Огня лик

      — Миса, ты веришь в ёкаев? — Ломкий неуверенный мальчишеский голос прилетает в затылок, неожиданно, как снежный шар, набитый камнями.       Девочка с тяжёлым, сотканным из грузного дыхания дремучей чащи, вздохом оборачивается. Она смотрит на мнущегося у опушки мальчика и не понимает, что твориться в его голове. Кажется, она четко ответила отказом раз сто, а он, будто в воду канул, не слышал слов.       — Я не пойду в лес. Господин Таджима запретил выходить за территорию клана.       — Ой, да так и скажи, что боишься! — Заводится мальчишка и неуверенность сметает порывом ветра, грянущего негаданно в безветренный день.       — Да, я боюсь. А теперь я пошла в дом.       Миса отмахивается, не имея желания спорить, идти на поводу. Она разворачивается и уходить прочь, слыша громкое гневное сопение и топот детских ног о землю, как делают капризные дети, когда не могут получить желаемое.       — Ну, Миса! — Кричал мальчишка, пугая всех птиц и грызунов в округе. — А я отцу всё расскажу! Скажу, что ты меня в лес отпустила и бросила.       — А я скажу Божку этого леса, что вы врунишка и он накажет вас.       Мальчик боязливо ойкнул и трусливо отпрыгнул в сторону территории клана, подальше от уже не казавшихся не такими приветственными деревьев. Он поглядел на них испуганным зверьком, поджав губы на пухлом лице, с которого ещё не сошла детская нежность.       — Б-божков не существует! — Крикнул в спину мальчик, не веря собственным устам.       — Да? Думаю, Божок с вами не согласен.       Девочка была вынуждена остановиться. Как бы не хотелось ступить голой ступней в нагретый летним солнцем деревянный пол, ароматно пахнущий каким-то своим уютом, который не почувствовать в любом другом доме, развалиться в звонкой тишине своей маленькой комнатушки и, снедаемая сном, забыться, она не могла себе этого позволить.       Она не могла уйти на вечерний покой, пока младший сын главы клана, Таджимы-сама, был в опасной близости к нарушению не нарушаемых правил, ведь на то они и не нарушаемые. Её долг, как старшей, быть рядом и наставлять на безопасный путь.       Долгом крови было защищать наследников главы — тех, кто в будущем может стать опорой клана. Атмосфера с каждым часом сгущалась всё напряжённей, пахнув разряженным воздухом. Времена настали тяжёлые, хотя с каждым годом казалось, что сложнее быть попросту не может. Но иллюзия веры была слишком податливой. Сменяемая лишь новыми мантрами, она оставалась в той же лживой.       Спасения в войне быть не могло.       — Я тебе не верю! Ты ябеда! — Обиженно залепетал мальчик, некрасиво тыкая пальцем в сторону девочки.       В уголках глаз собрались слёзы, тонкой линией подрагивали, предвестником грядущей истерики, мальчик зло топнул ногой и, качнув головой, смахивает горькие солоноватые капли с щёк. Голова, тяжёлой ношей опущена низко и в следующую секунду скрывается с места, убегая в густую чащу.       — Эй! — Заторможено прикрикнула Миса, встревожившись.       Колкий страх прокатился по позвонку липким холодным потом. Ища поддержки, взгляд метнулся назад к селению. Как назло никого из взрослых не было поблизости, чтобы предотвратить трагедию, коршуном парящим над макушками цвета вороньего крыла. Большая часть взрослых ушли в опасный поход, заведомо пропахший смертью. Оставшаяся часть — женщины, старики и дети, лишь редкое число воинов охранявших селение осталась и рассредоточилась малыми групками.       Ныне никто не мог помочь. Миса побежала следом по накалённой летним зноем земле. Едкая пыль поднималась за ней, пока бег, отзывался раскатами боли в утруженых ногах. Гонимая страхом, девочка бежала через боль стёртых в кровь ног. Под ребрами кололо, сочно-зелёная листва сменяла друг друга калейдоскопом, проносясь мимо. Мальчишка едва научившийся перечить, скрылся в запретной чаще.       Миса не могла его найти. Едкий запах собственного страха, впился в кожу, взмокшие от страха пальцы ухватились за рукоять куная, спрятанного в широком рукаве. Шершавый бинт неприятно колол кожу, горький привкус затаившейся опасности коснулся языка. Миса чувствовала себя единственным оставшимся листом на дереве.       