О щедрости и аметисте

Редкий момент спокойствия. Поток посетителей все еще рябил перед глазами бьющими челом призраками. Если не за выписыванием отрядов к рубежам приходили, то с вопросами о приготовлении к Пасхе. Не могли меж собой договориться и все царя дергали. Язык отбил говорить – с вечера в храм, утром с крестным ходом на площадь, после полудня – на празднования. И чтоб везде пахло вербой, куличами и радостью. Потому сидел Иван Васильевич, устало потирая переносицу, и смотрел, как закатная рябь на образа настенные ложится. Глаза слипались от света алого, а уши закладывало от скрипа пера. В ногах, на ступени, сидел Федька. Он держал на коленках доску с прикрепленным к ней пергаментом и затекающей рукой дописывал последние строчки. Тихо и тепло было в палате. Будто каждая вещь и явление, существующие на свете, ждали светлейшего праздника. Удачно выпала дата на начало апреля. Свежо и умыто все вокруг. Не будет больше морозов и гололеда. Любил царь весну, нуждался в долгом световом дне, любовании разливом рек, и чтобы не только белое перед глазами стелилось. Хоть и помогал один вечный подснежник уже вторую зиму коротать, но надо было и настоящих букет иметь. Потянулся Иван на месте, зевнул, и это сил ему вернуло. Наклонился к Басманову, подбородок на его затылке устроил и стал наблюдать. Федя от тяжести неожиданной дернулся, но кляксы на листе не сделал. Расписался и отложил в сторону сохнуть. — Что писывал, соколик мой? — Листы трапезные. Просили меня предложить, какие яства подать, вот и накатал им разных сочетаний,- юноша коснулся носком сапога уже высохший лист. — Дай посмотреть. Федя протянул наугад взятый свиток и сел повыше, чтобы положить голову на подлокотник трона. Глазами вслед за монархом бегал и представлял уже, как будет красиво осетр на поднос серебряный соком капать. Грозного куропатка с травами соблазнила. Одна из житейских радостей после Великого поста возвращалась – кусок мяса да пожирнее. — Я хочу, чтобы фазанов подали. И в куличи к изюму курагу и орехов добавили,- голубые глаза мечтательно уперлись в потолок. Царь фыркнул: — Фазанов…надо ж. И будешь ты не самой яркой птичкой на пиру. — Так ощипленного, порезанного, пожаренного. А я целый буду, в кафтане синем и с кушаком из серебряной парчи! — А еще чего душенька твоя желает?- Иван с театральным интересом подпер щеку кулаком. — Перстенек новый и перчатки легкие, чтобы и не жарко по весне было, и кожа от ветра не грубела. Грозный посмеялся в усы. — Я думал, скажешь, здоровия-счастия царю своему, чтоб батька долго жил, процветания земли русской. А ты все в срамные грезы уводишь – себе на ручки и в брюхо. Федя поморщил нос и тяжело вздохнул. Царь, что маменька с этими наставлениями. Желания эти постоянны, а его же про данный момент спрашивали. Тем более здоров государь, жив отец, страна в довольствии – почему бы не разжиться парой перчаток из телячьей кожи. На густые кудри опустилась властная ладонь. Пошутил он, не надо ерепениться. Ежели на все так языком цокать – мозоль на небе выскочит. — Она скорее от другого появится,- пошло ответил Федор, видя, что весел свет его очей. — Ой-ой, разошелся-то, срамник,- пальцы на макушке разжались, спустились на лицо и дали невесомую пощечину.— Пост еще не кончился, а он уже в омут свой похотливый ныряет. — Так я и не выныривал,- щечка-яблочко терлась о цареву руку, будто Федя зверюшка дрессированная.— Да ну и весна, стало быть, кровь разгоняет. Забавил Басманов Ивана. Да так ладно это делал, что невозможно было ничего сильнее игривой оплеухи или страстного шлепка над ним учинить. А если и учинял, то только по мольбам самого Федьки, которому иной раз порка нравилась. Стал сам царь личико наглое гладить, как кисточкой пестами своими в розовый его красить. Краше заката становился улыбчивый юноша. Как бы не походил он на чернобурого лисенка, знали оба, что аспид приласканный в царских ногах вился. Но до чего ж был красивым, распущенным, страстным и кровожадным. До того, что не оставлял шанса не спутаться с собой. Федя по натуре своей сильный был. В бою смело вперед скакал, клубки заговорщиков распутывал, казни праведной и не очень не боялся. Лучше всех знал, что слово «гойда» цвета кровавого, цвета любви к царю. Но силу это два волка меж собой делили и никак поделить не могли. Гордыня то и Похоть были. Все, что ни делал – делал, чтобы заметили, превознесли или наградили ласкою, одарили прикосновениями распаляющими, а когда все сразу получал – на вершине счастья своего пребывал. Сам понимал – грехами оброс, как дикая роза шипами. Никто не заставлял – по доброй воле душу марал, а значит и от Бога таить нечего. Эдакий праведный грешник получился. Мать с отцом не винил, воспитали его прекрасно, обучили всему, а дальше сам на другую дорожку свернул. Первый раз, помнится, за колечко с голубкой жемчужной… Злую шутку судьба устроила. И смотрел он тогда на уставшее, кажется от самой жизни, лицо Ивана Васильевича, радости и слабости своей единственной, думал только одно: «Рядом с Ваней демоны не истязают». Удивился бы юнец, если бы узнал, что тоже самое Грозный думал. Вот так были они проклятьем и благословением друг другу, болезнью и исцелением, главной опасностью и прочным щитом. Ни к чему не обязывали друг друга, ничего не ожидали, не надеялись и оттого удовлетворения полны были. — Перстень, говоришь, новый хочешь?