Не война

Часы тикали. Хиджиката из принципа не смотрел в их сторону. Поливший к вечеру дождь шуршал и бился в окна; из-за него грохот поездов казался мягче, доносясь словно сквозь одеяло. Огонёк в лампе дрожал, и собственный локоть отбрасывал тени на бесконечные листы формуляров, разложенные на столе – на тех подсыхали чернила. Сигарета тлела в пепельнице, уже не первая – Хиджиката то и дело про них забывал, и они прогорали вхолостую, осыпаясь длинными столбиками пепла на горку товарок. Главное, чтобы не на листы – пальцы и так ломило от бесконечных отчётов. Застрелен в упор; получил 6 пулевых ранений, добит выстрелом в голову из револьвера; расстреляны в ряд у стены. Строчки расплывались перед глазами. Когда раздался стук, Хиджиката, никого – именно никого – не ждавший, дёрнулся, едва не посадив на дописанном отчёте кляксу. – Какого хрена? Он распахнул дверь рывком; новая сигарета угрожающе болталась в углу рта. Такасуги, прислонившийся к косяку, раздражающе беспечный, только усмехнулся. – Ты безнадёжен. Это было то ли преувеличением, то ли преуменьшением века; Такасуги, задев его плечом, протиснулся в квартиру с наглостью кота – того и не приглашали, а он всё равно умудрился пробраться внутрь и свернуться клубком на самом уютном месте. Мимо окон простучал колёсами поезд – стулья заскрипели ножками о бол, на столе задребежали бутылка и полупустой стакан. Такасуги подхватил их – ловко – пока гору отчётов не залило паршивым виски. Хиджиката захлопнул дверь и прижался к ней спиной. Гул поезда отдалился, полы перестали вибрировать, и между ними повисла необременительная тишина. Такасуги отставил бутылку на кухонную конторку, залпом допил всё, что было в стакане – не поморщился ни на секунду, словно привык к резкому, невыдержанному вкусу – и с восхитительным хамством начал разоблачение. Покрытая каплями шляпа вместе с пальто отправилась на кресло, пиджак повис на спинке стула. На жилете он просто расстегнул пуговицы, а у рубашки закатал рукава – и от картины, прежде не виденной нигде, кроме пустых фантазий, неожиданно пробрало разом и холодом, и самым настоящим пожаром. – Ты так смотришь, – заметил Такасуги расслабленно. Он успел сменить прикид, и вместо чёрного костюма с галстуком на нём была тёмно-фиолетовая тройка в тонкую полоску с шейным платком вместо галстука. Белизна рубашки оттеняла и смуглость кожи, и полоски шрамов от ножевых на предплечьях; перстни на пальцах совсем не облегчали задачу. Такасуги смотрелся в этой квартире ровно так, как Хиджиката и представлял – словно был здесь всегда. C его тяжёлым, изматывающим присутствием, пижонскими шмотками, тёмной, мрачной усмешкой, бездной в глазах. – Зачем пришёл? – спросил Хиджиката, затягиваясь поглубже, пытаясь безуспешно отвлечь себя жаром в лёгких. Такасуги, в какой-то момент отвернувшийся и – совсем предсказуемо – отошедший к окну, оглянулся через плечо. – Догадайся с трёх раз. – Охренел? – спокойно поинтересовался Хиджиката. Собрал высохшие листы формуляров в стопку и пихнул их в ящик стола, опустошил пепельницу и уставился на Такасуги в упор. – Ты появляешься на месте преступления, потом заваливаешься ко мне домой и предлагаешь "догадаться". – Тебе не идёт, – заметил Такасуги. Развернулся, упираясь лопатками в стену возле окна, стряхнул пепел в забытый на краю конторки стакан. – Притворство. Не твой конёк – пора бы уже с этим смириться. Хиджиката стиснул зубы, так сильно, что наверняка заиграли желваки. Можно было продолжать этот бессмысленный диалог; играть в непонимание, в оскорблённую невинность, даже съездить Такасуги по морде за тупые подкаты, но Хиджиката всегда хреново врал себе. Да и какой в этом был смысл. Такасуги не выглядел человеком, который отступится, что-то для себя решив. Заставить его уйти могло бы жёсткое, бескомпромиссное "нет", но они оба знали, что Хиджиката его не скажет. Хиджиката вдохнул и выдохнул, со злостью посмотрел в потолок. – Тебе-то оно зачем? – спросил он, опуская взгляд обратно. Ему подумалось, что сейчас Такасуги ухмыльнётся, как нередко делал в их встречи на приёмах, и скажет что-то неоднозначное, но