Трое суток на Земле.

В воздухе на железной петле повесилась тишина и сухость, сдавливающая органы изнутри. Впитывает всю влагу, превращая ткани в сухие пожухлые листья, крошки которых застряли меж костей и зубов. Железные иглы-зубочистки вонзаются в рёбра, раздрабливают губчатый слой, превращая скелет в огромную погремушку, на которой, рано или поздно, кончатся детские забавы. Торчащие из жгута тонкие нити проволоки, как еловые ветви, проседают под тяжестью сердцебиений, скрутившихся в кольца. Они вместе с рвотой выходили наружу и вешались, как их носитель. Или были повешены. Гониль качается из стороны в сторону от сильного ветра. Как старая скрипучая качель, корни которой давно вырвались наружу из-за ребячьих жалких и тонких чувств быть лучше, чем кто-то: взлететь выше всех, прокрутиться солнышком, подпрыгнуть. Чья-то потребность почувствовать превосходство бегала не столько по кончикам пальцев, сколько по крепким мышцам рук, затягивающих узел передавливающий горло. Что он этим доказал? Что он право имеет? Лес дрожит от гула диких псов и завываний утонувших в болотах оленей. Они остались на дне горстью костей, между которых виляют пиявки и тёмные, сливающиеся с водой и мулякой, головастики. Под кустами спят ежи, с кровавыми мордами и полными животами. Они дикие звери, хищные, которые едят насекомых и змей, даже если выглядят так, словно на своих иголках носят яблочки и грибочки в норки, чтобы полакомить детишек. Они с большим удовольствием съедят их, чем яркие и наивные плоды. Милая мордашка, что днём светится и мило фыркает – вечером умывается в крови. Двуличность и природа. В вольфрамовой нити они пропускают две сотни ватт тока и выходят победителями лицемерия. Светятся под своим собственным накалом, привлекают внимание и обманчиво чаруют людей–мотыльков, клюющих на тёплое и блестящее. И так не только с ёжиками накаливания, где цоколи – короткие хвостики, а суть – двойные спирали. Люди ежей не боятся, так заведено. Люди видят лишь хорошее, никогда не всматриваясь в клыки и писк умирающих. Люди людей боятся, так заведено. Не боятся те, кого самих страшатся. Холод как бокал, бьётся о столешницу и рассыпается на льдинки. Они врезаются в дерево незаметно, крошками, и ими же плывут по жилкам и кольцам. Любуются на каждый слой, нюхают воспоминания, облизывают чувства и впитываются в слова. Стылая кровь стекает на пол и умывает лепестки растоптанных цветов. С кончиков ботинок. Со столешницы. А дома, в позе эмбриона, рождается отчаяние. Распускается, как грудная клетка под остриём патологоанатома. Как бабочка выбирается из кокона. Как раздвигаются кулисы театра. Выходит наружу, лезет через трещины в костях. Бегает по телу и рвёт на куски плоть. Таковы реалии скорбящих. Мятый оливковый свитер крупной вязки распускается на рукавах и застревает меж зубов. Впитывает слёзы, слюну и неприятный запах нечищенной полости рта. Цепляется за торчащие в досках занозы, теряя их где-то в сердцевинах узлов. Обычно, такие кофты не колятся, но когда смерть приходит в дом, всё начинает приносить дискомфорт. Любимая одежда, еда, фильмы, хобби. Всё что было дорого – летит в стоги сена, ловит потерянные иглы и больше не подлежит восстановлению. Проще купить новую личность, чем пытаться возродить из праха свою. Души – заземлённые. Они не порхают словно Фениксы и не сгорают в пепел с возможностью собраться вновь. Мы умираем раз и навсегда. Внутри тоже. Заусенцы и, размякшая под солёной водой, кожа вокруг ногтей – единственное, что падает в глубины желчной впадины. Запущен процесс переваривания. Стенки пищевода больше похожи на поддержанные наволочки, прослужившие чьим-то праматерям верой и правдой всю коммунистическую жизнь. От вступительных речей вождя, до смерти либерального деятеля. Они спали на них, в нестиранной месяцами одежде и намазанные обезболивающими мазями. А во рту вкус, словно Хёнджун самолично раскапывал их могилы и соревновался с червями в поглощении разлагающейся плоти. На чьей же стороне победа? На стороне того, кто каждый день ест трупы. Могильщик поднимает руку Хёнджуна, как на ринге. Мертвецы не всегда должны быть кучей костей и гниющего мяса. Это