Feel me come your way

– Ведь хочешь же, – шепот опьянял; жёсткие пальцы запутались в волосах, тянули безжалостно. – Хочешь. Нет, всё начиналось не так. – Смотри на меня, – в тоне таяла и растворялась усмешка. – Я покажу, как надо. Нет, и не так. Вот как всё начиналось на самом деле. – Спорим? Пальцы поправили завернувшуюся ткань, ожгли кожу. – Иди к праотцам, – в сердцах сказал Хиджиката. Такасуги рассмеялся – до невозможности мягко. Полумрак освещали лишь магические огни; золотистыми мазками по стенам, золотистыми искрами в зелёных глазах; так хотелось отвернуться; прямо сейчас. Такасуги бросил в чашу табак. Пламя, подчинившись его воле, вспыхнуло, и над трубкой спиралью завился дым. – Кошки чувствуют страх, – его губы едва шевельнулись вокруг мундштука. Ленивая, хищная усмешка; тень ресниц, когда он, прикрыв глаза, делал затяжку. Несдержанная, опасная красота. По виску стекла капля пота. Жар обнимал за плечи: крепче продажной смешливой красавицы из низов – той, что присядет на колено, играя завязками распахнутого корсажа, обчистит карманы и вырежет тебе сердце самым крохотным из всех возможных ножей. В этом баре, затерянном в глубине бывших рабских кварталов, всё становилось возможным, даже такая поганая смерть. – Твой страх он тоже почует, – спирали дыма мерцали, наполнялись цветами, словно моток разноцветных нитей. – Может быть, даже лучше, что ты не пойдёшь. – Спорим. Веки на мгновение сомкнулись, будто двери тех храмов, куда ни одному из них не было хода, прежде чем открыть взгляд. Острый, как крюк в подреберье; нежный, как яд. – Ты проиграешь. Но так даже забавнее. Если то была дружба, Хиджиката не знал – для него то был отчаянный бой. Про магов шептали многое, но говорили одно: не водись, не знавайся, не говори. Маги были опасны, жестоки, неуправляемы; они были оружием, но не людьми, они были заложниками чудовищной силы. Всё было правдой; и столько же – ложью. Такасуги не был ни заложником, ни оружием. Чем он был – наваждением, тем ожившим кошмаром, что кажется лучшим сном, пока у последней черты не начнёшь понимать, что мир вокруг вьётся спиралями, кружит тонкими струнами нитей. А их концы? Концы всегда у него в руках. Но у той же последней черты он единственный был спасением; тем, кто всегда оставался, тем, кто протягивал руку, что никогда не была миражом. Они были знакомы две бесконечности лет, и Хиджиката доверял ему как себе. И за то же отчаянно себя ненавидел – вот сейчас. – Эй, – окликнул он, не сообразив ничего поумнее и отринув ту мысль прочь. Широкая кисть – сильные пальцы, полоска белого меха от костяшек выше к предплечью, острые когти – толкнула в его сторону дощечку с меню. Кот, лениво лежавший на половине барной стойки, даже не соизволил открыть глаза. Что он мог делать в таком проклятом месте, слишком красивый для здешних трущоб? Из серебристых кудрей торчали белые уши с забавными кисточками; и лица, спрятанного в согнутом локте, было не разглядеть. Хвост дёрнулся, когда Хиджиката не взял меню и минуту спустя, и хлёстко ударил по стойке. Хиджиката оскалился, обозлившись: терновое проклятие, что терзало его всю юность, сводя с ума вспышками ярости, может быть и прошло, но загорался он быстрее сухого леса. Но прежде, чем он успел хоть слово сказать, хвост вновь взвился, задевая его по бедру и – как назло – по открытому боку. – Надень тунику, Хиджиката, – настаивал Такасуги. – Оставь свой панцирь законника хотя бы на вечер. – Это не панцирь, – ярился Хиджиката, но Такасуги лишь смотрел на него с едким весельем, незыблемый, нарочитый