***
Каждый раз, когда это случалось, Акутагава будто бы не верил своему счастью. Ему казалось, что всё то, чего он удостаивался — было непозволительно и неправильно, он ощущал себя грешником, который оказался в раю. Он считал, что не заслуживал такой любезности от Дазая, но вместе с тем думал, что раз Дазай ему её даровал — значит, так должно быть и так надо. Акутагава просто бесконечно изумлялся тому, как такое неземное, возвышенное и совершенное божество могло снизойти до него, приземлённого, недостойного и падшего?.. После того, как Акутагава выкладывался на тренировке по полному, и у него получалось всё гораздо лучше, чем прежде, Дазай подходил к нему и сообщал: — Ты сегодня был не так плох, как обычно. Заслуживаешь поощрения, — и Акутагава сразу понимал, что ждёт его вечером. И вечером он приходил к кабинету Дазая с особым предвкушением, одновременно со страхом и с диким желанием ещё раз изведать это страшное наслаждение. В какой бы ад не низвергал его Дазай, он мог вознести его в рай одним лишь приглашением. По своему обыкновению, он неуверенно стучал в дверь, чтобы услышать с другой её стороны уверенное: «Заходи». И Акутагава заходил, чуть ли не дрожа от нетерпения, и чувствуя, как по всей его крови разгоняется тёмное возбуждение. Дазай — безупречно прямая и сумеречная фигура среди покрытого мраком кабинета, ровно один раз окидывал его силуэт незаинтересованными глазами, и на этом заканчивал его изучение. Он знал об Акутагаве всё, и очередная встреча едва ли что-то изменит. Но каждая их встреча для самого Акутагавы была сродни восхитительному таинству и священнодействию. Стоило Акутагаве узреть строгий костюм Дазая, его налакированные туфли, тёмный пиджак — эти чёрные, траурные одежды, ставшие для него почти объектом поклонения, и он сразу понимал, что не будет для него дня великолепнее, чем этот. В своей классической мрачной одежде Дазай выглядел посланником из викторианских времен, закрытым, величественным и сложным, полным неразгаданных тайн, которые Акутагава при всём желании никогда не разгадал бы. И не стал бы — вся прелесть Дазая для него заключалась как раз в том, что он оставался для него бесконечно далёким и смертельно опасным. Акутагава превозносил Дазая и его высокое худощавое тело, которое всем своим видом показывало, что оно настроено на смерть. Ничего на свете не могло предоставить ему такую негу, как любование венами Дазая, которые не раз оказывались вспороты, а затем — спрятаны, ничего его так не завораживало, как редкая очаровательная улыбка Дазая, которая ему не доставалась, ничего его так не осчастливливало, как острое лезвие взгляда Дазая, которое было направлено прямо ему в глаза, но отчего-то вспарывало его заледеневшее сердце. Дазай был для него идеален, он был всем, что для него было надо, и ничего Акутагаву так не убивало, как осознание, что Дазай не думает о нём так же. — Раздевайся, — не церемонясь, приказывал Дазай, глядя в глаза Акутагаве холодным взглядом, который совсем не касался его тела. И Акутагава сразу же начинал наспех сбрасывать с себя одежду, избавляясь вместе с ней от любого стеснения. Ему было дико стыдно быть перед Дазаем таким нагим и открытым, но он понимал, что такова была плата за то, чтобы увидеть самого Дазая — таким же. И после того, как последняя вещь оказывалась вне тела Акутагавы, Дазай продолжал насмешливо смотреть на него сверху вниз. Он стоял, отклонившись назад и прислонившись ко столу всем телом, плащ цвета тьмы покоился на его подчёркнутых пиджаком плечах, как и его руки, обвитые бинтами, в карманах классических чёрных брюк. Акутагава знал, что Дазай не сдвинется с места и не потеряет со своего тела ни одной вещи, только ему здесь было суждено потерять рассудок, самообладание и тело. Дазай держался предельно отстранённо, но именно такое его поведение безумно привлекало Акутагаву и заставляло тянуться к Дазаю со страшной силой. Равнодушные тёмные глаза, взирающие на