слова. Обесчеловеченные и оскорбляющие, от близких и знакомых. Они не насыщают. Они раздувают желудок, вызывают тошноту и головокружение, отнимают ноги и укладывают спать беспокойным сном. Со смерти Гониля прошло трое суток на Земле, семь на Юпитере и четырнадцать жизней галактики, начиная от большого взрыва и заканчивая схлопыванием. В гробу место для одного, так почему же лежат двое? Потому что они должны быть вместе. Зрачки сужаются от того, что в кромешной тьме появляется неестественное свечение. Хёнджун набирает текст, кое-как разбирая буквы и пытается вчитаться в результаты поиска. Жертва, убийство, кровь, мантра. Это единственные четыре слова, которые он понял. Ну или запомнил. Колени вместе с позвоночником жалобно хрустят, трескаются и сыпятся. Оседают в ступнях сугробом из хлопушек кальция, поэтому каждый шаг скован кандалами. Невзирая на ветер, бегающий за уличными животными, как мальчишка за бабочками, теплее одеяния становиться не решились. Продувая шею и, стянутые высохшими слезами, щёки, без страха оказаться прикованным к постели страшной ангиной, Хёнджун идет в сторону речки, где обычно пасут скот, а лай местных собак пугает больше утоплеников, чем животных. Разгар дня и хозяева сейчас слишком заняты работой в поле. Именно для этого они и оставляют псов рядом с кольями и верёвками, привязанных к ошейникам. Псины не работают охранниками от посторонних, они следят за порядком внутри стада, поэтому радушно принимают похитителя ягнёнка. Они прыгают на худощавое тело и кожа почти рвётся под их напором. –Отвалите! – жалкая попытка отбиться. Но, на удивление, она сработала. Это пуще чем команды и инстинкты. С этим они сталкиваются чаще, чем с голодом и «фас». Людская ненависть для них вошла в привычку, и что им остается, кроме как отбрести и сесть, виляя хвостом? Выманивая канцелярский нож из кармана, Хёнджун перерезает верёвку, сразу наматывая её на руку. Рыженький ягнёнок, в холке не более девятнадцати дюймов, крикливый и вонючий. Он ведёт его за собой, пока сзади слышится не агрессивное рычание, а доброжелательное тявканье. Они обмануты не собой, а теми, кому нельзя доверять. Кто пользуется не словами, а интонациями, позволяя говорить себе любую гадость, скрывая это за высоким тоном и плавной речью. В семи людях любви, как в половине пса. В той его части, что сокращается и гоняет кровь, что позволяет махать хвостом из стороны в сторону, что издаёт лай. Озерцо, в котором солнце отражается рыболовным поплавком, а облака пеной мертвых рыб, принимает морозную стужу медленно. Охлаждает свою поверхность, охраняя тёплый пыл сердцевины. Жабы кучками собираются у окраин, застревая между камышей и массивных трав. Они пережимают свои туши и выблёвывают кишки. Их кваканье слышится до самой фермы, у которой тропинками стелятся загоны для скота, а хриплая смерть и куча внутренностей падает на самое дно. Приятный шелест травы под тремя парами ног, словно хруст плохо прополощенного от мыла флага, пытающегося развиваться на ветру. Не выходит, а лишь из-за того, что чьи-то руки не приспособлены к ручному труду. Хотя божьи дожди и не пропитаны стиральными порошками, и это земля слишком сильно высыхает. Так уж получилось, что не всегда всё зависит от тех, кто казалось бы, выше. Доходя до входа в чащу, Хёнджун смотрит на идущую рядом тушу. Она была довольно спокойной, пока находилась на открытой местности, а сейчас же пытается сбежать. Догадывается, что происходит неладное, но отпереться не может, потому что меньше и слабее. Переступая невидимое разделение, прокалывая брюхо пузатому лесу, Хёнджун рыщет между органами. Пытается найти лёгкие, пробитые смертью и поцарапанные петлёю. Неестественно разбросанные листья как дорожка под венец, ведут к арке, где висел свидетель, готовый слушать чарующие признания молодых и лицезреть поцелуй. Ягнёнок и его судьба. Воссоединение двух распустившихся путей. Он должен был прожить дольше, прослужить лучше, быть полезнее. Из него получились бы мягкие одеяния и аппетитные куски мяса. А в итоге его похищает отчаявшийся мальчик, которому от него нужна только кровь и кости. Желательно, перетертые в труху. Несостоявшееся бракосочетание