Или рискнёшь?

Труп смердел. А всё вываленные из брюшной полости кишки – кислый запах от них перебивал даже вонь глухой подворотни: плесень и гниль, моча, размокший картон, прогорклый дым. Заходить за угол и обонять груду таких же неудачников, изрядно изрешечённых пулями, не было никакого желания; было желание к чертям запретить томми-ганы, но, как мудро заметил Мацудайра, попутно обдав несвежим перегаром, "этого джинна уже выпустили из бутылки". В висках ломило: неподалёку Сого упражнялся в остроумии, выпытывая у не менее уставшего судмедэксперта точно ли тот уверен в причинах смерти. Вдруг канва из 30 пулевых – это просто попытка замылить глаза. Нещадно хотелось кофе, чёрного, как "душа проклятого замкомандующего, тот ещё садюга" – это без конца бурчали новобранцы, – душ и покурить, глядя на грохочущие мимо окон поезда. От них дрожала кровать и жалкие две тарелки в буфете, но Хиджикате даже нравилось; это создавало ощущение жизни, но не отнимало время ни придирками, ни попытками контролировать, ни ревностью, когда он в очередной раз сутки за сутками проводил на работе. Память услужливо подбросила полузабытую уже, покрытую патиной картинку: небрежно брошенная на кресло розовая шуба, пудровый запах, липкие следы от помады, чулки, которые постоянно рвались, "не кури в спальне", и "ах ты, козёл, наверняка спишь там с кем-то на стороне" и бокал из-под виски, ударившийся в стену прямо за его плечом. На обоях до сих пор темнело пятно. Белые кудри, разметавшиеся по подушке, повисший на люстре лифчик – толстая подкладка, кружево по краю, которое проглядываю сквозь любые блузки. То, как невыносимо хорошо в узких юбках смотрелись бёдра, и то, как звонко цокали по мостовой каблуки. То, как освежающе приятно было уже потом, в пустой квартире, и как металлический вкус у сигарет появлялся только тогда, когда рука нашаривала в ящике стола забытую там заколку с фривольной клубничкой. Из воспоминаний его вырвал шум колёс и скрежет резины: где-то за пределами переулка остановились одна за одной машин шесть или семь. Захлопали двери, затопотали ноги в скрипучих туфлях. Хиджиката оглядел лежащий перед ним труп и скривился. Ну ясен хрен, кого ещё могло сюда принести. Он сунул в зубы сигарету и обернулся как раз к тому самому моменту, ради которых Такасуги, наверняка, и жил в их проклятом городе: перед ним открыли дверцу машины, и он выбрался из неё с таким карикатурным изяществом, что впервые за много лет Хиджикате захотелось блевануть, не отходя от места преступления. Ветер развевал плащ, небрежно наброшенный на плечи – позёр и пижон – шляпу опоясывала тёмно-фиолетовая лента в тон шёлковому платку, торчавшему из нагрудного кармана. – Осторожнее, босс, тут грязно, – пробормотал подчинённый, а Такасуги, не глядя, двинулся вперёд, показушный до пошлости и красивый, как едва совершённый грех. – Форму видишь? – поинтересовался Хиджиката с издёвкой. – Это место преступления. Проваливай, пока я и тебя не арестовал. – Хиджиката, – Такасуги отмахнулся от подчинённых, готовых по первому свистку подстелить боссу соломки, сбегать за кофе, принести пепельницу или голову того зарвавшегося копа на блюде. – Чудно выглядишь. Бешенство и недосып придают твоим глазам особенное сияние. – Что ты тут опять забыл, ублюдок, – пробормотал Хиджиката, борясь с желанием потереть занывший ещё сильнее висок. Массовка ахнула, кто-то дёрнулся вперёд, но Такасуги хватило даже не взгляда, а едва заметного движения брови, чтобы все остались на своих местах. – Что, – фальшиво посочувствовал Такасуги. – Ждал кого-то ещё? Надеюсь, я тебя не разочаровал. – Не разочаруешь, – хищно улыбнулся ему Хиджиката. – Когда я увижу тебя в наручниках. Такасуги остро глянул на него из-под полей шляпы и потёр вкруговую запястье чуть пониже ремня часов. – Если ты очень попросишь, – сказал он, понизив голос, и от ленивой усмешки, таявшей в нём, очень хотелось зарядить Такасуги ножом в печень, – можно осуществить. Хиджиката не хотел