- хитро прохрипел государь.— А эти нравятся? Он дал Басманову рассмотреть кольца. Смотрел Федя, держа ладонь любимую в своих, и приметил золотое с аметистом. — Нравится, царь-батюшка, вот это. — А-а-а, губа не дура у тебя. К кафтану синему пойдет, да? Федя кивнул. — Ну коль языком одним, без рук и зубов, его снимешь – твое. Принял вызов Федя, щурился хитро. Нет ничего, чего он не умел, а уж такое – раз плюнуть. Поцеловал сначала каждый пальчик, чтобы расслабился Иван Васильевич, но и интереса не терял. Медленно, ласково губами прижимался, оставлял след коралловой помады и слизывал его тут же. Теплом дышал томно. Когда таяло оно на каменьях, то те еще ярче сверкали. Не спешил Басманов, ради них же самих. Авось не только цацка под темный вечер его украсит, но и нектар царский на пояснице. А потом и на губах, ведь остатки сладки. Хотел царе нахмуриться, когда начали зубки ногти прикусывать, но смягчился, поняв, что дальше этого Федя не действует. Радуется тихо, что любовничку понравилась забава. Пускай помнит, что всего трудом добиваться приятнее. Аккуратно все мальчишка делает, дразнит то резким движением, то благоговейным. Язычком подушечки пальцев щекочет. И ведь чувствует Иван сквозь набитые мозоли эту чувственную ласку. Снова Федька зубы в ход пустил, повыше, костяшку безымянного пальца прихватил. Вот что с таким делать надо было? Вроде и жульничал, но перстня не касался, а только это условием было. Не так чувствительны руки, высушенные бумагой, обветренные ветрами всего государства и мечом натруженные, однако начал Грозный тяжелее дышать, даже ахать. Это в постели он был несдержанный. Как хватал Басманова за бедра алебастровые да начинал резко толкаться, так и начинал чуть ли не выть в исступлении. — Федька-Федька, на что ж ты еще ради камешка царского готов? Вопрос остался без словесного ответа. Но змееныш в лисьей шубе не такой простой – взгляд на Ивана Васильевича своего устремил, а губами обхватил указательный палец, который заветным перстнем украшался. Растянул удовольствие – за два движения взял в рот палец. Посасывать начал невинно, будто младенец он, а не юнец в цвету и меде. Потом перешел на те ласки, которые обычно паху Грозного оказывал. То быстро головой вперед-назад двигал, то медленнее. Слюни пускал и постанывал, изводя и себя, и усладу свою властную. Стоны Федины действительно неотличимы от женских были. Искусственно голосок повышал, гласные тянул, а предыхал, запрокидывая голову. Еще и прослезиться сумел, хоть и не внушительное мужское естество вбирал. И все только губами и втягиванием щек орудовал. Честен аспид был. Но он и не мог иначе. Любовь, наверное, то была. — Ты мой молодчик,- Грозный поддерживал Басманова и свободной рукой по кудрям и шее скользил, иногда игриво щипая за ушко.— Добре, добре, золотко, продолжай. Радуешь меня. Знал Иван прекрасно, что похвала – это целый олень для Гордыни Федькиной. Посему не скупился. Ведь если распаляется мальчишка – распаляется и он. А отступ назад давно исчез. И образа не смущали царя и его любовника. Иконы везде развешаны, не утаишься от них. А любиться хотелось чуть ли не каждый день. У Басманова юность и весна, а у Грозного – Басманов. — Ох, счастье мое, не только уста изводишь,- протянул Федя.— Но и ниже души тоже. — Успеется. Трудись далее и себя касаться не смей. Продержишься, не излившись – дарую выходной завтра. На охоту соколиную поедешь. Щедр царе, не можно было такую возможность упускать. Тем более уже красны его пальцы от рта усердного были, а подушечки начинали морщиниться, как в бане. Отметил это Федор и начал языком под перстень лезть, будто зовя к себе. Пролез острый розовый кончик, подцепил и на себя потянул. Пришлось сделать так, что государь прошипел, но через минуту победа была одержала. Был теперь в перстень с камнем апостола Матфея надет на язык юноши. Взгляд его пестрил хитрым самодовольствием. Победил он в монаршей шалости - пущай признает это светлейший. Иван хмыкнул – все было честно. Или почти честно. Но стал он одной рукой подбородок гладкий поддерживать, другой украшение с язычка снимать. Федя успел ручку поднять и на подлокотник положить. Взял изнеженную ладошку царь, поцеловал насколько мог мягко и надел приз на указательный палец. Не мог не признать, что не цацки его мальчишку красят, а он их. — Доволен, бесенок? — Доволен, великий государь,- соблюдая приличия, Басманов поклонился в ноги хозяину своей жизни и воли.— И ласкою твоею, и подарком роскошным, и тем, что на охоту соколиную поеду. — А на ней наверняка сия обновка кстати будет. Федя наблюдал, как из кармана шубы Иван Васильевич доставал перчатки из телячьей кожи, с обводкой из меха ласки, и глаза его округлялись и загорались, как у ребенка при виде леденца. — Ваня… — Но за них устами одними не отделаешься.