в своей полураспахнутой мантии. Тёмно-красный, исконный цвет магов, словно кто-то смог бы счесть его за ремесленника, ошибиться и назвать простецом. Тяжёлый шёлк, мерцающий зачарованием золотой кант у ворота и золотая пудра густым слоем по узору ключиц. Грех и безумие. – Туда, куда я тебя возьму, Хиджиката, в доспехах тебе не пройти. И вот теперь: нарочитое, медлительное касание меха по открытой коже в разрезе туники, чистое искушение, честная пытка. Кот лениво приоткрыл один глаз – в алой радужке вовсю тлела насмешка. Хвост соскользнул на живот, приподняв лёгкую ткань, и по венам пронёсся жидкий огонь. Хиджиката отшвырнул от себя дощечку и отправился обратно за стол. Такасуги встретил его неспешными хлопками раскрытых ладоней – такими прежде провожали магов-рабов на бои в Кругах; те самые, откуда никто не выходил живым, даже победив всех. – Браво, – трубка догорела, но дым не рассеялся, оставшись между ними туманным облаком, в котором мелькали искры. – Как всегда хорош в разговорах. – Отвали, – Хиджиката нервными пальцами сжал самокрутку и подкурил от ближайшей вспышки. Ему не было дано говорить красиво и плавно, подчинять словом, скользить им по коже, как удавка из бархата, в ложе которой сокрыта струна. Ладонь Такасуги легла на шею, притягивая к себе; слишком близко, чрезмерно. – Всегда такой резкий, – Такасуги, отняв у него самокрутку, затянулся разом до половины и выдохнул дым ему в рот, опалив жаром губы. – Я покажу как надо. Смотри на меня, Хиджиката. Словно он мог перестать – хоть на мгновение – даже если хотел. Они познакомились, когда Хиджиката за ночь вырезал три деревни культистов – тех самых, что наслали проклятие, тех самых, из-за которых он не помнил себя в бою, тех самых, из-за которых собственный погребальный костёр казался заветной мечтой. Кровь покрывала его, словно расшитое одеяние: смешались вместе оттенки алого, чёрного, красного. Хиджиката стоял, прислонившись к дереву у колодца, и смотрел на меч, переломившийся пополам. Он не смог бы сейчас его даже поднять; собственный смех разрезал ночной шум – ветвей и цикад, птиц и травы. Вызревало жаркое позднее лето, стебли выжженной солнцем травы качались от ветра. – О, – сказали с вежливым удивлением. – Полагаю, меня опередил ты? Хиджиката вскинул взгляд и тут же встряхнулся, увидев того, кто стоял напротив. Тёмно-красная мантия развевалась по ветру, и усмешка напротив была острее любого клинка. Маг. – Не стоит, – дружелюбно предупредил тот, увидев, что Хиджиката собирается нырнуть вниз за оружием. – Твой меч сломан. А я не строю планов причинить тебе вред. Хиджиката ощерился. – Разве не все маги так говорят? – Встречал многих? – поинтересовался маг с рассеянным любопытством. У его ладони возникло бледно-золотистое облако, и он вглядывался в него несколько долгих секунд. Затем произнёс отстранённо: – Ты проклят. – Это и без тебя мне известно. Маг качнул головой, отбросив с лица длинные пряди. – Я могу снять проклятие. Хиджиката вновь рассмеялся. – Дай угадаю, – спросил он с улыбкой, в которой не было ни доброты, ни тепла – только вызов, – я всего-то должен буду подарить тебе свою жизнь? – Она немногого стоит, – маг улыбнулся в ответ, опасно и нечитаемо. Зелёные глаза горели в свете искрящихся факелов. – Сейчас. Но как ты ей распорядишься, зависит лишь от тебя – мне она ни к чему. Хиджиката поморщился: такая открытая ложь. – Я пришёл сюда убить их всех, – маг кивнул на череду беспорядочно разбросанных тел. – Но ты успел первым. – И вдруг заслужил твою