него с презрением, нескрываемое отторжение в каждом его жесте являлись именно тем, что Акутагаве было нужно. Больше всего на свете он хотел быть использованным. Ненужным. — Подойди ближе, — тем временем командовал Дазай, и его холодный баритон действовал на Акутагаву, как заклинание. Он тут же послушно подошёл к Дазаю, и встал с ним вровень, но никак — не наравне. И после того, как Акутагава оказывался рядом с Дазаем, его голова всегда была вскружена строгим древесным ароматом дорогого парфюма Дазая, который действовал на него, как ладан на верующих. От Дазая пахло и с ума сводящей опасностью, обещанием жестокости, насилия и боли, и этот запах дурманил Акутагаву, выбивал любые связные мысли из головы, оставляя лишь желание вкушать его и поклоняться его обладателю, — тому, кто будет над ним сегодня обладать. Акутагава слышал в парфюме Дазая бальзамические и смоляные нотки терпкого уда, похожего на аромат церковных благовоний. Акутагава не мог себя удержать, и начинал глубоко вдыхать этот восхитительный аромат, всей душой уповая на то, что он останется в нём навсегда. — Что ты хочешь, Акутагава-кун? — вкрадчиво спрашивал Дазай, и от этого простого вопроса сердце Акутагавы заходилось, как сумасшедшее. Акутагаву переполняли мрачные желания, но рассказывать о них Дазаю было ещё страшнее, чем разрываться от того, что им не суждено исполниться наяву. И он чувствовал, что Дазай задает этот вопрос скорее для вида, ведь во время всех их встреч всё было именно так, как Дазаю хотелось. Всё всегда было по его правилам, но Акутагава только рад был им подчиняться. — Касаться вас, Дазай-сан, — всё же выдыхал Акутагава, стараясь вселить в свой оробевший голос как можно больше стали. Он снова и снова решал признаваться Дазаю во всех своих мечтах, преодолевая страх, потому что, как известно, если Бог будет в добродетельном настроении, он может услышать молитвы своего верующего… — Ясно, — презрительно хмыкал Дазай, взирая на него ледяным взглядом. Конечно же, он заранее знал, как Акутагава ответит. — Тогда на колени. И Акутагава, обезумевший от того, что наконец получил позволение, тут же резко опускался на колени перед ним, словно перед Господом Богом. И это было почти правдой — Акутагава искренне считал Дазая своим господином, а себя — его рабом. Дазай был тем, за кем ему хотелось идти следом, он был тем, ради кого он отрёкся бы от всего, лишь бы быть с ним вместе. Акутагава хотел быть им ведомым. Он помнил, как в прошлые встречи Дазай начинал расстегивать ремень, лязгая бляшкой, и когда он снимал его, он будто намеренно ударял им Акутагаву по лицу, но эти удары для Акутагавы ощущались как поцелуи. Акутагава никогда не ведал истинной нежности, и поэтому принимал за неё — избиения. Но сегодня всё было иначе, — Дазай просто неспешно расстегнул ширинку, достал самое сокровенное и коротко приказал: — За дело. И Акутагава позволил взять своей одержимости над собой верх, дал волю своему помешательству на Дазае — он, совершенно не скрывая своего желания, потянулся к его наполовину поднятому тонкому и длинному члену, провёл рукой один раз, жадно сглотнул и с упоением коснулся разомкнутыми губами розовой головки. Акутагава взялся дрожащими от трепета руками за его худощавые бёдра, скрытые под костюмной тканью чёрных брюк. Он касался его так осторожно, будто святыни, и упивался этими мигами блаженства так, будто в его жизни до этого не было минут счастливее. Тело Дазая было храмом, и для Акутагавы не было на свете ничего приятнее, чем созерцать его и чувствовать своими руками. Он, едва не задыхаясь от восторга, водил шершавым, искусанным языком по податливой головке неприступного Дазая, а затем нежно накрывал её обветренными губами. Он ощущал себя полностью подчинённым Дазаю, целиком ему подвластным, но всё же, как это было приятно — ему отдаваться… Дазай заслуживал всего обожания, которое получал. Акутагава вёл себя как одержимый сектант, который впервые