Слова не шли с языка из-за страха. Таджима-сама поставил слово под нерушимый запрет. Нарушить — быть наказанным, а наказания Миса любила меньше всего. А ещё меньше она любила острое чувство беспокойства, накрывающего солёной волной.       Бег прекратился, став осторожной поступью. Слух сделался острым. Следуя тренировкам с наставниками, она шла по явному следу мальчишеской стопы. Крохотная полянка — островок в зеленом море, — встретила её тишиной и угрюмо опущенными мальчишескими плечами. Тревога отпустила.        Искалеченными памятниками стояли надгробные кресты, сооружённые из палок, перевязанных сухой травой. Одинокий памятник, под стать прожившему беспамятную жизнь. Жалость скреблась где-то под рёбрами при взгляде на несколько скудных могил, поглощенных старой чащей леса.       Миса тихой поступью оказалась за спиной мальчика, старательно избегая смотреть вперёд. Ладонь со стёртыми мозолями, опустилась на мальчишеское плечо с раздавшимся пугливым вздохом. Мальчик растерянно обернулся через плечо, чтобы тут же обиженно насупиться и показательно отвернуться.       — Юный господин, вы не должны здесь находиться. Таков наказ вашего отца.       — Ты грубая! И скучная! Дара бы так не поступил. — Мальчик повёл плечом и скинул чужую руку намеренно пренебрежительно.       Он вздёрнул подбородок, показывая своё напускное бесстрашие. Старательно держа дрожь под уздой, мальчик хорохорился. Мисе думалось, что это пустая трата жизни и времени.       — Я не Мадара-сама, чтобы поступать как он. Сейчас мы идём домой.       Твердость в голосе и никаких уступков — только так можно загнать проказливого ребёнка главы домой.       — Да что тут может быть страшного? Лес, как лес.       Девочка вопросительно изогнула бровь, взгляд мазнул иссохшие горки земли, под которыми разлагались тела. Обычным лесом места захоронений не назовёшь. Перечить, разумеется, она не стала. Их места заведомо разные, сказать слово не в тот час — отхватить с лихвой.       — Главе виднее.       — Хочешь сказать, что я не прав? — С вызовом оборачивается мальчишка, глядя сверху-вниз.       — Хочу сказать, что нам пора домой. Вечереет, ваша Матушка ждёт вас дома.       — Матушка… — Растерянно зашептал мальчик, мигом утратив всю браваду. С затаённой грустью в тёмных омутах глаз, он обернулся на могилы, словно они были его верными советниками, могли сказать стоит слушать её или нет.       Мису они наоборот угнетали. Видеть то единственное, что осталось материальным от людей, некогда ходившим по этим землям — истинно горе, отравленное смертельным ядом ненависти. Смысла оплакивать то, что неизбежно нет. В конце концов, каждого из нас ждёт забытие в тёмных землях матери родины, производящей каждого на свет.       — Миса, так ты веришь в ёкаев? — Мальчик оборачивается назад, словно могилы нашептали ему нужный, желанный ответ.       — Расскажу по дороге.       Проникновенный интерес, пахнущий детской наивностью и сладостью, исчезает с лица тотчас. Мальчик кривится, словно его заставляют практиковаться в ненавистной каллиграфии, закатывает глаза, но послушно идёт следом за девочкой.       — Вы спрашиваете это уже второй раз. Почему?       Шаг твердый, широкий размах и напряжённость плеч. Пальцы, спрятанные под длиной материей рукавов, сжимают кунай, как спасительную надежду на благополучное возвращение в селение. Шаг незначительно ускоряется и мальчишке на пол головы ниже приходится подстраиваться. Сбивчивое дыхание врезается в неё удушливым жаром.       — Ребята говорят, что в лесу бродят ёкаи. Они выходят ночью и вселяются в людей, а потом эти одержимые едят других людей!       Мальчик под стать ребёнку, кем он и является, говорит сбивчиво. Страх паранормального пытливо внедрился в душу, съедая по кусочках с противным стрекотом цикад и хрустом челюсть, разрывающих плоть. Непроизвольно он ступает ближе и озирается пугливым взглядом по звонкой тишине, будто кровожадные ёкаи, разоблачённые им, выпрыгнуть из помятых кустов.       — Ну и фантазии у ребят.       — А ещё они говорят, что ёкаи среди нас. Ты даже не догадываешься, что ты можешь им быть!       — А на прошлой недели эти ребята, утверждали, что разбитые колени стоит грязью смазать, чтобы раны быстрее заживали. — Снисходительно улыбнулась девочка, слушая детские страшилки в пол уха. — Врут они всё.       — Но раны правда так быстрее заживают. — Возразил мальчик, недоверчиво прищурившись.       — Так вот кто эту чушь в массы толкает. Всё это время это были вы.       — Неправда! — Мигом воспротивился мальчик, будто от этого зависела его жизнь. — Это всё Юдзи. Это он первым мне сказал!       — Верю.       Девочка кивнула из приличия, но не из веры. Взгляд из чувства паранойи направлен в одну сторону и не смеет отвлечься от курса. Разгорячённый ветер толкает в спину вынуждая прибавить недостающей скорости. Подхватываемые ветром ступни, казалось, ставят шаг шире. Мальчик едва поспевает. Рука на кунае сжимается сильнее до побелевших костяшек.       — Значит ты не веришь в ёкаев? — Пытливо шепчет мальчик, хватаясь за широкий руках верхних одежд, потому что поспеть не может.       — Мир кишит существами пострашнее ёкаев.       Каждая мышца напряжена до предела. До боли и сладкого запаха разложения — извечного спутника войны. Поле боя всегда пропитано этим удушливым запахом и им же пропитывается одежда, кожа, волосы и сам человек. Этот запах оседает в лёгких, отравляя. Дыхание привкусом на выдохе напоминает противную сладость.       — Ты такая же скучная, как взрослые. Даже говоришь так же.       Следующий шаг — шаг за линию, прерывающую тихий и спокойный летний вечер, обещавший закончиться миром Морфея и сказок. За долю секунды девочка успевает перехватить мальчика под мышку и отпрыгнуть с места вперёд, пробегая жалкие метры вон из злачной чащи.       Живой чащи.       Сдавленный крик вырывается из изломанных в гримасе ужаса уст мальчика. Несколько заострённых сюрикенов вонзаются туда, где ранее они стояли. Миса ещё ребёнком, едва научившимся держать уверенно кунай в руках, всучили в руки оружие, холодом пронизывающее кости, и выпнули на войну, не рассчитывая на возвращение. Но она вернулась, как и вернулась во все последующий разы, преобретя опыт, силу и наставников, сражённых войной, но не смертью. Они воспитали в ней воина, воспитали чуткость, дисциплинированность, внимательность так нужные в смертельной схватке и жизни воина.       Если бы не все эти факторы, приведшие к этому моменту, Миса бы не заметила тревожных фактов, указывающий на чьё-то присутствие. Мрачной картиной, написанной кровью по холсту, заметны были примятые кусты в безлюдном лесу, зыбкая тишина, где не было места для птиц и накаляющий кожу чужой взгляд.       Лес был обманчиво безмятежен. За яркой картиной пряталось уродливое создание, вылепленное беспристрастными руками.       В нем притаились люди.       Паника — коварный спутник. Грамотно подбирая время, она набрасывается тогда, когда ждёшь меньше всего. Ребёнок в руках извивался, его обуял животный страх. Работу Мисы это лишь усложнило. Закатное марево персиковыми красками врезалось в тела, являя их уходящему солнцу, так и не увидящему завершения.       План Мисы — отступить к селению, где оставшиеся взрослые, не ушедшие на очередную битву, помогли бы ей справиться, выжить. Он не воплотиться в жизнь — понимание пеплом затухающего огня моментальной осел где-то у ног.       Селение подверглось нападению.       Едва-едва оправившись после прошлых потерь, оставшиеся практически беззащитными: женщины с младенцами на руках, старики еле ковыляющие, дети, не обученные искусству войны, — всё они оказались в западне, как мгновение спустя стало понятно. Их окружили плотным кольцом воины, руки которых пропахли свежей кровью. Редкие ниндзя, расставленные по периметру селения пали, побеждённые числом. Вскоре они оказались внутри.       Дети, хоть сколько-то владеющие мечом, старики, отошедшие на славный покой, и матери, ухаживающие за детьми, — все они дали им достойный отпор.       Старались дать.       В нападавших знакомые черты не узнавались. Их лица, тела скрывало тенью одежды. Сенсорные навыки подсказывали — это были не Сенджу. Их чакра на поле боя въедалась вместе трупным запахом, подкармливая ненависть. Это же чакра была неизведанной для Мисы.       Уворачиваться с сопротивляющимся ребёнком в руках — задача сложно выполнимая. Если бы ценность его жизни не была выше собственной, Миса могла бы без зазрения совести бросить глупого ребёнка, ведь поддавшийся панике человек, опаснее заклятого врага. Но она не могла, обязанная клану.       