благосклонность? Маг шагнул ближе – мантия зашуршала, касаясь примятой травы. – Я ценю своё время, – в его руке появилась трубка, край мундштука коснулся изогнутых губ. Терпкий табачный дым завис между ними, а затем маг сжал зубами мундштук, улыбнувшись с ленцой и терпением, тайным знанием и лёгкой долей издёвки. – Моя щедрость не одарит тебя золотым дворцом и десятками слуг, не осыплет монетами. Но я могу снять твоё проклятие и починить меч. Как тебе подобная сделка? Хиджиката оскалился, чувствуя, как кожу тянет засохшая кровь. – И никаких больше условий? – Я не потребую от тебя ничего. Хиджиката шагнул к нему, оказавшись вплотную, разом забыв все учения: не водись, не знавайся, не говори. – Да ну? Маг выдохнул дым ему прямо в лицо. – Ничего, что ты не захочешь дать сам. Такасуги не произнёс ни слова – этот законнорожденный, проклятый магией бесчестный ублюдок. Он подошёл к барной стойке, небрежно отодвинув в сторону дощечку меню, и погладил кота по кудрям между кошачьих ушей. Тот мягко рыкнул и боднул его руку, но тут же заурчал, притираясь ближе. – Смена кончается через десять минут, – мурлыкнул он и клацнул зубами в опасной близости от чужих пальцев. Такасуги рассмеялся и легко тряхнул его за загривок. А затем, наклонившись, провёл языком по приоткрытым губам. – Мы подождём, – сказал он. Мощные когти прочертили по столешнице параллельные глубокие линии, хвост хлестнул своего владельца по боку. – Лучше бы вам дождаться, – угроза в его тоне была неприкрытой. Хиджиката опрокинул в себя остаток тёплого дешёвого пойла. Тогда, много лет назад, Такасуги и в самом деле снял с него проклятие и починил меч, а Хиджиката так ничего и не дал ему сам. Их встречи, сперва нечастые, всегда спонтанные и тревожные, с годами переросли в запутанный клубок из лёгкости и недоверия, игры на грани в объятиях теней. Хиджиката, стряхнув с себя прошлое, стал законником – сперва не умея ничего больше, чем убивать, а позже втянувшись. Чем был занят Такасуги не знали и боги: иногда, слыша нервные шёпотки об очередном убитом церковнике, зарвавшемся аристократе и продажном чиновнике, Хиджиката тотчас же слышал оглушительный стрёкот цикад, шум позднего лета и ядовитый, отравляющий шёпот "Ничего, что ты не захочешь". Он ни разу не задал вопросов; но теперь, глядя на Такасуги, возращавшегося к столу, словно то был его бесчестно завоёванный трон, он мог думать только о том, что так и не смог сбежать от того старого обещания, прозвучавшего как пророчество. Снял ли Такасуги проклятие? Или провёл Хиджикату, лишь заменив одно на иное? – Надо же, – с той же ленивой угрозой произнёс кот, бесшумно оказавшийся рядом. – Не делай вид, что ты удивлён, – усмехнулся в ответ Такасуги. Кот фыркнул снова, затем чихнул, втянув в себя дым, и недовольно мотнул головой. – Гинтоки, – сообщил он, ловко подметив и паузу, и издёвку, и махнул хвостом, опрокидывая пустые бутылки. – Идёмте отсюда. – Знаешь, куда идти? – тут же спросил Такасуги. Мерцающий коготь провёл по его ключице, словно желая добавить к золоту алый узор, но Такасуги не сдвинулся, не отстранился, не сбился с дыхания. Его улыбка была ядом и испытанием, притягательная, почти незаметная. Хиджиката, нарочито царапая ножками пол, поднялся со стула. – Может быть, сначала дойдём? – поинтересовался он хмуро. Такасуги засмеялся – беспечно – открыв горло когтям, и перехватил руку Гинтоки, прижался губами к запястью. Слегка прикусил – самым намёком – и встал. – Тогда веди нас, Гинтоки, – то, как он произнёс его имя... это было запретно. Зрачки Гинтоки