об этом думать, совсем. Он хотел того же, что и четверть часа назад – кофе, душ, сигарету, стука колёс и дрожи пола, грязно-жёлтых лучей, косо падавших сквозь жалюзи и запылённые стёкла. Но никак не представлять там же Такасуги, рубашку на стуле, смятую, потому что срывали в четыре руки, целуясь, обнажённую спину – шрамы на коже, жёсткие мышцы. Гибкое, сильное тело на простынях, собственный злой шёпот "Шёлка не держим" и ответный смех "И не надо, он так мерзко скользит, лучше иди ко мне, Хиджиката". И запястья, скованные холодным металлом, и стук колёс, скрадывающий звуки поцелуев и стоны, и скрип кровати, и всё то, что Хиджиката мог бы случайно сказать. – Да что ты? – притворно изумился Хиджиката, отгоняя прочь эти дурные видения, навеянные не иначе как хроническим недосыпом да застарелой мигренью. – Хотелось бы посмотреть, как я прошу тебя сдаться закону, а ты послушно отправляешься в тюрьму. Где тебе самое место. – У тебя слишком мрачные фантазии, Хиджиката, – пожурил его Такасуги. Вытащил из внутреннего кармана пиджака портсигар, закурил так небрежно, будто они стояли на чьём-то заднем дворе, глядя на занудную вечеринку: перепивший мэр пытается забраться под юбку к помощнице начальника полиции, его жена флиртует с молодым официантом, в окно видно, как старую грымзу из комитета железных дорог натягивает чей-то слишком рьяный помощник. Они и познакомились именно на такой, и Хиджикате, отчаянно скучавшему в обществе лицемеров и карьеристов, даже понравился жёсткий на характеристики, острый на язык и едкий, как щёлочь, новый знакомец. Они курили плечом к плечу, обмениваясь репликами; краем глаза Хиджиката видел сильные пальцы, сжимавшие стакан виски, и как закатное солнце заставляло россыпь камней на перстне-печатке мерцать. А потом, минут через тридцать, он повернул голову, и отличная на рабочие дела память услужливо подкинула ему десяток страниц одну за другой. Все – из толстенной папки с названием "Такасуги Шинске". Это было сродни предательству; то, как вне противостояния, неизбежного между их профессиями, они хорошо совпадали. – Приятно познакомиться, замкомандующего Шинсенгуми, Хиджиката Тоширо, – Такасуги не нужно было объяснять дважды – ему хватило короткого, цепкого взгляда Хиджикаты. Только и оставалось смотреть, как ноты ленивого удовольствия от их диалога тают, сменяясь отстранённой насмешкой. – Не могу сказать о себе того же, – слукавил Хиджиката в ответ, и Такасуги рассмеялся, запрокинув голову: тугой воротник рубашки натёр на его шее бледно-розовый след. – Кто бы мог подумать, что ты так плохо врёшь, – сказал Такасуги на прощание. Отставил полупустой бокал на столик рядом и отсалютовал ему тлеющей сигаретой. – Но мне правда было приятно. Ты хорошая компания, Хиджиката. Кто знает, быть может, мы могли бы подружиться. – Только через твой труп, – неласково обозначил Хиджиката. – Может, однажды, – хмыкнул Такасуги. – Но пока этого нет в моих планах. Бывай, Хиджиката. После они сталкивались два бессчётных количества раз: Такасуги водил дружбу с кучей продажных тварей, сидящих в верхушке, и совершенно не скрывал брезгливого к ним отношения. Иногда на очередном приёме они сталкивались взглядами, и Хиджиката видел всё: как Такасуги с радостью осуществил бы его мечту и сжёг к чёрту этот прогнивший мирок толстосумов, взяточников и сплетников. Но пока они были зачем-то нужны, они жили и портили воздух, планы и финансирование Шинсенгуми – это бесило отдельно. А затем недобрые ветры занесли в их город несколько новых лиц – зубастых, злобных, жадных до денег и власти, и улицы захлебнулись в крови. – Твои ребята? – поинтересовался Хиджиката, брезгливо пнув труп мыском ботинка. – Нет, – Такасуги выдохнул дым и стряхнул пепел на грязный асфальт. – Дилетанты. Паршивая попытка стравить и ослабить сразу пару сторон. Схема была старой и проверенной временем: дождаться, пока враги перебьют друг друга после пары ловких подстав, зачистить жалкие остатки и пировать, пока