Несколько сюрикенов пролетело в опасной близости от лица, прежде чем вихрем ветра противник оказался на расстоянии меньше метра. Свист рассекаемого воздуха клинка Миса остановила свободной рукой с кунаем, единственным оружием на данный момент. Она парировала несколько выпадов лишь благодаря адреналину. Вечерняя тренировка вымотала её сильнее, чем рассчитывалось.       Она вынужденно отступала к центру селения. Других выходов не было, все остальные перекрыты противником, выпотрошивших караульных легко, как детскую куклу. Немногочисленный состав селения, ещё имеющих жизнь за плечами, стягивался в центр. До уха долетали обрывки детских надрывных криков, прерывающихся булькающими звуками перерезанного горла. В нос ударил стойкий запах железа, алыми бусинами рассыпавшимися по потрескавшейся земле.       Раскалённая небесным огнём за день земля, не успевшая остыть, обжигала даже сквозь обувь. Первая осечка, чуть не стоила мальчишке жизни. Второй противник, рождённый молнией, оказался непозволительно близко в считанные мгновения. Лезвие его клинка задело плечо, отзываясь агонией вспоротых мышц. Рука, держащая мальчишку самопроизвольно расслабилась на миг, которого противнику хватило, чтобы сделать выпад в его сторону.       Миса не успела бы парировать и увернуться от направленного в голову удара клинка. С того самого момента, когда она заметила первые признаки постороннего присутствия, понимала, что не выйдет из боя живой без чужой помощи. Сторонние раны, полученные в прошлом нелегком бою, не успели покрыться коркой бурой кожи. Оттого манёвренность сильно страдала, а брыкающийся ребёнок свёл все шансы на выживание хотя бы одного из них к нулю.       Миса приготовилась защищать мальчишку всем своим телом, сознательно понимая — это будет последним, что она сделает. Так у ребёнка будет время, пока подоспеет кто-нибудь другой.       Если подоспеет.       Других прерогатив у Мисы не было. Она не стала возносить молитву Богам, зная, что к жизням простого люда они слепы. Зная, что Боги слишком жестоки для милосердия, ведь разразившаяся века тому назад война кланов, канувшая своим началом в лету, унесла слишком много крови, заполонив ею океаны непрожитых жизней. Слишком много крови, чтобы остаться равнодушным.       А у Богов, насколько известно не было чем сопереживать. У Богов не было глаз, чтобы развидеть первозданный ужас, разворачивающийся под их ногами. Не было ушей, чтобы услышать предсмертные крики. Не было рта, чтобы губами вымолвить заветный приказ.       Жар огня опалил лицо. Клубок катона пролетел прямо над головой, подпалив кончики волос. Противники отпрыгнули в разные стороны, чтобы избежать атаки влоб. Высокая женщина появилась перед ними в лёгком кимоно и растрёпанной причёской, загородив спиной.       — Ступай к детям. — Приказ, не просьба и не альтруизм, рождённый из желания спасти.       Она не оборачивается, смотрит на врага с налитыми кровью глазами и с силой перехватывает двуручный меч с обоюдоострым клинком. Голос холоден и суров, так же как и сила, обманчиво спрятавшаяся за хрупкостью. Женщина эта умелый боец, вышедший победителем не из одной схватки, сразивший своими огнём и мечом не одного врага.       — Вас поняла. — Кротко кивает Миса, едва успевая выдохнуть.       — Мама! — Кричит мальчишка, тянет руки, как молодой росток, интуитивно поднимающийся к солнцу.       Миса удаляется прочь, несмотря на протесты юного господина. Тот рвётся к матери, как обезумевший. Война застала его слишком рано, он ещё не знает каково это — терять. Слишком мал его временной отрезок, чтобы понимать и принимать осознано. Слишком мал его опыт, чтобы отпустить эмоции и вдохнуть поглубже, как перед рывком.       Миса достигает небольшого полукруга, собравшегося в центре селения, покрытого сажей бушующего огня и резкими мазками крови по холсту земли. Она отпихивает в центр мальчишку, а сама встаёт в строй с кунаем на готове. Кидается техниками в активного наступающего противника, слышит тяжёлый лязг стали, доносившийся ветром то тут, то там. Чувствует тепло чужих тел соратников, сцепившихся плечом о плечо стальным кругом, чтобы уберечь самое важное — детей.       