округлились – всего на мгновение, тут же став узкими щелочками. Он рассерженно фыркнул. – Берегись, маг. Быть может, ты не переживёшь эту ночь. – Неужели ночи подвластно убить меня? – спросил Такасуги с наигранным изумлением. Его пальцы поймали кончик хвоста, бережно огладили мех. Такасуги окутала вспышка, и он оказался у самой двери, глядя на них двоих с насмешливым ожиданием. – Вы не торопитесь, – он приоткрыл дверь наружу, и его в один шаг поглотила безлунная ночь. Гинтоки привёл их в комнату под самой крышей – со скошенным потолком и приоткрытым круглым окном. Стекла мерцали, словно витраж – цепочка зачарований искрила, обещая нелёгкую смерть любым незванным гостям. В воздухе тут же вспыхнули десятки мелких золотистых шаров. Полумрак отступил, клубясь тенями у стен и углов, и оставив освещенной постель. – Добро пожаловать, – хмыкнул Гинтоки и одним небрежным движением выскользнул из штанов. Пронзило, словно разрядом тока – белая кожа, мощное, опасное тело, переплетение жёстких мышц и текучая грация кошки. Непосредственность – тоже кошачья; неотразимость, знание о ней, неполебимое, прочное. Никто не смог бы – не посмел – ему отказать. Гинтоки опустился на постель, прогнувшись в пояснице – хвост огладил его по бокам недвусмысленным приглашением – и перевернулся на спину, беззастенчиво раскинув в стороны сильные ноги. Хиджиката, как завороженный, качнулся вперёд, и лишь усилием воли остановился. – О, – выдохнул Такасуги над его ухом; его голос звучал, как исконная, непроглядная тьма. – Красивый. Не правда ли, а, Хиджиката? Это был не вопрос. Хиджиката не мог выдохнуть, как и не мог вдохнуть, не мог облизать пересохшие губы, не мог даже моргнуть. Такасуги рассмеялся над ухом, нежно, всегда так нежно, и жёсткой подсечкой отправил его на колени перед кроватью. Бедро Гинтоки – гладкая кожа и полосы мягкого меха – оказалось совсем у лица, и Хиджикату затопил запах. Сладость, переплетённая с мускусом, ноты тепла, возбуждение. Жёсткие пальцы Такасуги запутались в волосах, потянули безжалостно. – Сделай ему хорошо, Хиджиката. Ведь хочешь же, – шепот его опьянял. – Хочешь. Гинтоки приподнялся на локтях, глядя на них с любопытством – кошачьим, игривым, опасным – и придвинулся ближе. Мягкий свет не скрывал ничего: ни разлёта ключиц, ни розовых затвердевших сосков, полускрытых в кольцах белого меха, ни твёрдости члена, лежавшего на животе, чуть заострённого к концу, крупного, влажного. Хиджиката сжал его бёдра, провёл вверх от колен, чувствуя под кожей жёсткие напряжённые мышцы, и повёл плечами, сбрасывая руку Такасуги с затылка. – Займись чем-нибудь, – грубо велел он. Желание могло хоть вечность пытать его, сжигая живьём, но он не стал бы играть в эти игры – не с Такасуги, не так. – Именно, – мурлыкнул Гинтоки. Он задвигался, по-кошачьи потираясь о простыни, член дрогнул, оставив на животе вязкую каплю. – Займись мной. Или дай мне заняться тобой, наплевать. – Если ты так ставишь вопрос, Гинтоки. Раздался шорох ткани, почти неслышный за оглушительным шумом крови в ушах; Хиджиката оглянулся назад – мантия Такасуги расходилась в сторону, подчиняясь его сырой дикой магии, съезжала вниз по плечам. Драпировка и украшение, почти оружие, почти оскорбление. Золотая пудра сияла не только на линии его ключиц, она спускалась и ниже, словно размечая на карте путь к удовольствию – или падению. Бедро под рукой Хиджикаты завибрировало, когда Гинтоки начал мурлыкать. Такасуги оказался на постели – мантия повисла на сгибах его локтей, укрывая тело шёлковым