воочию узрел Господа. Акутагаву била мелкая дрожь, им овладевало настоящее безумие, и он не знал, сколько ещё сумеет останавливать себя от совершения какого-либо безрассудства. Он уже не мог сдерживать едва слышные стоны блаженства, которые казались единственным звуком в этом благодатном кабинете. Акутагава безумно хотел угодить своему божеству, но не его Дазаю, стать достойным его довольного взгляда, заслужить его признание и одобрение. Он вкладывал все свои старания в то, чтобы подарить Дазаю наслаждение, и он мог поклясться, что у него получалось — с каждой секундой член Дазая становился всё твёрже. Акутагава увидел результаты своих действий, и совсем осмелел, — он повёл руками чуть выше, и по-собственнически переместил их с бёдер Дазая на его тощие ягодицы. Он ощутил чуть ли не каждую мышцу своими мокрыми ладонями, он почувствовал, как Дазай напряжён везде, и от осознания этой мысли едва не потерял рассудок. Вот что бывает, когда верующий наконец дорывается до своего Бога… Акутагава брал его член в рот целиком и глубоко, он снова и снова будто совершал ритуал омовения своими губами и языком. Никого и никогда он так отчаянно не желал, как Дазая, ни о чём он так не мечтал, как о том, чтобы это богослужение продолжалось вечно. Дазай не разрешил быть Акутагаве чересчур самостоятельным, — в конце концов, он здесь был главным. Он сгрёб волосы Акутагавы в ладонь, которую мгновением позже превратил в кулак, и стал его направлять своей властной рукой. Он с неистовой силой начал нанизывать его ртом на свой член, и Акутагава не успевал подстроиться под его темп, он то и дело задыхался и сбивался с ритма. Дазай, совершенно не жалея Акутагаву, порывистыми и стремительными движениями врывался в его рот, и Акутагава под таким натиском мог только сдаться. Если бы это делал кто-то другой, Акутагава бы, наверное, взбунтовался. Но это был Дазай. Ему всё было можно. Ему всё позволялось… Он был на всё от него согласен. Разъехавшийся замок в районе ширинки вжимался в его лицо и больно царапал его щёки, Дазай своим членом будто хотел разорвать его глотку и изнутри уничтожить, холод кабинета замораживал его тело, а колени медленно, но верно превращались в кровавое месиво, но Акутагава старался не обращать на мелочи никакого внимания. Ничего его и не стоило — кроме самого Дазая. Дазай злоупотреблял своим положением, пользовался подвластностью и доверием Акутагавы, и использовал его, как вещь, но для Акутагавы не было ничего почетнее и приятнее, кроме как быть вещью Дазая. Каждый раз, когда они встречались в этом кабинете, Акутагава чувствовал себя особенным. Он ощущал себя грешником, который спустя долгие годы смог вымолить благословение Бога. Акутагава понимал, что ровным счётом возбуждение Дазая ничего не значит. Дазай как считал Акутагаву ничтожеством, так и продолжит считать, как бы он его не ублажал. Акутагава знал своё место и никогда о нём не забывал. Наконец, они смогли настроиться друг на друга и двигаться в одном темпе. И ни о чём Акутагава не мечтал так отчаянно, как услышать подтверждение того, что Дазаю нравится его усердие. Но сколько Акутагава ни напрягал слух, он не слышал сорванного дыхания Дазая, он мог уловить лишь своё собственное, разгорячённое и загнанное. И тогда Акутагаве до безумия захотелось заглянуть в лицо Дазаю, чтобы хоть там отыскать намёк на какие-то чувства. Акутагава не удержался и поднял взгляд, лишь бы хоть на секунду увидеть такое красивое, безразличное лицо Дазая. И он увидел, но Дазай даже не смотрел на него, его взгляд был направлен куда-то в пустоту, и ничего в его равнодушном выражении лица не говорило о том, что он испытывает удовольствие. Лишь между бровями залегла небольшая складка, а на губах застыла едва заметная гримаса, будто он скривил рот от недовольства или представляет на месте Акутагавы кого-то другого. Дазай был где-то далеко, он находился в своих мыслях, и Акутагаве было не позволено к нему приблизиться