в мутной воде не появится рыбка крупнее. – Разберись уже с этим, – пробормотал Хиджиката. Засохшая кровь под телом казалась огромным чернильным пятном. Такасуги повернулся к нему с неподдельным интересом в глазах. Хиджикате нравилось, когда он переставал казаться карикатурным гангстером; не то, о чём стоило думать. – Я думал, ты скажешь, что это всё, – сигарета Такасуги очертила ровный полукруг, – дело полиции. – Полиции надоело соскребать с земли трупы. Хиджиката не врал – в городе происходило достаточно дерьма, чтобы тратить время на сортировку чьих-то дохлых шестёрок. Такасуги был лучше хотя бы тем, что его не интересовали гражданские: он не находил интереса в пытках, бесконтрольном насилии и массовом разрушении. Насколько мог быть лучше отброс, который сколотил себе репутацию непримиримой жестокостью на подпольных боях; тех самых, на которых когда-то блистал и сам Хиджиката. Ещё до полиции и до всего. Странно, что тогда они так и не встретились. Но сейчас Такасуги ничем не напоминал человека, который мог бы разбивать о колено чужие лица: сзади нервно копошились его люди, поглядывая на босса с заботливым неодобрением, а он сам стоял картинкой, которую бы с радостью напечатали в газете для гангстеров, если бы у них такая была. Фото на первой странице: лицо в три четверти, кривая усмешка кривит угол рта, сигарета в пальцах небрежным жестом, слишком красивым, чтобы не быть постановочным, ветер раздувает полы пальто. Будь они в переулке, где меньше смрада, тот же ветер донёс бы и запахи – терпкий табак, тягучий дымно-сладкий парфюм: виски, древесина и перец. Вновь привиделась его обнажённая спина – росчерки шрамов на рёбрах, след от пули на левом плече – и то, как простыни впитали бы в себя аромат, слишком дорогой, чтобы Хиджиката смог позволить его на свою зарплату. И как невозможно было бы спать в той же постели, не думая о том, что между ними случилось: как Такасуги вписался в интерьер его убогой квартирки так, будто бы всегда здесь жил, и его публичный пижонский образ стёк бы с него прочь вместе с верхней одеждой. Скинув пальто и пиджак он бы тут же закатал рукава, прислонился бедром к стене у окна и смотрел – то на Хиджикату – не скрываясь, прямо, – то на поезда. Разминал шею, ныряя под воротник рубашки, стряхивал пепел наружу, и Хиджиката подошёл бы неслышно, в тот самый момент, когда он отвернулся, чтобы выбросить наружу окурок. А Такасуги, грубо дёрнутый за предплечье, притиснутый к стене, лишь ухмыльнулся бы в поцелуй, словно только того и ждал. Того, как жадный, жёсткий поцелуй у стены сменился бы на изучающий и спокойный. Того, как Хиджиката вслепую расстёгивал бы пуговицы на его рубашке, борясь с желанием разорвать всё к чертям. Того, как Такасуги бы тихо смеялся и, прикусывая кожу на стыке плеча, шептал: “Я не могу выйти отсюда без пуговиц, дай я сам”. Того, какой обжигающей казалась бы его кожа. Того, как они бы рухнули друг в друга, словно в горную реку, и позволили течению себя унести. Того, как после они бы курили в постели, не потрудившись натянуть простыню, и скошенные полосы жёлтого фонарного света ложились бы на обнажённое тело Такасуги, превращая его в картину. Или в плакат. Того, как Такасуги, услышав эту мысль произнесённой вслух, коснулся его лица ладонью, и выдохнул дым прямо в губы. – Твоё лицо красивее, Хиджиката, – шепнул бы он с мягкой насмешкой. – Так что лучше бы нарисовали тебя. А Хиджиката бы поцеловал его – больно и грубо, – но запала бы вновь не хватило надолго, сменившись желанием без конца прикасаться. Так, словно руки смогли бы запомнить; так, словно смогли бы запомнить губы. – Скоро, – пообещал Такасуги. – Уже недолго осталось. Его сигарета дотлевала в пальцах; где-то на границе восприятия Хиджиката слышал сирены. Кавалерия неслась, чтобы помочь развести трупы по моргам – все эти гангстерские войны создавали слишком много лишней работы. Такасуги тоже услышал – линия плеч, до того расслабленная, стала жёстче, а усмешка – острее. – Я выберу поверить тебе в этот раз, – произнёс Хиджиката, веско роняя слова. Почему-то казалось важным – сказать это вслух. Впрочем, неизвестно зачем. Такасуги ничего не ответил, но кожу обожгло взглядом. Интуиция подсказывала: он представлял то же самое, что представлял сам Хиджиката. Здравый смысл хладнокровно велел интуиции заткнуться к чертям. Хиджиката же, посмотрев на Такасуги в ответ, затянулся. Губы опалило теплом, и Такасуги прищурился, безмолвно говоря: "Это мог бы быть я". Затем обернулся, небрежным взмахом отсылая своих шестёрок к машине. Его ладонь стиснула верх руки, и будь Хижиката девчонкой, он бы сказал "полапала" – как иначе можно было назвать это медленное движение, полное довольства самого ясного толка. – Чего тебе ещё? – скучающе поинтересовался Хиджиката. Сквозь зубы, потому что жар ощущался даже сквозь плотную форму, и Такасуги прекрасно об этом знал. – Ну что, Хиджиката, – спросил тот со странной усмешкой. – Ты так и не решил сколько стоит твоё сердце? Вот же ублюдок. Очарование растянувшегося между ними момента тут же прошло, лопнуло с тихим хлопком, словно огромный мыльный пузырь. И Хиджиката, отзеркалив усмешку, процедил коротко и отчётливо: – Я не побираюсь, Такасуги. И никогда не начну. Рука Такасуги соскользнула вдоль его руки. Их пальцы соприкоснулись – на долю мгновения, пошло, словно в бульварных романах, – а потом Такасуги отступил на полшага назад. – Я ведь говорил не про деньги, – произнёс он. – Но кое-что мне действительно интересно. Он снова оказался близко, в одну секунду, такой быстрый, что Хиджиката не уловил даже тени движения. Край шляпы вжался висок, дыхание обожгло ухо, а тот самый парфюм – виски, древесина и перец – окутал, как облаком. – Стоит ли оно риска? Реши, Хиджиката. Однажды, ещё давно, Хиджиката спускал последние деньги в баре у доков. Пойло было дрянным, компания – ещё хуже: выпившие матросы в углу мерялись удалью с портовыми, бармен возил по стойке засаленным куском тряпки. На коленях у матросов хихикали разбитные девки; шуршали банкноты; стучали друг о друга деревянные кружки. К утру, когда веселье затихло, один из них, сидевший у самой стены, затянул песню, которой Хиджиката никогда прежде не слышал: не весёлую кабацкую, восхвалявшую выпивку и свободу, не старую морскую, с которыми они ходили из порта в порт и которыми молились своенравным подводным богам. Нет, веселья в ней не было и в помине, как, впрочем, и горя. Не было ни меланхолии, ни тоски, лишь медленное признание самому себе – я копаю свою собственную могилу. Сейчас строчки восставали одна за другой; и тот хриплый, прокуренный голос; та горечь; та лёгкость. – Чего хотел-то? – с неприязнью полюбопытствовал Сого. – Проверял, не его ли это шавки, – ответил Хиджиката на автомате. Вытащил из мятой пачки новую сигарету, сунул в зубы, наклонился над огоньком. – Не его. – А жаль, – хмыкнул Сого. – Было бы понятнее, кого прищучить. – Разберёмся. В этом городе всегда найдётся кого. Я просто копаю себе могилу, – на грани шёпота, где-то на заднем плане. – И да, я об этом знаю. Позже, когда они, закончив, уже шли к машинам, а Сого убежал вперёд, чтобы занять водительское сидение, он наконец достал из кармана записку, ловко подсунутую ему во время прощального демарша. Жёгшую потом карман ещё два часа. Явно написанную заранее. Ту, которую хотелось порвать и выбросить, так и не успев прочитать. Ту, которую не прочесть было невозможно. Я приеду сегодня в полночь. Один. Ты можешь не открывать, если не хочешь. Или всё же рискнёшь, а, Хиджиката? – Я просто копаю себе могилу, – выдохнул Хиджиката. Повёл плечами, сбрасывая усталость, и запрыгнул в машину. Его ждала гора отчётов – от стольких мёртвых тел нельзя было отделаться всего парой бумажек. Можно было захватить из Управления формуляры и заполнить их дома, но он не собирался этого делать. Ведь не собирался же? А призрачный голос всё пел, и пел, и пел: Я просто копаю себе могилу И да, я об этом знаю.