покрывалом, – навис над Гинтоки, опаляя губы дыханием. – Разденься, – посоветовал тот, не переставая мурлыкать. Красные глаза смотрели жадно, когти снова легли на шею, тронули кожу намёком на боль. – Или я разорву эту тряпку на лоскутки. Даже если ты в ней хорош, как демон. – Так ты считаешь, что я хорош? – Кошки лучше видят даже в темноте, Такасуги. А ты сейчас на свету. Гинтоки откинулся назад на постель, провёл ладонью по телу. На губах его играла насмешливая, знающая улыбка. – Разденься, – сказал он снова. – И всё это твоё. Такасуги оглядел их обоих: Гинтоки, поджарого, возбуждённого, красивого до боли под рёбрами, Хиджикату, обхватившего его за бёдра, наверняка с глазами, исполненными желания и безумия. Такасуги вытащил одну руку из рукава и произнёс, но выражение его лица не выражало уже ничего. – Нет. Не всё. Так бывает, когда встречаешься с лесным пожаром, уснув у ручья – в один момент ты дремлешь, убаюканный шелестом трав и листвы, а в другой – вокруг тебя стена из огня, и нет в ней ни ответа, ни отступления, ни милосердия. Но, возможно, Хиджиката готов был шагнуть за черту, за которой всё это было неважно. Он коснулся губами полоски меха, двинулся выше против шерстинок, поцеловал нежную кожу – и втянул её в рот, одновременно впиваясь зубами. Гинтоки под ним изогнулся и зашипел. – Уверен, – шепнул Хиджиката, не поднимая глаз и разлизывая укус. – Ты любишь отметины. – Которые оставляю я, – рыкнул тот и застонал, когда Хиджиката укусил вновь, а Такасуги, одновременно с ним, обхватил зубами сосок. – Я так не думаю, – согласился Такасуги. Поцеловал под рёбрами, на мгновение пересёкся взглядом с Хиджикатой и двинулся выше. Это было словно игрой на одном инструменте в четыре руки. Гинтоки извивался и злился, его когти царапали простыни – и Такасуги тут же их восстанавливал. Хиджиката двинулся выше, опаляя дыханием заострённую головку, поцеловал самый кончик. Гинтоки с мурлыканьем выдохнул, беспорядочно двинул бёдрами вверх. – Держи его, Хиджиката, – сказал Такасуги; бархатная удавка, струна внутри – они тотчас же сжали горло с точностью умелого ночного убийцы. Хиджиката прижал бёдра Гинтоки к постели и одним движением пропустил в горло член, задыхаясь от жара, от тяжести плоти на языке, от терпкого вкуса, от собственного желания. – Да, – выдохнул Такасуги; его пальцы целомудренно коснулись взмокшей чёлки, отвели от глаз. Хиджиката моргнул, вскинул взгляд, пусть и проклял себя в тот же момент. Такасуги смотрел на него неотрывно, и в глазах мерцали огни, а позади них, запрятанная, сокрытая, таяла странная ломкая нежность. – Именно так, Хиджиката. Хиджиката хотел убить его; Хиджиката хотел его л... Когтистая рука схватила его за волосы, отстраняя от члена. – Слишком много, – мурлыкнул Гинтоки, облизав губы. Покрасневшие, искусанные, их так легко было представлять растянутыми вокруг пальцев, вокруг покрасневшей головки. Хиджиката сбросил с себя тунику и встал, потянувшись к завязкам штанов. Поверх его рук тут же легли ладони. – Позволь мне, – попросил Такасуги, придвинувшись ближе. Его прикосновения жгли, как раскалённый металл. Хиджиката застыл, будто над краем обрыва, и медленно отстранился. – Вперёд, – хрипло сказал он. – Можешь развязать. – Только развязать? – чётко уловил разницу Такасуги. Ему шла эта хищная, полубезумная усмешка и его возбуждение. Взгляд то и дело съезжал ниже, к его твёрдому члену, к близости их тел. – Только развязать. Ни шагу дальше. Лоб Такасуги на секунду упёрся в живот, плечи застыли, напряжённые мышцы забугрились под