оставило после себя плешь на устеленной листьями земле. Они опоздали всего на три дня. Но ещё же не поздно всё исправить? Хёнджун знает, что он свихнулся. Пытается себя в этом убедить, но проигрывает. А кто ему судья? Он нормальный человек, который хочет быть вместе с тем, кого любит и кто даёт ему любовь в ответ. Он нормальный человек, который проходит любые трудности, ради возможности быть рядом. Он поехавший псих, который сейчас забьёт ягнёнка. Только при выходе из дома, он не задумывался, что тонких лезвий канцелярского ножа хватит для убийства человека, но молодую баранью кожу ими разрезать будет проблематично. И может ещё не поздно сохранить жизнь малютке, у которой ещё всё впереди и символично умереть там, где Гониля признали самосудившимся трупом. Повалив животное на бок, Хёнджун берёт первый попавшийся булыжник. Сколько бремени будет лежать на этом камне? Замахиваясь, может показаться, что пальцы касаются заходящего солнца, обжигаются и немеют так, что сейчас отвалятся. Он сжимает булыжник сильно, словно хищник впивается клыками в слабую добычу. Бьёт по самой морде, не жалея сил. Много раз, монотонно, под визг умирающих в голове и хлюпанье в трупе. Не чувствуя жалости, бесстрастно, без угрызений совести. Одежда алеет, а кожа бледнеет. От внутреннего неощутимого ужаса. Последний удар приходится между кашеобразным брюхом и размозженной головой. Зубы слиплись меж собой и кусками зениц, а может языка, точно не разобрать. Отталкивая тело в сторону, Хёнджун с упоением зачерпывает из кожаного мешка субстанцию, распределяя её по сухой земле. Грунт твердый и неразрушимый, как стены сознания, в котором паутинами расходятся прожилки и ямы. Где живут жуки и ползают черви. Тараканы и скелеты. Секреты и воспоминания. Кривая неопытная пентаграмма, больше схожая на неудачную детскую звезду, молитва для антихриста, прикрытые веки и запах свежей животной крови – цена. Справедливая? С учётом ли налогов и наценкой? Падает голова. Катится рядом с трупом, почти в объятия, утыкаясь носом в распоротое брюхо. Тело следом плюхается на землю, но из шеи не идёт ни струйки крови и не падает и крошки. Это смерть? Да, это определённо она. Так почему же вокруг мертвецкая стужа, а не тепло адского пламени? На какой круг попал Хёнджун и где обитают черти с грешниками? Как в многоразовой соломинке он прилип к стенке кусочком чайного листика. Здесь не очень много места, над головой не возвышается потолок, а под ногами не расползается плиткой пол. Он сидит на лестнице, которая спиралью (не двойной, хотя чёрт её знает) ползёт вверх или стекает вниз. Окна вокруг побиты, но ветра, переливающегося из одного в другое, не чувствуется. Может он застрял в животе, заменив пищеварительную систему, а на улице сейчас у ветвей красуются не покачивающиеся листья, а длинные лианы из кишок. Когда на голову давит не столько узкие стены, сколько потеря себя в пространстве, сложно настроить себя на адекватную расценку происходящего. Что он здесь делает? В ногах не чувствуется прежней усталости, руки не болтаются, словно сейчас отпадут, а голова на месте. Нет ни сытости ни голода, только легкая мигрень бьёт по лобной части, безмолвно гордясь, что является его единственной болью. Как люди мучили организмы при жизни, так и после смерти организмы мучают людей. Замкнутый круг, если подумать, цепляет все аспекты человеческого существования. Он острым диском, почти лунной призмой, затрагивает их рождение, детство, зрелость, старость и смерть. А потом, кажется, всё идёт заново, ибо из-за чего же ещё младенцы плачут? Не из-за безысходности и тоски по прошлым родственникам и друзьям? Поднимаясь с колен и отряхивая.. На них нет пыли. Кинув неловкое «Ау?», Хёнджун почти скользит по ступеням, очевидно из, покалеченного временем, бетона. Звуки здесь громче обычного, даже при панических атаках и приступах тревоги он не слышал собственного моргания и отшелушивания кожи. Вряд ли здесь водятся мыши, а единственные кошки сейчас это те, что переходят дороги в голове. Всё стерильно чисто, не сверкает, зато скользит, словно обмазанное мыльным раствором, из которого раньше надували мыльные пузыри со вкусом жизни. Лопая