с которого стянул. И только теперь на него растеряно смотрят. Кеттариец криво улыбается и разворачивается, чтоб уйти. Чем меньше делается его фигура, тем тоньше становится ежевичная ночь, пока вновь на вырвиглазный голубой не выкатится хищное солнце.
