Больше не буду

      Боря с протяжным выдохом и недовольным сонным бормотанием переворачивается на спину. Он с некоторой обречённостью шарит рукой по кровати, пытаясь найти трезвонящий телефон. Шуточное имя контакта «не брать» высвечивается на экране. Как же «не брать», скорее, «брать так, словно от этого зависит жизнь».       Хэнк тянет уголок губ вверх, когда осознаёт, насколько всё происходящее в его жизни комично. Он непроизвольно хмурится, позволяя складкам исполосить лоб. Нет, не то слово, их ситуация скорее безнадёжная, чем по-ироничному смешная. Вот только что в данном случае хуже? Как выбрать меньшее из двух зол?       Потому что казалось, что в его материнской плате нет таких элементов, которые позволили бы послать Ваню в пешее эротическое с его извечной нервотрёпкой и завалиться досматривать десятый к ряду сон.       Когда Хэнк принимает сидячее положение, нагревшаяся кровать противно поскрипывает, протестуя подобным действиям. Боря невпопад всовывает ноги в тапочки и лениво плетётся к окну, на ходу надевая на себя ярко-голубой, палёный, но излюбленный «Трешер». Во дворе ни одной живой души, разве что гуляющий по улице шуршащий пакет и какой-то торчок на детской площадке. «Вроде не мой», — проносится в голове довольно ироничная мысль. Хэнк приоткрывает окно, позволяя весенней прохладе облизать каждый уголок комнаты. Так-то лучше. По крайней мере, глаза перестали слипаться.       Боря поднимает трубку, заведомо не зная, чего можно ожидать от друга:       — Хинкалина!       — Да, Кис?       — Хинкалина, ты меня слышишь?       — Слышу-слышу. Тебя забирать или просто решил поболтать в столь позднее время? — устало выдаёт Хэнк, проходясь пятернёй по спутавшимся ото сна блондинистым волосам. «Ради чего ещё он может позвонить тебе в два ночи, придурок? Снова обдолбался, вот и вспомнил о тебе. Ты как упаковка гандонов в кармане школьника: достают, когда понадобятся, а так прячут, чтобы родители не запалили», — дополняет про себя.       — Смотря, насколько оно позднее. — Голос не похож на его обычный, с хрипотцой, будто камень об камень. Слова непроизвольно срываются с языка, они лёгкие и растянутые. Ваня не говорит, скорее мурлычет, задорно хихикая от сказанного.       Хэнк думает о том, что в последний раз слышал его смех при тех же обстоятельствах — под веществами. Киса вполне нормально функционирует с понедельника по четверг: огрызается, царапается и кусается. В будние дни он выглядит слегка депрессивным и нервным, но он ходит в школу, встречается с ребятами на базе, не пьёт ничего крепче пива и курит только любимые Борей арбузные «Филипп Моррис». Тогда он находится под его присмотром: от уроков с переменами до их совместных посиделок. С пятницы по воскресенье он занимается тем, что снюхивает свои весёлые дорожки. И каждый из трёх таких дней — грёбаная русская рулетка. Что, если он не позвонит? Если в один из разов доза станет слишком большой?       Самый первый раз Киса позвонил и попросил забрать его из какого-то бесцветного притона года два назад. Боря вызвал такси, аккуратно вынес его и посадил на заднее сиденье рядом с собой. Домой решил привести именно к себе, не хотел расстраивать тётю Ларису. Пока ходил по квартире за бутылкой воды и тазиком, старался не шуметь, чтобы не разбудить родителей. Переодевал в чистое, укладывал в кровать, накрывая продрогшее тело тёплым пуховым одеялом. Киса, обычно колючий и кусачий, жался к Боре, как котёнок, требующий ласки. На утро он, конечно, извинялся и клялся, что такого больше не повторится. Повторилось. Всё по новой, до мельчайших деталей, даже обещания теми же словами.       С того дня они отдалились. Хэнк мог понять, почему это произошло — он стал свидетелем того, о чём в принципе не должен был знать — Кислов, находясь в состоянии наркотического опьянения, выворачивал наружу своё покалеченное нутро, скрывающееся за тонкой кожей, говорил о причинах, по которым перешёл с седативных на меф. В общем, разводил «сюсю-мусю», как он называл на чистую голову болтовню подобного рода.       