кожей, будто он собирался с силами, будто держал себя. – Как ты захочешь. Ловкие пальцы умело распустили шнуровку, дёрнули вниз ткань, не задев ничего. Хиджиката стоял перед ним, обнажённый, и дыхание Такасуги остужало разгорячённую кожу. Но он не двигался, верный своему слову – как и всегда, даже если Хиджиката на самом деле... Гинтоки издал рассерженный мявк и сел на постели. Его хвост хлестнул их обоих наотмашь, выбивая из странного оцепенения. Когти прошлись по спине Такасуги – с намёком на реальную боль, но царапины всё равно окрасились кровью. Такасуги свёл лопатки со странным выдохом, будто хотел сдержаться, но не сумел. – О, – заметил Гинтоки и улыбнулся так, словно хотел сожрать. Слизнул кровь с когтей, затарахтев, и склонился ближе к царапинам. Лукаво спросил: – Можно? И не дождавшись ответа широко мазнул языком. Шершавый, – понял Хиджиката, когда Такасуги исказилось от перекрученных вместе боли и наслаждения. Он отстранился, не в силах больше смотреть, но не мог – даже оказавшись на постели сзади Гинтоки. Тот вылизывал спину Такасуги – сосредоточенно, методично, иссушающе медленно – крепко держа за плечи. По рукам Такасуги уже текла кровь из новых царапин. Длинные тёмные дорожки, терпкий запах железа. Хиджиката провёл пальцами по полоске меха вдоль позвоночника, притёрся ближе, легко прикусив загривок, обхватил в кольцо хвост у самого основания. Гинтоки гортанно мурлыкнул, подавшись назад, и поднял хвост выше. – Будешь медлить – и я откушу тебе член, – пообещал он, обернувшись через плечо. Хиджиката качнулся к нему, приставив головку к влажному входу, и вбился внутрь одним грубым движением. Гинтоки задушенно мявкнул, упал затылком ему на плечо, и Хиджиката, приподняв его лицо, обвёл языком покрытые кровью губы. Такасуги выдохнул – так, будто Гинтоки случайно пробил ему рёбра и вытащил сердце. Хиджиката вскинул на него взгляд, но увидел лишь жажду, не имевшую ни дна, ни конца. И углубил поцелуй, толкаясь снова и снова, накрепко, глубоко. Гинтоки стонал, царапая бёдра Хиджикаты и руки Такасуги, оказавшегося у него на коленях, бешено вскрикнул, когда тот безо всякого предупреждения направил в себя его член. Они брали его с двух сторон, подстроившись под один ритм, и Гинтоки бился между ними, зажатый клеткой их тел. Ещё один миг – и всё разлетелось на части, смытое разноцветным маревом нагнавшего пика. Они рухнули на постель, так и переплетясь, втроём, тяжело дыша. – Хочу больше, – мурлыкнул Гинтоки и сполз ниже, начав зализывать царапины на животе Такасуги, смешивая в одно кровь и семя. Хиджиката рассеянно погладил мех вдоль его позвоночника. – Чего ты хочешь? – мягко спросил Такасуги, обвёл пальцем перепачканные губы Гинтоки и вздрогнул, когда тот втянул палец в рот. – Вас обоих. Одновременно. Во мне. Хиджиката оттянул его ягодицу, скользнул вдоль ложбинки. – Да ну? – выдохнул он в кошачье ухо, задел пальцами края дырки и усмехнулся, чувствуя ответную дрожь. – Мы точно поместимся? Гинтоки зашипел, обернувшись, и сорвал с его губ злой поцелуй. Хиджиката взглянул на Такасуги, расслабленно устроившегося в ворохе мелких подушек: с его согнутой в колене ногой, открывавшей вид и на мягкий, потихоньку твердеющий член, и на капли спермы на бёдрах. Как легко было бы скользнуть к нему – в него – держать, прижатым к кровати, придавленным весом, втрахивая в постель, пока последняя хитрость не исчезнет под гнётом невыносимой истомы. Хиджиката посмотрел ему прямо в глаза. – Скажи вслух, – произнёс Такасуги, и под всей насмешкой, под всей ленцой