одиозное, с явным подтекстом, но тот молчал. Лицо у него было задумчивым. – У тебя бывало такое, – медленно начал он, – когда ты встречал что-то, чего хотел для себя? Не "себе", не как вещь. А для себя? На секунду Хиджикату перенесло в увядающий сад за домом мэра; в воздухе повисли капли и болотистый запах фонтана, визгливый хохот очередной секретарши, жидкие хлопки на пьяную речь какой-то шишки из судебных чинуш. И в то ощущение, что человек, стоящий плечом к плечу – кто-то, кто может стать важным. Они совпали, как паззл: в своём отвращении к глупости и притворству, в своём чётком понимании мира, в той жёсткости, с которой подходили к потерям. В паршивом, колючем чувстве юмора; в том огне, который тёк по венам. Хиджиката подошёл ближе. Облокотился на окно, разглядывая узоры воды на стекле, размытый жёлтый свет фонарей. – Не задавай тупых вопросов, – пробормотал он. Такасуги протянул ему сигарету, и Хиджиката, приняв, затянулся поглубже. Сам он в табаке ценил крепкую горечь, ясную и однозначную, но у Такасуги даже табак был таким же, как он. Сперва вкус ошеломлял мягкостью, почти осязаемой, а затем раскрывался тяжёлым и ярким, терпким, от которого темнело в глазах и кружилась голова. – Тогда ты всё понимаешь, – сказал Такасуги. Вот теперь в голосе были отголоски знакомой усмешки; и когда Хиджиката, упиравшийся локтем в раму, поднял на него глаза, взгляд Такасуги светился – как ложный маяк из страшилок, манящий прямо на скалы. Хиджиката протянул ладонь, жёстко обхватил его подбородок. Кожу уколола начавшая пробиваться щетина, но отвлекало другое – как легко Такасуги позволял держать себя вот так, почти оскорбительно крепко. А затем соскользнуть ниже, царапая горло у края платка. Дым зажатой в зубах сигареты резал глаза, и Хиджиката щурился, глядя в спокойное лицо – усмешка никуда не делась, смягчившись, и за ней крылось хладнокровное ожидание. Так за свой добычей наблюдает матёрый зверь: не срываясь зря в погоню, не пытаясь приманить, запутать. Он просто ждёт, пока она сама придёт к нему, подпустит к себе поближе, на расстояние одного лишь прыжка. Такасуги, медленно приподняв руку, вынул из его рта сигарету, затянулся, выжигая остаток табака, и затушил. Хиджиката поцеловал его: безо всякого предупреждения, жёстко и больно, терзая губы, бесцеремонно проталкивая между ними язык. Дым, обволакивающий, горчащий, тёк между ними, кружа голову. Ладонь Такасуги уверенно и крепко легла на поясницу, не притягивая, но обозначая присутствие, ту вальяжную уверенность, которая так бесила Хиджикату. Словно говорящую: "Ты всё равно никуда не денешься от меня. Но можешь оставить шипы, Хиджиката, мне они не мешают". Хиджиката прикусил его нижнюю губу, и вкус крови смешался с табаком, с дешёвым виски. Столько бессонных ночей, которые он провёл, вертясь на мокрых простынях в плену фантазий, столько душных и жарких слов – и он оказался не готов. К тому, как пальцы Такасуги будут прослеживать позвоночник, царапая через рубашку. Как он будет жмуриться, отчего-то больше на левый глаз, смотреть испытующе из-под ресниц. Как будет тянуться за поцелуем, едва тот прервётся, а потом, усмехнувшись, пожимать плечами в безмолвном согласии. "Нет, так нет, Хиджиката. Но я хочу больше". Хиджиката с бесцеремонностью сунул руку ему между ног, сжимая твердеющий член. Собственная наглость кружила голову, но нельзя было позволить этому мудаку опомниться и начать диктовать свои правила. Он снова качнулся к нему, с намерением заткнуть рот своим языком, ожидая возражений, но Такасуги не сделал ничего из того, что сделал бы на его месте сам Хиджиката. Он не отклонился, не отвернул голову, не попытался вырваться. Губы покладисто приоткрылись под напором, ладонь на позвоночнике надавила мягко, притягивая ближе. Хиджиката резко отстранился, вглядываясь в его глаза. – Что случилось? – Такасуги улыбнулся – не без издёвки – даже не разомкнув век. – Неужели пропал запал? Его бёдра едва заметно подались вперёд, толкнулись в руку Хиджикаты. Бесстыжий ублюдок, наверняка он развлекался, только и ожидая шанса переменить позиции. Хиджиката