и узнать, чем он дышит. Акутагава засмотрелся на Дазая, пытаясь понять, что он чувствует, и силясь отыскать подтверждение тому, что он считает его просто телом для удовлетворения своих потребностей. Тем самым Акутагава сбился с темпа и почти полностью остановился, потому что для него ничего не было важнее, чем созерцать холодное бледное лицо Дазая и искать в нём ответы. Он глядел на него глазами дорвавшегося сумасшедшего, его зрачки напоминали бездну, и не прошло и мгновения, как в них посмотрела другая бездна: — Тебе никто не разрешал смотреть, — тут же донёсся до Акутагавы холодный и укоризненный голос сверху. Дазай взирал на него свысока презрительными глазами, которые одним своим бесстрастным и отвергающим выражением говорили — сколько бы не было встреч между ними, Дазай никогда не будет принадлежать Акутагаве, а сам Акутагава никогда не будет с ним на равных. Но сам Акутагава всегда будет принадлежать Дазаю… Акутагава не нашёл в себе силы повиноваться приказу Дазая, его разум уже оказался задурманен. Он не мог пошевелиться, он просто смотрел снизу вверх на Дазая с глубочайшим благоговением и неподдельным восхищением, и внутри погибал от неистового желания ему поклоняться. Дазай был божественно красив и прекрасен, и от созерцания его благородного аристократического лица в обрамлении тёмных волнистых волос просто невозможно было оторваться. Он не мог насытиться, и сколько бы Дазай не приказывал ему остановиться, он едва ли смог бы заставить себя прекратить. У Акутагавы сводило живот от наслаждения и мутнело перед глазами от возбуждения, он едва сдерживал себя, чтобы не дотронуться до своего члена, который уже прижимался к животу и отчаянно жаждал прикосновений. Но Акутагава не решался уделить себе внимание, потому что знал, что Дазаю не понравится, что он отвлекается. Но Акутагава больше не в силах был выносить такое тягучее мучение. Он решил попросить Дазая, если не прикоснуться к себе, то хотя бы продолжить на него смотреть. — Дазай-сан… — выдохнул он, произнеся его имя как молитву. Когда Акутагава умолял Дазая, он забывал о стыде, самоуважении и о том, что его поведение похоже на унижение, — ничего из этого больше не имело для него значения, потому что он просто жаждал насладиться крупицами счастья, которые мог дать ему Дазай, ведь прекрасно знал, что в следующий раз ему могут их не предоставить. Но его Бог обратился дьяволом, он решил не испытывать, а искушать Акутагаву, и не внимать гласу вопиющего: — Тихо, — осадил его Дазай, и резко толкнулся ему в рот, прервав тем самым бесполезные разговоры и заняв Акутагаву делом. Как и полагалось Богу, ему были неинтересны мольбы своего верующего: Дазай не желал отвечать на них, и не хотел, чтобы их услышали с другой стороны двери. И после этой фразы Дазай наглядно напомнил ему, зачем Акутагава был сюда приглашён, и какую должен был исполнять роль. Он должен был быть псом, лижущим ботинки, а не собакой, просящей о милости. Дазай с особой жестокостью начал управлять головой Акутагавы, насаживая его почти до упора. Акутагава кашлял, задыхался, но не вырывался, а покорно сжимал губы вокруг члена и поддавался Дазаю. Пускай и всё, что с ним делал Дазай — было пыткой, но для Акутагавы всё это было пыткой желанной. Он прекрасно знал, что Бог имеет полное право как снисходить, так и наказывать, так что ему не на что было жаловаться. Акутагава хотел Дазая до дрожи, он жаждал чувствовать его полностью, он желал, чтобы тот и дальше накрывал его свой рукой, и возвышался над ним, как Бог. Он больше не смог себя сдерживать, он стал подаваться навстречу жестоким движениям Дазая, он полностью отдавался в руки Дазая, отказываясь от всего, что прежде его определяло. Акутагава вбирал его член в себя до предела, и позволял делать с собой всё, что Дазаю хотелось. Дазая будоражило обладать такой полнокровной властью над человеком, и ему потребовалось не так много движений, чтобы достичь завершения. Как