их, на землю падал мёртвый завявший бутончик, иногда это были яркие, едва расцвётшие цветки, изредка – почки. Втёртые в стекло окон, мысли пахли пустотой и приятными еловыми ветками, а потом выворачивали вонью плесени. Монета, с двух сторон на которой находится по единице, всегда падает решкой вверх. И всегда решкой вниз. Судьба, которую пытаются изменить, всегда будет менять свои одинаковые лица, и как бы шансы не стремились к пятьдесят на пятьдесят – всегда будет сто на ноль. Чьи-то шаги доносятся снизу, сверху, может вообще снаружи, но близко так, словно в выкрученной на максимум магнитоле кто-то включил «Авторадио» и наслаждался песнями девяностых, выгорланивая их в хёнджуновы уши. –Здесь правда кто-то есть? – голос, давно сиплый, скрывает за своим тоном заплетающийся язык. Прильнув грудной клеткой к ступеням, Хёнджун заглядывает на кружащийся пролёт. Его взгляд, словно школьник, скользит на первый этаж в фойе, лишь бы первым встать в очередь в столовой. Сердце бьётся так, словно и не умирало, не останавливалось и не разрывалось. Словно живое. –Гониль? Тёмная гавайская рубашка, почти что наряд трупа с тематических похорон. Пока общественность кричит, что родственники вытворяют аморальщину, они оплакивают ушедшего под звуки моря и держат в руках ракушки. Целуют их, кидают на крышку гроба, как три горсточки земли. Провожают в последнее плавание, кружат волну и мертвого засасывает воронка, разламывая кости. Он умирает второй раз, зато так, как хотел. Вскакивая, Хёнджун бежит вниз, пока что-то треплется в груди. Может легкие спустились и резиновыми шариками свисают и болтаются? Не может быть, что это бабочки. Более вероятно – черви, съедающие гниль изнутри и блуждающие меж рёбер. Запутавшиеся как жабы, падающие на дно озера – приземляются в желудок. Глаза наполняются вязкой слюной, ибо склеивают веки, да так, что куски слизистой отпадают вместе с кучками ресниц. Больно, в горле першит, а из носа, кажется, выползают поедатели мертвечины. Старые знакомые. Давясь слезами, рыча и плача навзрыд, Хёнджун впечатывается в знакомую грудь. Исхудавшую, кости обтянуты кожей а от прежних мышц остались лишь воспоминания. Всё туловище стало заметно меньше, словно иссохло. Вода – жизнь. Здесь не было жизни, а из воды только слёзы. –Кто ты? И вмиг все органы сжимаются, словно могут функционировать. Рефлекс, вызванный обычной паникой. И бессилием, которое накладывало швы на все ткани. В одну секунду им было суждено затянуться. –Что? Верить не хочется, это не правда. –Я думал я здесь совершенно один. – Гониль почти хнычет, позабыв, что не узнает лицо, укутанное в складки своей рубашки. – Какое облегчение. –Ты правда меня не узнаёшь? –А должен? Да! Хёнджун, убивавшийся трое суток на Земле и одну жизнь жалкой бабочки. Хёнджун, что забил ягнёнка собственными руками и лишился головы. Хёнджун, лицо которого кажется незнакомым. –Я скучал. –Это причина твоей смерти? Ты просто соскучился? Хёнджун заглядывает в глаза, посеревшие и поблекшие, совсем без той искорки, что застревала в зубах. А ниже, на знакомой шее, красовался большой след от петли. Затянутым шрамом и распоротой болью он прилип к горлу, как чокер, но скорее всего, как нимб. Гониль должен был быть в раю, кажется, его оттуда выгнали. Сколько Богу не молись, таких как они – отправят в башню с бесконечной лестницей. –Я всё равно что умер тогда. Так что это не сильно отличается от того времени. Но теперь я с тобой. –Теперь мы будем вместе проводить эту вечность? –Да. А выбора больше нет. –Тогда намотай на ус – из окна ты спрыгнуть не сможешь, слететь со ступеней тоже, порезаться здесь нечем. Ты будешь жив, даже если попытаешься себя удушить. Потому что тебе не нужен кислород, ибо сердце твоё не бьётся. Даже здесь Гониль пытался покончить с жизнью. Но довольно не беспричинно. –Тогда давай считать жилки на листьях, вглядываться в бездну, выцарапывать ногтями рисунки на ветках. И вспоминать. –Как тебя зовут? –Хёнджун. –А меня Гониль. В обвисший кусок мяса в груди стреляет маленькая молния. Сердце сокращается и жалобно сжимается до невыносимой боли. В горле встаёт кашель, а в лёгких мокротой оседают живые чувства.