крылось внимание, напряжённое как струна. – Я тоже хочу, – сухо сказал Хиджиката. Гинтоки вновь выгнулся на его пальцах, слабо, сладко мурлыча. Его хвост то беспорядочно бился между ними, то замирал. – Ты точно знаешь, как использовать руки. – Только руки? – уточнил Хиджиката, прикусив шею на стыке плеча – сильно, до боли, оставив яркий розовый след. – Не только руки, – признал тот лукаво. Весь сжался на пальцах, вырывая из Хиджикаты глухой стон. Представлять, что вот так же он сожмётся на члене – нет, крепче, – тесно прижатом к другому, было безумием. – Начните, – вдруг произнёс Такасуги. – Я хочу посмотреть. – Он хочет шоу, – мурлыкнул Гинтоки. Вывернулся, потянувшись всем телом – магические шары стали ярче, показывая каждую напряжённую мышцу, каждую каплю пота на коже, каждую крохотную деталь. Хиджиката сел у изголовья постели и протянул ему руку. – Иди ко мне, – велел он, глядя в полные игривой насмешки кошачьи глаза. Зрачок округлился и сжался; Гинтоки оказался у него на коленях в одно мгновение, тяжёлый, жадный, такой горячий, что, казалось, его лихорадит. Хиджиката провёл по его телу – от бёдер и выше, с нажимом гладя бока и мощную спину, зарываясь пальцами в мех. Член Гинтоки, влажный и твёрдый, скользил по его животу. – А ты хочешь не шоу, – сказал Хиджиката с усмешкой. Грубо потёр под хвостом, и Гинтоки выгнуло на нём, словно натянутый лук. Хиджиката сжал зубами сосок, лизнул по кругу, ещё раз, задевая короткую шёрстку вокруг. Гинтоки обхватил его плечи, начал мять по-кошачьи, едва царапая загнутыми когтями. Хиджиката поцеловал его горло, следом выше – ту сладкую точку под ухом, и от тарахтения Гинтоки задрожала кровать. – Бери то, что ты хочешь, Гинтоки, – предложил он охрипше, с силой толкнувшись бёдрами вверх. Член ткнулся Гинтоки под яйца, и тот замотал головой, когда головка коснулась влажного входа. Внутри он был ещё горячее, совсем раскалённым; перед глазами Хиджикаты плыл разноцветный туман. – Кто мог подумать, что ты так хорош, Хиджиката, – произнёс Такасуги, смазанно и нечётко. Гинтоки поймал его взгляд, затем – губы, и сладко выдохнул, насаживаясь на член. Хиджиката сжал его бёдра и застонал; в рот тут же скользнул наглый кошачий язык, начал вылизывать шершаво и грубо. Это было невыносимо. Поверх его ладоней знакомо легли чужие, стиснув лишь крепче. – Красиво, – произнёс Такасуги. Его голос был совсем низким – и таким, словно он стоял у последней черты. – Тогда чего медлишь? – спросил Гинтоки, нечеловечески изогнувшись. Оглянулся назад, не скрывая насмешки, и приподнялся так, чтобы член Хиджикаты почти выскользнул из него, а затем насадился обратно одним резким движением. – Или хочешь, чтобы мы продолжили без тебя? – Нет, – медленно, будто приходя в себя, ответил ему Такасуги. – Впрочем, заманчиво. Может быть, в другой раз. Яиц Хиджикаты коснулась головка, и он изо всех сил сжал зубы, чтобы не застонать. Изредка, посреди долгих ночей, он представлял, как это будет: когда они сорвутся, сойдут с дистанции, окажутся вместе в одной постели. Представлял это как бешенство, как феерию, как что-то, от чего нельзя будет вернуться назад. Реальность оказалась лишь жёстче. Горячие выдохи, мурлыканье, стоны, шлепки кожи, накалившийся воздух. Ладони поверх ладоней, с силой давящие и всё равно – осторожные. Эта медлительность, внимательный взгляд, застывший между ними вопрос. – Я хочу, – повторил Хиджиката. – Давай же. Он с усилием заставил себя застыть, и Гинтоки впился в него всеми когтями, дрожащий и недовольный. Хвост хлестал его