Со временем Хэнк понял одну очень важную вещь о своём друге: Ваня — бездомное животное, которое когда-то пнули под бок так, что теперь оно не подпускает к себе, шипит, стоит только кому-то попытаться прикоснуться. Это знание заставило Хэнка взглянуть на Кису под другим углом, пересмотреть то, как он относился к нему раньше.       Всё это привело к тому, что окружающие также начали замечать перемены в их дружбе. Они переросли дружеские чувства, на семейные пока не походили. Хэнк боялся думать о том, что происходящее между ними месиво можно было охарактеризовать одним простым и ёмким словом: «Любовь». Но это же зашквар, да? За такое нормальные пацаны перестают пожимать руку при встрече. Так что лишь крепкая мужская дружба, разрешённая на территории их необъятной страны, не иначе.       Даже несмотря на то, что временами происходило за закрытыми дверьми его комнаты: быстрая и неловкая возня под одеялом, пропитанная дурманом запретности, грубые руки по телу и тихий постыдный скулёж, спрятанный в чужой шее. Они никогда не говорили об этом, да и зачем? Подобные разговоры всё равно не привели бы ни к чему хорошему. Как там говорят, «Во всём виноваты гормоны»?        Родителям, да и парочке школьных друзей такие перемены не пришлись по вкусу. Хэнк стал следовать за Кисой по пятам, как какой-то следователь из сериала про ментов, который по пятницам любил смотреть его папа.       Боря стал задерживаться допоздна, тем самым нарушая комендантский час. Кисе частенько в голову приходили гениальные идеи, например, нарисовать хуй на одной из внешних стен школы, а потом съебать от охранника, перепрыгнув через забор; Хенкин, попрощавшись со своей пунктуальностью, начал опаздывать на уроки, потому что Ваня любил выкурить по сигаретке в толчке. Ещё он ввёл в привычку отказываться от гулянок, на которые его приглашали старые друзья, не знакомые с их компанией. И только стенки подъезда, рядом с которым каждое утро его ждал Киса на байке, знали, почему они стали чаще бывать вместе.       Киса, сам того не понимая, намертво въелся в каждый клочок поглощаемого им воздуха, он обвил его невидимыми тисками, проник так глубоко внутрь, словно медленно действующий яд. И как бы больно не было признавать, в нём начала развиваться патология: Хэнк отошёл от образа, которого когда-то старался придерживаться — папенькин сынок, будущий ментёныш. Он стал огрызаться и ввязываться в драки, потому что Ваня в трезвом состоянии — сгусток сплошной агрессивной агрессии, если ебанёт, то не по-детски. Разбираться потом кому? Боре. Морды бить обидчикам? Тоже Боре.       Хотя многие предупреждали, что их братания ничем хорошим для Хенкина не кончатся, он продолжал падать в него, в Ваню, закрывая глаза на то, что подстраховки не было — верёвочный трос уже давно оборвался.       Это же Киса. Как он может бросить его? Ваня всегда, с самого начала их дружбы, приходил к нему на помощь. Как он может не оплатить ему тем же? В дни, когда Хэнк ругался с отцом, Киса без раздумий звал его к себе на ночёвку, развлекал и старался отвлечь; когда Боре нравилась какая-то девочка, Ваня пытался подружиться с ней, чтобы впоследствии зарекомендовать своего лучшего друга как «вообще-то ничё такого парнишку».       Эти двое многое пережили вместе. Хэнк помнит, как в седьмом классе они выкурили первую сигарету на двоих, горло потом першило ещё несколько дней. В восьмом попробовали алкашку, выпросив у стоящего рядом с магазином дядьки, купить им её, а потом наутро знатно так присосались к унитазу. В пятом они учились целоваться, нет, не на помидорах, это для лохов. Тем более, зачем переводить продукты, когда губы кента ничем не отличаются от девичьих? Он-то точно не будет высмеивать. Про первую пидорскую дрочку не в приличном обществе будет сказано.       — Ты где?       — На улице.       — Конкретнее, Кис.       — Ну, тут холодно, рядом море. Вообще, я на качелях, они такие, плетёные. Маме бы понравились, — протянул Ваня, слегка шепелявя. Наверное, положил между губ сигарету. Боря готов был поспорить, что на последних словах Кислов глуповато улыбнулся, обнажив слегка выпирающие клыки. Но данная милейшая деталька не отменял факта того, что Киса под угаром нёс абсолютный бред.       — Рита с тобой?       — Да. Не в данный момент, конечно, но совсем недавно ошивалась где-то поблизости.       — Отлично. Оставайся на месте, скоро буду.       — Борь, пипец люблю тебя, — бубнит напоследок Ваня, сбрасывая трубку и даже не осознавая, что поневоле стал причиной остановки сердца Бори Хенкина.       Хэнк тяжело сглатывает вязкую слюну, сжимая ладонью ткань толстовки в том месте, где находится сердце. Но сейчас, должно быть, оно куда-то делось, потому что он больше не слышит его биения. Может, побившись о решётку рёбер, рухнуло, теперь лежит где-то там, без возможности качать кровь.       Да, не при таких обстоятельствах он хотел услышать своё первое в жизни «люблю». Нежное «Борь» до сих пор саднит где-то внутри, отдавая тупой болью в висках. Кисе нужно взять ответственность за свои слова, он-то на следующий день ничего из сказанного не вспомнит. Боря же запомнил всё до мельчайших деталек: как он проглатывал некоторые согласные и обаятельно растягивал гласные, как безжалостно и по-простому говорил о чувствах к лучшему другу.       Быть такого не может.       Серьёзно?       Пиздец.

***

      Боре пришлось потратить целых десять минут на то, чтобы дозвониться до Ритки. Разговор не задался с самого начала. Хенкин нервничал, поэтому срывался на девушку, которая и двух слов связать не могла из-за нескольких влитых в неё шотов водки. С горем пополам он узнал, что они тусуются около костра, рядом с пирсом, там как раз были те самые пресловутые качели.       Хэнк с громким звяканьем взял ключи со стола, вышел из комнаты и почти что на цыпочках прошагал к входной двери. Боря взял куртку, наспех нацепил её сверху толстовки и начал молиться, чтобы родители не услышали звук открывающейся щеколды и хлопок двери. Подъезд встретил его привычным прокуренным запахом и лёгким сквозняком из щелей в оконных рамах. Он стал перепрыгивать через две заляпанные ступеньки многострадальной лестницы, особо не надеясь на редко когда работающий лифт.       Побитые жизнью стены подъезда хранили в себе слишком много воспоминаний: тут Киса провожал его ранним летним утром до дома, Боря тогда остался у него ночевать; они выкурили по последней сигарете из пачки. Бычки, наверное, до сих пор остались в одном из четырёх углов, он точно не помнил, в каком именно. Киса тогда казался ему особенно красивым, ещё слегка пьяным, сонливым в первых солнечных лучах, но безумно красивым. Они обнялись на прощание. Боря уткнулся в его шею и напоследок вдохнул родной запах кожи.       Вот тут Боря заболел, Ваня тогда хотел навестить друга, но мать не разрешила, сказала, мол, заразишься. Киса тогда всё равно припёрся, но послушно сохранил между ними дистанцию — они сидели друг от друга через три ступеньки и перекидывались подколками. Ваня рассказывал ему школьные сплетни, и хотя Борю подобное не интересовало, он внимательно слушал.       Их первая драка. Хенкин не знает, зачем обронил те слова тогда, понимал ведь, что больная тема. Кисе многого не надо было, одно лишь: «Что, родители не научили, что такое хорошо, а что такое плохо?», чтобы накинуться с кулаками на лучшего друга. Хэнка тоже можно было понять в какой-то мере, парню пришлось забирать друга из полицейского участка за мелкий сбыт, перед отцом краснеть и обещать, что не будет больше. Хотя оба понимали, что пиздёж.       Здесь Киса поругался с тётей Ларисой — она продолжала играть в молчанку, сколько бы Ваня не упрашивал её рассказать об отце. Боря наспех проводит кончиками пальцев по шершавой стене, по их инициалам, которые выцарапал Кислов дверным ключом, потому что не хотел смотреть на Хэнка, рассказывая о том, как много всякого разного его беспокоит: безотцовщина, непутёвая мать, вырастившая в одиночку горе-сынка, их маленькая семья, которую обсуждают все, кому не лень.       Они сидели, прижавшись друг к другу, и каждый думал о своём. Киса догадывался, что, наверное, стал самым главным разочарованием в жизни мамы. Боря размышлял о том, что если бы людскую боль можно было забрать себе, он был бы самым счастливым человеком.

