Insatiable

– Эй, – позвал Гинпачи лениво. – Ты не видел мой... Он запнулся у порога, будто врезавшись в невидимую стену. Такасуги знал, что он видит перед собой: распахнутые шторы, лунный свет, льющийся через витраж окна-розы, десятки свечей. Дрожащие огни, залитые тёмным золотом стены, густо-фиолетовый шёлк юкаты. Он оглянулся через плечо; полураспахнутый ворот соскользнул с него вслед за движением. – Заставляешь себя ждать, – он повёл лопаткой, и юката сползла ещё ниже, повисая чуть выше локтя. – Гинпачи. Гинпачи прислонился к косяку и скрестил руки на груди. – Не знал, что я куда-то опаздываю, – заметил он равнодушно, но вот его взгляд горел на коже жёстким, бескомпромиссным касанием. Такасуги неторопливо зажёг последние свечи – одну за другой, и ещё, и ещё одну. Плечо опалило поцелуем, ладони сомкнулись на животе. – А говорил не опаздываешь, – выдохнул Такасуги с насмешкой. Губы Гинпачи прижались к ямке под ухом, медленно, сладко. – Что за повод? – пробормотал он, занимаясь быстрее, чем пламя. И был жарче – жарче огня десятков свечей. Такасуги завёл руку назад и погладил его по бедру. – Мне нужен повод? Гинпачи насмешливо фыркнул прямо в ухо. – Тебе не нужен, – согласился он, медленно отстраняясь, но не отнимая рук, и в этом была истёртая за давностью лет издёвка. Такасуги развернулся к нему, в фальшивой задумчивости потёр подбородок. Мышцы напряглись, и вены чётче проступили под кожей. Взгляд Гинпачи стал осязаемым, стёк к ключицам, затем вниз по груди – к поясу. – Не припомню, чтобы ты жаловался. Гинпачи закатил глаза. – А теперь уже поздно? – Видишь, – ухмыльнулся Такасуги, оказываясь совсем близко, и подцепил край его футболки. – Ты и сам всё знаешь. Разденься. С Гинпачи бы сталось начать выяснять отношения, но Такасуги поцеловал его, подло и превентивно протолкнув язык в рот. Гинпачи что-то недовольно мычал, когда они в четыре руки расстёгивали на нём джинсы, но лишь пока пальцы Такасуги привычным движением не обхватили его член. – Вот так, – выдохнул он между его губ. Поцеловал снова, медленно, и так же медленно, с нажимом, провёл от головки до самого корня. Гинпачи выдохнул, запрокинув назад голову, одним движением стащил с себя футболку. Белая кожа ослепляла, будто в первый раз. Такасуги привычно, привычно-жадно скользнул взглядом от широких плеч к жёстким грудным мышцам и розовым соскам, ярко-розовым, кукольным, к кубикам пресса, к серебристым завиткам в паху. Затем пихнул его, заставляя упасть в кресло у окна. – Так и сиди, – велел, оказываясь у него на коленях. Руки Гинпачи взлетели, крепко сжимая бёдра, и Такасуги растянул губы в усмешке. – Ты помнишь. Гинпачи хмыкнул, притягивая его ближе, провёл языком по горлу, прикусил край челюсти. – Я не жалуюсь на память, – заметил он колко. Такасуги сжал в кулаке его член, приподнялся, позволяя сдёрнуть с себя пояс и развести в стороны полы юкаты. – Даже если прошло десять лет? – пальцы растирали смазку по головке, и в глазах Гинпачи тлели костры. Он идеально смотрелся здесь со своей белоснежной кожей, в обитом бархатом тёмно-фиолетовом кресле. Или на фоне витража розы. Или в квартире Такасуги, в его руках. Как и тогда, десять лет назад. Такасуги не помнил даже, как всё к этому пришло: этот безумный последний год, бесконечные часы подготовок, форма, пропахшая сигаретами насквозь. Чёртов леденец между губ Гинпачи, который отчего-то злил – нелогично – словно между его губ должно было быть что-то