по бокам. Такасуги прижался губами к шее у кромки волос. – Потерпи ещё немного, Гинтоки, – выдохнул он. Головка надавила на с трудом поддавшийся вход, вжалась в член Хиджикаты – крепко, до боли, – и их обоих перетряхнуло. Заскользила внутрь, вырывая из Гинтоки жалобный мяв. Слишком туго и узко, жарко – Хиджиката чувствовал каждую вену, каждый продвигающийся вдоль миллиметр. Гинтоки застыл между ними, напряжённый, с опустевшим лицом и широко распахнутыми глазами. Хиджиката тронул губами его плечо, мокрое от испарины, поцеловал покрасневший, распухший от укусов сосок. – Готов? – спросил он, как только Такасуги вошёл до конца. Гинтоки обхватил ладонями его подбородок и прижался ко рту, как утопающий, как умирающий от жажды припадает к ручью. Хиджиката стиснул его, притерев к себе ближе, погладил по застывшей спине. Ладонь Такасуги спустилась меж ними, обхватив член Гинтоки, задвигалась в неторопливом ритме. Прошла секунда – или, может быть, вечность, – и хвост вновь хлестнул их обоих. – Двигайтесь, – зашипел Гинтоки и сам повёл бёдрами; и тот самый лесной пожар наконец охватил их троих. Толчки ложились один за другим, иногда совпадая. Гинтоки, не переставая мурлыкать, стонал и лишь крепче сжимался, будто желал их вплавить друг в друга, царапался и кусался. Бешеный, словно в гоне, красивый до боли. Пот и кровь смешивались, мир плыл по краям, нечёткий, но резкий, а взгляд Хиджикаты то и дело съезжал на другое лицо, видневшееся из-за плеча. Такасуги тоже смотрел на него, даже лаская Гинтоки, даже когда вбивался внутрь него, словно хотел, чтобы они оба сходили с ума, не в силах угнаться за его злым и беспорядочным ритмом. Можно было ждать, можно было провести бок о бок ещё долгие годы, но ничто не могло быть честнее того, что происходило между ними сейчас. Хиджиката перехватил его руку, качнувшись вперёд, оставил сухой поцелуй на раскрытой ладони, и – словно лопнула натянутая между ними струна. Толчки стали резче, и резче, и резче, пока последний из них не опрокинул за грань. – Ты ждал, – выдохнул Хиджиката, – пока я дам тебе то, что я сам захочу. Гинтоки глухо рассмеялся, уперевшись лбом в его грудь. Кошачьи уши шевелились – щекотно; сам он, осевший на бёдрах, был той приятной тяжестью, что не хотелось выпустить ни на секунду. Такасуги перетёк ближе, навис – касаясь обоих, и хвост Гинтоки тут же обвил запястье. – Не так, Хиджиката, – выдохнул Такасуги в его приоткрытые губы. Провёл языком по крохотным ранкам, оставленным чужими зубами, и если бы оставались силы, Хиджиката вцепился бы в него, подмял под себя. – Я ждал тебя. – А дождался чего-то получше, – мурлыкнул Гинтоки. Приподнялся, выпуская из себя обмякший член, и свернулся клубком на коленях у Хиджикаты. Облизнулся, взглянув на Такасуги из-под полуприкрытых ресниц. – Я ведь подарок, на который ты не рассчитывал. Такасуги качнулся к нему, целуя мягко и глубоко. – Самый дорогой и самый опасный. – Я разорву тебе горло, если что-то мне не понравится, – пообещал Гинтоки лениво и сонно. Лизнул в подбородок и спрятал лицо в шее у Хиджикаты, отключаясь так же быстро, как он заводился. – Ты сможешь попробовать, – пообещал Такасуги в ответ. – Самый дорогой? – с иронией спросил Хиджиката. Такасуги лишь рассмеялся, уперевшись лбом в его лоб. В его глазах застыло то же выражение, что Хиджиката видел в зеркале подряд много лет, когда его по-прежнему терзало проклятие, когда он думал, что выхода нет. Его лучшее отражение. – Ты не мой подарок, Хиджиката, – шепнул Такасуги ему еле слышно. – Ты просто мой.