***

      Небо было таким чистым-чистым, море — спокойным-спокойным. Оно лениво покрывало берег неспешными волнами, словно ещё не успело проснуться, словно притаилось в ожидании скорого рассвета. Смешно. Боря чувствовал себя таким эфемерным, просто мгновением, вспышкой телефонной камеры, море же было чем-то вечным, неизменным. Как бы плохо не было, как бы хорошо, оно всегда будет проходить через отливы и приливы. Солнце будет садиться на западе, вставать на востоке. В этом заключалось что-то успокаивающее, но в то же время безумно тревожное.       Чуть в отдалении раздавались пьяный смех и прочий галдёж, который раздражал его ещё не полностью проснувшийся разум. Боря шёл в направлении качелей, где в теории должен был быть Киса, и размышлял о том, в каком состоянии его застанет. По телефону казалось, что он, возможно, даже не нюхал. Хенкин надеялся, что это были простые седативные, а не злосчастный меф.       Можно ли было назвать его зависимым? Где вообще проходит грань, когда ты можешь считаться таковым? Кто её, блять, установил? Если принимаешь, когда счастлив? Может, когда тяжело, пытаясь притупить боль? В пустой квартире? В компании друзей? По выходным? В будние дни? Должны ли вещества при таком раскладе мешать жизни? Или ты пересекаешь её уже в тот момент, когда начинаешь думать, что выкуренный косячок на тусе — не такая уж плохая перспектива? В таком случае Хэнк может считаться зависимым, потому что в свои семнадцать лет повидал уже достаточно цветных таблеточек. Или зависимость равна переходу к тяжёлой наркоте? К героину? То есть, пока ты не колешься, пока не готов убить за то, чтобы пустить по венам смерть, всё ещё можешь считаться порядочным гражданином, который переводит бабулек через дорогу и завтракает манкой с комочками?       С каждым шагом Боря всё отчётливее видит Ваню, который сидит на качелях, прислонившись к одной из двух балок, державших плетённые качели. Он встаёт напротив и решает подождать, пока на него обратят внимание. Киса же находится в какой-то наркотической прострации, поэтому попросту не замечает пришедшего друга.       — Кис.       Ваня резко поднимает голову. Увидев Борю, он сразу же расплывается в пьяной улыбке. Что-то внутри болезненно сжимается. Что же там такое, чёрт возьми? Может, к кардиологу записаться?       И так с самого зарождения их дружбы. Боря всегда рядом, маячит на горизонте, приглядывает. Кто же, если не он? С самого детства, с начальных классов, когда тётя Лариса пропадала на работе, пытаясь добыть средства на существование, а Кислов оставался на собственном попечении.       Ваня же ко многим рутинным делам относился с пренебрежением с самого детства. Пропустит он обед, не обработает ссадину, засидится допоздна за компьютером, что в этом такого? Никто же не умер. Несмотря на это, если правильно мотивировать, Киса мог приготовить макароны, постирать бельё и сходить в магазин за самым необходимым. Всё происходило как-то само: мама забыла приготовить обед из-за двойной смены, приходилось учиться готовить самостоятельно; если в холодильнике пусто — впервые сходить в продуктовый; с бельём то же самое.       Боря, в отличие от остальных, замечал, что извечное «сам справлюсь, не маленький» даётся Ване с трудом. В детстве он частенько расстраивался, когда видел, как родители зовут детей со двора на ужин, слышал, как одноклассник на перемене рассказывает о рыбалке с отцом на прошедших выходных. В более зрелом возрасте он, конечно, научился скрывать свою нужду в родительском внимании.       — Хинкалина, ты чего здесь?       — Ты же сам просил забрать.       — Блин, точно, — тянет он, хлопая ладонями по щекам.       Боря легонько улыбнулся. Ваня был таким красивым. Каждая неровность, каждая шероховатость и линия казались по-особенному очаровательными. В такие моменты он мог как следует рассмотреть его, запомнить какие-то мелочи, вроде небольшой родинки около правого глаза. Боре нравились его краснеющие от алкоголя скулы и тонкие губы, так по-родному расплывающиеся в смущённую улыбку временами. И никто, повторюсь, никто не был вправе называть его слащавым пидором за то, что он безнаказанно пускал слюни на лучшего друга.       