сдёрнул с него шейный платок – Такасуги лишь приподнял подбородок. – Хочешь же? – сказал он, открывая горло. – Каждый раз, как мы встречаемся, вижу твой взгляд. – Я смотрел на твои пижонские галстуки, – рыкнул Хиджиката; горло Такасуги дрожало, когда он смеялся, и дрожало, когда он выдыхал – рвано, низко, в ответ на каждый укус. – Главное, что смотрел, – произнёс он; глаза казались совсем тёмными, только пламя тлело, грозясь сжечь не только Хиджикату или его крохотную квартиру, но и город, и весь мир. Они столкнулись в очередном поцелуе, безбашенном, жадном, горячем. Руки сталкивались, пытаясь расправиться с пуговицами, трещала ткань, звенели пряжки ремней. Пол задрожал – мимо снова прогрохотал поезд – смазывая и без того нечёткий фонарный свет. Хиджиката гладил его наощупь, сжимая крепче, будто в этом шуме Такасуги мог выскользнуть из рук и оставить его ни с чем – как поутру, после долгих обстоятельных снов, когда хотелось только прижаться к нему по спины и всё повторить; пока память не подсказывала: ничего не было, никогда. Такасуги же, не выражая никакого желания никуда исчезать, закинул руки ему на шею и впился ногтями в лопатки. – Хиджиката, – позвал он, как только стих грохот, и в тоне таяла очередная насмешка. – Уверен, под слоем твоих бумажек у тебя всё же найдётся кровать. – Может быть, ты не заслужил права в неё попасть, – буркнул Хиджиката, сжал зубы, ощущая, как вдоль его тела скользит чужое, горячее, распалённое тем же желанием. Его окутывали – закономерно – облако того самого парфюма, раскрывшееся на коже испытанием и грехом – и та податливость, с которой Такасуги гнулся под его руками, не возражая и не превращая всё в схватку. Это напрягало. – Чего ты добиваешься? – спросил Хиджиката, оставляя цепь укусов вдоль его ключиц. – Думаешь, я потеряю бдительность? Такасуги хмыкнул. – И что случится? – его пальцы не больно, но ощутимо тянули волосы на затылке. И ты выиграешь, – закончил Хиджиката про себя. Вскинул на него глаза, и на щёку легла ладонь. – Правда хочешь прямо у стены? Хиджиката не хотел у стены. Он хотел в кровати, на расправленной простыни, чтобы постельное бельё холодило кожу, а лампа на тумбочке позволяла рассмотреть выражение на слишком красивом лице. – Задрал, – пробормотал он, потянул его на себя в сторону кровати, ничуть не удивившись подлой подсечке. Но Такасуги, ухмыльнувшись, поцеловал его и одним движением сполз вниз, вбирая в рот член. – Так давно мечтал это сделать, – поделился он, выводя языком узоры – вокруг головки, на яйцах, на нежной коже в паху. – Прекращай, – выдохнул Хиджиката, беспорядочно толкаясь бёдрами в воздух. Ему тоже хотелось – тяжести члена на языке, солёного вкуса, ощущения, что тело под тобой плавится и дрожит. Но прямо сейчас ему нужно было другое; и Такасуги. Который, скользнув обратно на постель, навис над ним – с серьёзным лицом и золотыми бликами в зелёных глазах. – Поцелуи теперь табу? – поинтересовался он, напоминая – словно это было нужно – где только что побывал его рот. – Или ты... Хиджиката смял его губы, вгрызаясь, слизывая терпкую горечь. Перевернул их обоих, подминая его под себя и вновь застывая, что Такасуги позволил ему, не напрягшись ни на секунду. – Знаешь, – произнёс Такасуги; его ладони, погладив плечи, заскользили вниз по груди, – всегда представлял, что ты возьмёшь меня сзади. Хиджиката привстал на коленях, сминая его бёдра. Член Такасуги лежал на животе, твёрдый, крупный, влажный от смазки, а пальцы, бесстыдно приподняли яйца. Чёртовы лампы, видно было примерно ничерта, а Хиджиката хотел видеть. Каждый волос, каждую складку, шов на промежности, как Такасуги сжимался бы на его пальцах, а затем на члене, как его дырка пульсировала бы, если вынуть из неё член. Он бубнил это, разозлённый, царапая поджимающийся живот, рёбра, соски. Такасуги, запрокинув голову, подставлялся под его руки, не скрывая ни реакции, ни смешков, ни сокрушительного желания. – Погоди-ка, – велел он, ловко переворачиваясь на живот, и оказался вдруг на широко расставленных коленях, с грудью прижатой к постели, прогнувшимся в пояснице, будто