только он почувствовал, что близок к тому, чтобы кончить, а Акутагава то, каким Дазай стал до безумия твёрдым, Дазай напоследок вжал голову Акутагавы в свой пах со всей силы, а затем потянул Акутагаву от себя за волосы и резко вынул член из его рта, отчего Акутагава не успел проглотить свои слюни, и они начали стекать по его подбородку. Дазай один раз грубо провёл рукой по члену, и расплескал горячую сперму по лицу Акутагавы, разукрасив его белыми мазками. Акутагава послушно всё принимал с блаженным выражением лица, но он не мог отказать себе в маленькой вольности, — он приоткрыл рот, и на его губы и высунутый язык сразу же приземлилась пара вязких капель спермы. Он жадно вобрал в себя всё до последнего, а затем собрал рукой всё то, что попало ему на лицо, и тоже проглотил всё до единого. Акутагава вопреки указаниям Дазая глядел на его лицо, которого не касалась никакая тень чувств, кроме холодного презрения. И что самое страшное, Акутагава, смотря на это незаинтересованное и безжизненное лицо, не признающее и не принимающее его существование, и отвергающее само его существо, возбуждался всё сильнее… Дазай уже хотел застегнуть ширинку, но Акутагава мёртвой хваткой вцепился ему в бёдра. — Можно?.. — умоляюще спросил он, особо не уповая на то, что Дазай даст разрешение. Но Дазай оказался достаточно милостив, и поэтому позволил ему: — Делай. И Акутагава с прощальным рвением и голодом во взгляде ещё раз прикоснулся ртом к его члену, чтобы вобрать всё в себя без остатка, и показать Дазаю, что он тоже — весь его, всецело и безоглядно. Акутагава благодарно глядел в гибельные глаза Дазая, глаза милующего и карающего, и чуть не сходил с ума от того, что его божество благоволило ему, услышало его молитвы и позволило исполнить все желания: для него не было высшего блаженства и счастья, чем принимать семя Дазая. Когда он слизал последнюю каплю с головки, Дазай разжал пальцы Акутагавы на своих бёдрах, слегка отстранил его и сказал повелительно: — На сегодня достаточно, — и тем самым изгнал Акутагаву из своего рая. Но Акутагава знал, что ему самому никогда не будет достаточно. Акутагаве никогда не насытиться, он всегда будет жаждать, ему всегда будет не хватать безраздельного внимания Дазая. Сколько бы Дазай ни позволял ему касаться себя, ему, как прихожанину, который привык постоянно наведываться к алтарю, всегда будет мало.***
И стоило Дазаю сказать прощальную фразу, как Акутагава очнулся у себя в квартире, на мокрой мятой простыне, с расплывающимся белым пятном на чёрных пижамных штанах и с полным беспорядком в разочарованной душе. Акутагаву затошнило от того, что ему снова и снова снилось исполнение желаний, которым не суждено сбыться. Конечно же, всё пережитое не могло быть правдой... Правдой может быть лишь то, где Дазай смотрит на него с неприкрытым отвращением, и не подпускает к себе ближе, чем на метр. Акутагава прекрасно знал, что не могли в этом мире так разыграться карты, чтобы он был вместе с Дазаем. Он понимал, что никогда ничего не будет так, как он хочет, — благосклонность Дазая ему никогда не достанется, и всё, что ему подарит эта безрадостная жизнь — редкие тёмные ночи, в которых он сможет хотя бы понарошку быть рядом с Дазаем. Акутагаве раздирало изнутри от того, что его воображение поступило с ним так жестоко и убедило его во сне в том, что его мрачная мечта сбывается взаправду. Не было более страшного ощущения, чем осознание, что всё, во что ты поверил, было всего лишь происками затуманенного разума и обманкой. Но, с другой стороны, разве могло быть иначе?.. Акутагава был уверен, что, если бы и случилось нечто подобное в настоящей жизни, Дазай обходился бы с ним куда жёстче, и милости от беспощадного Бога, который так любил его карать, было бы не дождаться. Акутагава проклинал своё подсознание лишь за то, что оно посмело поверить в наваждение и забыть о том, что он с Дазаем мог быть вместе только во сне или в посмертии…