Киса тем временем достаёт из кармана спортивок пачку красного «Чапмана», вытягивает из неё же зажигалку и прикуривает, сладко затягиваясь. Боря глубоко выдыхает, в мгновение смиряясь с тем, что не попадёт домой раньше пяти утра. Он садится рядом, соприкасаясь своей коленкой с его.       — Дашь?       — В рот? — Киса легонько посмеивается от собственной шуточки, Боря не выдерживает и тоже прыскает. Подобные юморески всегда пользовались успехом в их тусовке. Думается, они вчетвером были именно из той категории компаний, с которыми заботливые мамочки строго настрого запрещали своим непутёвым детишкам водиться.       — Озабоченный, — шепчет себе под нос Хенкин.       Ваня, успокоившись, протягивает сигарету. Боря зажимает её между губ и молча тянется за игривым огоньком. Киса опаляет кончик зажигалкой, но не спешит отворачиваться и отводить руку от его лица. Хенкин заминку замечает, поэтому заглядывает в глаза напротив. И лучше бы он этого не делал, потому что моментально теряется в них. В том, насколько, словно омуты, словно колодце, в котором не видно дна, они глубоки и бесконечны.       Киса отворачивается первым, не дав Хэнку совершать какую-нибудь из планируемых им ошибок, вроде поцелуя или признания в вечной любви. Обоим становится неловко. Боря закрывает глаза, блаженно затягиваясь и выпуская наружу молочный дым, который проводит между ними границы — возможность, чтобы сбросить с себя секундное наваждение.       — Может, пойдём?       — Не, давай ещё посидим, — предлагает Кислов и откидывается назад. — Смотри, какое небо чистое.       — Кислов, что случилось, а?       — Ничего нового, о чём бы тебе стоило переживать.       — Тогда расскажи старое, — настойчиво продолжает Боря, садясь вполоборота, чтобы смотреть на него во время разговора. Даже если слова будут обманчивыми, глаза — никогда. Хенкин пользуется запретным приёмом и, вытянув руку, зачёсывает пальцами чёлку, за которой он обычно скрывает нежелательные эмоции. Кислов злится, шипит, вскакивает с качели и звучно матерится себе под нос. «Сука, ментёныш, не дал нормально посидеть». — Если я забираю тебя со всяких гадюшников, то, по крайней мере, имею право знать причину твоего присутствия на них.       — Причина, сука, в том, что мой новоиспечённый папаша начал играть, блять, в семью, не спросив моего ёбаного мнения! — Киса кричит, со всей дури пиная ногами камушки, которыми был усыпан пляж. — Приходит, блять, сегодня, говорит, мол: «Нельзя так жить, Ванюша, нельзя жить от дозы до дозы». Как будто бы я, сука, не знаю об этом! Умник херов!       Хэнк сжимает губы в тонкую полоску. Понимает, что что-то там внутри надрывается с каждым его словом, пропитанным концентрированной болью. И это ударяет под дых. С оттягом, задевая острые края позвонков и ломая их на маленькие кусочки, от чего опускаются плечи. Что делать? Подойти? Сказать: «всё будет хорошо»? Какое «хорошо», Боря? Какое, блять, «хорошо»?       Хенкин сидит на месте, словно приклеенный. Хочется сделать хоть что-то, обнять его, прокричать, что когда-нибудь всё обязательно будет хорошо. Ваня из породы кошачьих, переборщишь со вниманием — убежит. Хенкин знает об этом, поэтому сидит, надеясь, что его молчаливой поддержки будет достаточно. Достаточно того, что он может выслушать.       Киса отходит от него чуть подальше и поворачивается спиной. Когда он начинает говорить, его плечи слегка подрагивают:       — Мама, представляешь, стоит рядом, смотрит этим своим печальным взглядом. Я аж растерялся, сбежал, как плаксивая девчонка, — говорит тихо-тихо, словно признаётся в самой главной тайне. На выдохе, сорванным от криков голосом: — Боря, я так устал.