огромный кошак. – Так мы оба получим то, чего хотим, – сказал он. Возбуждение изматывало его – это было видно по напряжённым лопаткам, по тому, каким низким стал его голос. Хиджиката сместился, чтобы свет лампы падал прямо на него, и застыл. Всё было таким же, как он и представлял столько раз – нет, лучше. Мощное поджарое тело, каменные мышцы под кожей, старые шрамы, терпко-сладкий запах виски, древесины и перца, лёгкость, с которой Такасуги демонстрировал себя и то, что желал. Ничуть не смущаясь, не думая об условностях, добиваясь, чего хотел, с упорством, жадностью и чётким расчётом. Хиджиката обвёл большим пальцем его дырку, толкнулся внутрь и вдруг понял, что с расчётом он угадал – просто не подозревал на сколько ходов. – Ты приехал ко мне, – медленно произнёс он, добавляя большой палец второй руки и растягивая края в стороны – смазка тускло поблескивала в свете лампы. – С полной уверенностью, что у тебя выгорит. – Нет, – Такасуги приподнял голову, оглянулся через плечо. Его губы растянулись в знакомой хищной усмешке. – Было процента два, что ты мне не откроешь. Хиджиката толкнулся грубее, и Такасуги резко выдохнул, выгнув спину, смял в кулаке простынь. – Два процента, – продолжил он упрямо, и тон был едким, как кислота, – на то, что ты остался в Управлении или носишься по городу, потому что кого-то снова убили. Во всех остальных случаях, Хиджиката, ты бы открыл. Хиджиката скользнул руками по его бокам, прижался грудью к спине, наваливаясь, прикусил затылок. – Хитрая скользкая тварь, – прошептал он, разлизывая укус. – Расчётливая и продажная, цепкая, как бульдог. – Я, как и ты, не продаюсь, Хиджиката, – напомнил Такасуги, притираясь бёдрами к его паху, и они оба вздрогнули от жара и близости. – Но в остальном ты прав. – Не выношу тебя, – выдохнул Хиджиката ему в ухо. – Пристрелил бы, если мог. Такасуги беззвучно рассмеялся. – Господин полицейский, – передразнил он чьим-то карикатурным голосом. – Это точно ваш пистолет тычется мне в бедро? Хиджиката направил себя рукой и толкнулся, пропихивая внутрь головку. – Разумеется, пистолет. Он входил медленно, растягивая ощущение от обнимавшего его жара. Такасуги пульсировал вокруг него, замерший, но нетерпеливый, явно жаждущий двигаться в бешеном темпе – таком, же в котором он дрался на боях. Хиджиката видел его однажды, не так давно, заглянув по старой памяти – контакты с подпольным миром порой стоили многого. Разумеется, Такасуги давно уже не нужно было разносить ничьих бойцов, начинавший на этом же ринге он умудрился построить империю, которая бодро катилась вперёд, сминая всё на своём пути. Но всё портила та жадность, с которой он бросался в бой: хладнокровный, расчётливый и полубезумный, опасный, заведённый толпой и запахом крови бешеный зверь. Хиджиката смотрел на него, злого и безупречного, и не мог понять, как в нём уживаются две эти половины: человека, который с таким остервенением вбивал кулаки в чьи-то лица и рёбра, и человека, который курил с ним в саду у мэра, едкого в своём мрачном юморе, равнодушного к показушности, опасного совсем не способностью убить собственными руками, а разрушив жалкий мирок тех, кто был ему неугоден. А ещё – как похожие две половины уживаются в нём самом. – Интересная идея, – произнёс Такасуги. Хиджиката вошёл до конца и их лица вновь сблизились, открывая взгляду животное, тёмное. – Ты, я, пистолет. Представляешь, как бы смотрелось, возьми ты кольт? Хиджиката вздрогнул, сокрушённый картинками. Запах масла и пороха, металла, смазки, опасность, от которой что-то дёргало бы внутри, распаляя текущий по венам огонь. – Да, – ответил он, сжимая зубы на его плече. – Ты, я, пистолет и наручники. Думаю об этом каждый раз, когда ты за каким-то хреном тратишь моё время на месте преступления. – Точно, – в голосе Такасуги послышалась улыбка. – Наручники. Как я мог забыть. Хиджиката навалился тяжелее, сжимая его запястья и придавливая их к постели. – Приковал бы тебя вот так, – произнёс он, толкаясь резче. – Чтобы ты пошевелиться не мог, если я не разрешу. По телу Такасуги прошла волна. Он откинулся затылком ему на