Солнце, не прощаясь, сгинуло во тьме. Оно покинуло их трусливо и жалко, оставив на растерзание врагу. В наступающем безумстве тьмы доносятся до слуха мерзкие хлюпающие звуки клинков, вонзающихся в тела. Слышится задыхающейся хрип в бреши круга.       И слышится техника врага, прорезающего их ряды насквозь.       Мир — несправедливое место. Осознание этого подводит черту, сделав из ребёнка взрослого. Миса поняла это достаточно рано. Словно клеймо раба, осознание стягивало кожу в путах. Не было ничего хуже этого понимания, впившегося жестоким воспоминанием.       — Курохи! — Грудной крик, надрывающийся от боли, впивается в барабанные перепонки, грозясь их разорвать. — Курохи!       Мисе не надо иметь солнце в зените, чтобы видеть, как лезвие вспарывает грудину мальчишки по наклонной, задевая сердце. Кровь соклановцев заливает тело, попадая в нос и глаза, сжигая слизистую. Тошнотворный привкус крови опалил язык.       Миса перекатилась, уходя из-под атаки, и потащила за шиворот соклановца, кричащего с болью в голосе. Она не оборачивалась на трупы, упорно смотря в лицо врагу. Мальчик постарше, треплясь запертой в клетку птицей, порывался вбежать в гущу смертельной воронки, разящей всякого без исключений. Разумеется третьему сыну Таджимы-самы она этого позволить не могла.       Труп одного слепо смотрел в звёздное небо, обратив свой последний вздох Богам. Его веки не трепетали, а ещё теплую кожу покрывала грязь. Следом пришёл огонь, пожирающий кожу с особой жадностью. Тошнотворный запах железа смешался с запахом горелой плоти и нечистот, испускаемых телом при смерти.       Война пришла в их дом с размаху врезавшись в каждого, не оставляя без потерь. Отражать клинки, сюрикены и кунаи, летящий разить, становилось всё сложнее и сложнее. С ревом и криком старший мальчишка кромсал, сжигал врагов спина к спине. Его крупная дрожь передавалась ей. Ужасы надвигающейся ночи обещали быть бесконечными. Не было конца серии выпадов и парирований, как и не было конца врагов.       Разбушевавшееся пламя пожирало тела, дома, ещё живых. Враги толкали в его объятия, наступая неумолимо и жестоко. Тело покрылось липкой кровью и пылью. Мальчик и девочка держались изо всех своих сил, даже когда перестали слышаться крики соклановец вблизи. Ноги девочки подкашивались, а из особо глубокой раны над коленом виднелись переплетённые прочным канатом волокна мышц и сочилась бурая кровь. Боль прошибала всё тело, а огонь лизал им ноги.       — Пошли прочь!       Громкий крик воительницы дезориентировал, а меч сметал врага, давая спасительный выход из оцепления. Ещё живые они ринулись прочь от огня, держась друг за друга. Мальчик с разящей точностью метал подобранными сюрикенами вместо закончившихся своих. Томоэ в глазах цвета крови крутилось не переставая, завораживая врага смертельным танцем иллюзии.       Второй из детей Таджимы пробужденным шарингом, тащил Мису вслед за собой, прорубая проход к отступлению немногочисленных выживших, что ещё остались. Уцелевшие вновь собрались воедино и вместе шли на таран. Их прикрывала воительница, сметающая всех на своём пути. Великая и небезызвестная женщина Таджимы Учихи.       Жестоким воспоминанием несправедливости Миса считала то беспомощное мгновение, когда матери перерезали глотку, вдавливая лезвие катаны настолько сильно, что голова безвольно повисла на ошмётках кожи и позвонках. Каждая клеточка организма витиеватым орнаментом вывела в деталях тот конец счастливой и беззаботной жизни в кругу семьи, от которой её отлучили убийцы с горящими шаринганом глазами.       Наблюдая схожий конец для женщины Таджимы Учихи, такой же матери, как её собственной, Миса не ощущала то же упование, что и убийцы, без разрешения зашедшие в дом. Не видела в этом ничего, кроме крови и боли. Не слышала ничего кроме истошных криков детей. Тишина говорила устами ужаса, залёгшего в ней с приходом войны.       Вечер того дня кончился совсем иным от рисуемого воображением. Совсем как дети говори.       То были ёкаи, притаившиеся в лесу, в обличии человека.       Или то были люди в обличии ёкаев?