***

      Ваня, словно слепой котёнок, утыкается лицом в его спину и просовывает под толстовку холодные руки, нуждающиеся в тепле человеческого тела. Когда они пошли домой, оказалось, что этот придурок забыл где-то куртку. Боре пришлось отдать свою — Киса весь продрог за время их посиделок у берега. Именно поэтому сейчас они грелись под толстым пуховым одеялом. Обнимались, кстати, по этой же причине. По крайней мере, именно так Боря объяснял себе их сплетённые тела.       Оба не спали, не могли заснуть от разрывающих сознание беспорядочных мыслей. Время близилось к шести, вот-вот на работу должны были встать родители — им это не грозило, разгар весенних каникул, как никак. Оба молчали — пытались понять, как прожить ещё один день так, чтобы не разругаться со всеми к чертям. Потому что очень хотелось высказаться. Но они молчали. Молчали, как подобает взрослым людям. Даже не смотрели друг на друга, специально улеглись так, чтобы не пришлось делать этого.       Смешно, что раньше старались сделать всё, чтобы не походить на родителей. Удивлялись, почему они всё замалчивают, нет бы поговорить, прояснить всё. Сейчас стали такими же. Потому что чаще всего намного легче оставить всё так, как оно есть. В ином же случае, как принять верное решение? Как не переборщить, не сделать хуже, найти подходящие слова? Главное, где отыскать силы в себе, силы справиться с последствиями? Не стоит забывать о смелости, вере в то, что твои действия по итогу не окажутся напрасными, бесполезными? Как распутать этот клубок проблем, если с каждым разом он запутывается всё сильнее?       Как не поверить очередному «я больше не буду»? Как сломать в себе все надежды на то, что любимый человек изменится? Вот и Боря каждый раз верит. С того дня, когда Ваня прибежал к нему в середине лета и сказал, что продаёт кукурузы с пацанами на пляже, как Боря узнал, что «кукурузой» назывались белые порошки в зиплоках, как Ваня выкурил первый косяк, потому что: «Это даже не наркота, не парься», как Боря пытался вразумить Ваню, как игнорировал его неделями, как… как Ваня впервые попробовал меф.       Это было ужасно. Боря впервые увидел, какими бывают отходняки. Он стирал его заблёванные футболки, ночами прижимал к себе, потому что ослабевшее тело частенько прошибали озноб с температурой. Хуже было терпеть оскорбления на следующее утро, стойко пропускать мимо ушей слёзные просьбы уйти. Прятать оставшиеся пакетики, чтобы потом высыпать содержимое в туалет, запирать в ванной, пока всё не закончится. Выслушивать «Боря, милый, пожалуйста», «Мне так плохо, всего одна доза» и «Ты же знаешь, пока я не пускаю по венам, всё нормально». Хотя нет, хуже было понимать, что того Вани больше нет.       И в момент, когда Боря стал проваливаться в сон, когда костлявые руки начали утаскивать его на дно, нашёптывая: «Ты слабый, ты ничем не сможешь ему помочь», он почувствовал сзади копошение. Ваня прижался к нему ближе (хотя, казалось бы, куда ещё) и, нащупав его руки своими, сплёл их пальцы в замок.       — Я больше не буду.       Что-то жизненно важное внутри, как хрупкое стекло, раскололось, треснуло и лопнуло. Боря, до боли сжав губы, тихонечко втянул в лёгкие побольше воздуха, чтобы даже у малейшего всхлипа не было шанса вырваться. Было невыносимо больше слышать эти слова.       — Заткнись и спи.       Боря не заметил, как Ваня ловко вскарабкался на него и расставил руки по обе стороны от головы. Кровать противно заскрипела. Он слегка нахмурил брови, словно решал уравнение на уроке алгебры, а не зажимал лучшего друга. Боря привычно обхватил его бока ладонями, прижимая ближе к себе. Чтобы между ними не осталось даже ничтожного сантиметра, близко-близко, до скрежета, до фантомный боли в костях. Потому что всё ещё любил.       — Могу только поцеловать.       Киса нежно провёл кончиками пальцев по его бровям, по щекам, когда дошёл до губ, то наклонился и накрыл их своими. Боря ответил. Словно существовал другой вариант, когда так близко, когда глаза в глаза. Поцелуй получился смазанным, слегка грубоватым, но в то же время неспешным, словно из последних сил.       Всё-таки он был очень слабым человеком. Слабым до любви.