плечо, повернул голову, целуя край челюсти. – И что бы ты со мной сделал? – Чёрт тебя дери, – Хиджиката поцеловал его, глубоко, мокро, трахая его рот своим языком и встречая – впервые за вечер – равноценный жёсткий ответ. – Не стоит, Хиджиката, – ухмыльнулся Такасуги, подаваясь назад. – Хватит того, что меня дерёшь ты. – Ублюдок, – сказал Хиджиката, и ускорился, больше не замедляясь и не жалея, вбиваясь ритмично, сильно и жёстко. Такасуги гнулся под ним, самозабвенно, бесстыдно, и от этого голова кружилась ещё сильнее, чем от его жара, его тела, той силы, с которой он удерживал его в себе, той лёгкости, с которой в себя впускал. Больше его исступлённого, горячечного шёпота. Больше желания в самом деле приковать его к кровати и выбросить ключ. Они кончили одновременно и распались, только чтобы вновь оказаться совсем близко. Такасуги, бесцеремонно лёгший головой на грудь Хиджикаты, подхватил с тумбы сигареты и затянулся, спаливая сразу половину. – Ты хорош, – сказал он, но Хиджиката уже слышал знакомые звоночки – предвестники подкрадывающейся издёвки. – Не ожидал от тебя. – С хрена ли, – поинтересовался Хиджиката ровным тоном. Такасуги перевернулся на живот, выдохнул ему в рот струю дыма. Их снова швырнуло в поцелуй, опаляющий, жадный. Потом Такасуги отстранился, прищурился, усмехнувшись довольно. – Мог начать загоняться, думать о чём-то. "Он же гангстер, что я делаю, как я могу с ним спать?". "Он убьёт меня, стоит только повернуться спиной". Хиджиката вскинул брови. – Я не поворачивался к тебе спиной. – Ещё повернёшься, – пообещал Такасуги спокойно, с той знакомой бескомпромиссной уверенностью, из-за которой Хиджиката каждый раз вспоминал: "Точно, я его ненавижу". – Обойдёшься, – ответил Хиджиката в тон. Дёрнулся, когда ловкие пальцы накрепко сжали член, умело разгоняя тлевший огонь. Губы Такасуги накрыли сосок, и Хиджиката не нашёл в себе сил противиться, позволяя ему всё: и его странные игры, и это слишком раннее, почти болезненное возбуждение. Такасуги приподнялся, оказываясь на нём сверху, направил в себя отвердевший член. – Понимаешь в чём дело, Хиджиката, – сказал он, усмехнувшись и крепко стиснув его в себе, от чего голову едва не отключило. Хиджиката c нажимом гладил его напрягшиеся бёдра и едва держался, чтобы не начать толкаться вверх. – Именно так и насаждаются настоящие порядки. Он качнулся вперёд, красивый, с канвой укусов на плечах, горле, ключицах, взмокшими волосами, небрежно откинутыми назад. Дыхание обожгло губы – жарче дыма, жарче любого виски – язык скользнул внутрь, но на мгновение. – Сперва нужно позволять им думать, что они выигрывают и они управляют, – бёдра Такасуги двигались, медленно, гипнотически, и от жара, от невозможности двигаться – безо всяких оков – можно было сойти с ума. – А затем просто не пропустить момент, когда они сами отдадут тебе всё, что ты хочешь. Силу, ресурсы, поводок от их ошейника... Глаза Такасуги сверкали, и взгляд был жёстким, тёмным, изматывающим. Хиджиката гладил его напряжённые руки, уперевшиеся в постель по обе стороны от его головы, и едва мог дышать. Так хотелось выпасть из этого транса, перевернуть их снова, вбивая Такасуги в постель, заткнуть его греховный рот, ударить – за один только намёк на поводок и ошейник. Но это неторопливое скольжение лишало даже не воли, а желания ему не поддаться. – ...ключ от сердца, – шепнул Такасуги, склоняясь ниже. С кончиков волос срывались капли пота. – Хрена с два тебе, а не сердце, – выдохнул Хиджиката из последних сил. Толкнулся навстречу, подгадав идеальный момент, так же медленно и с оттяжкой, превращая это в сражение, но совсем другое. Или же не сражение, а танец, в котором каждый ведёт и никто не сдаётся. Их губы соприкоснулись в странном не-поцелуе, разделяя дыхание, терпкое от табака. Такасуги, не подумавший закрыть глаза, посмотрел на него со странным прищуром, и вдруг усмехнулся, подстраиваясь под следующий мощный толчок. – Да, Хиджиката, – он склонился ещё ниже – Хиджиката обнял его за спину, прижимая к себе – и горячо, опасно выдохнул прямо в ухо: – Ведь твоё сердце стоит гораздо дороже.