другое. Их столкновения: в коридорах, в подсобках, в классах, даже в чёртовой уборной. Запах конфет облаком вокруг и его рубашки – вырвиглазные – то розовые, то голубые, то зелёные, и эти бесконечные галстуки, которые так тянуло намотать на кулак. Взъерошенные вихры, чёртовы штаны, туго обхватывающие бёдра, и халат, не дававший толком ничего рассмотреть. То, как сильно вело на него – что голова поворачивалась вслед, даже когда Гинпачи просто шёл мимо по коридору, ковыряясь в ухе, пока Сакамото-сэнсей что-то живо рассказывал. Как взгляд Гинпачи тоже преследовал его неотрывно, и не нужно было быть идиотом, чтобы всё понять. Как и то, что Гинпачи не пошевелит и пальцем. От осознания этого в кровь тогда плеснуло разом злостью и возбуждением, а весенне-сладкий, переменчивый мартовский воздух окончательно сорвал тормоза. Такасуги хорошо помнил: пустые школьные коридоры, то, как он грохнул, захлопывая за собой дверь, и Гинпачи чуть не сверзился со стула, на котором качался, забросив ноги на стол. Расслабленный узел его галстука и розовый ворот рубашки. Пронзительно-алый закат за окнами, как будто в небо кто-то плеснул красно-оранжевой краской. Леденец между губ Гинпачи, и как возмущённо тот открыл рот, когда Такасуги выдернул его и швырнул за спину. Каким сладким этот рот оказался, когда Такасуги толкнулся в него языком, и каким безучастным. Гинпачи не делал ничего. Такасуги сидел перед ним на столе, широко расставив бёдра, и целовал его губы, но Гинпачи не отвечал и не отталкивал, не морщился, не закрывал глаз, не тянулся навстречу. Ладони Такасуги скользили по его плечам, по груди, комкали ткань, тянули так, что трещали пуговицы. А затем Такасуги нагло положил руку ему прямо на член, и Гинпачи пробила дрожь. – Я подержу вас за член, сэнсэй, – нараспев сообщил Такасуги, не скрывая сарказма. Пальцы не слишком ловко расстёгивали его ширинку. – А то мне страшно. – Да что ты говоришь, – выдохнул Гинпачи. Тон у него был ровным, подводила только дрожь в конце, будто у него в лёгких кончился воздух. – Страшно, что с вами я сдохну от недоёба, а вы так и продолжите отсасывать леденцу, а не мне, – ухмыльнулся Такасуги и, полюбовавшись на то, как талантливо и самозабвенно Гинпачи закатывает глаза, сунул руку ему в штаны. Кожей к коже оказалось ещё приятнее – крупный подрагивающий член, влажный, горячий, и поджавшиеся яйца. Гинпачи рвано выдыхал ему в губы, так и не начав отвечать на поцелуи, и не касался, лишь позволяя трогать себя, целовать, дрочить свой член – в издевательски-медленном темпе, который не выдерживал даже сам Такасуги. Его хотелось сожрать: разложить на кровати, раздетым, серебряно-белым, и накрыть собой, оставляя на коже ворох разноцветных меток. Хотелось оказаться на этом члене, который горячо пульсировал в руке, и насадить Гинпачи на свой. Хотелось всего, но в висках бился чёртов обратный отсчёт. Такасуги тряхнул головой, отбрасывая прочь ненужные мысли, и сполз вперёд, становясь коленями на кресло по обе стороны от ног Гинпачи. – Не шевелитесь, сэнсэй, – кресло заскрипело, когда он начал двигаться, опускаясь на бёдра Гинпачи и поднимаясь, будто он сам был на члене, а не скользил по нему кулаком. Закатный свет падал на лицо Гинпачи, подсвечивая глаза ярко-алым, и так близко невозможно было упустить его реакцию: дрожь ресниц, расширенные зрачки, то, как он хотел прикусить губу, но останавливал себя каждый раз. Такасуги целовал его – прерывисто, медленно, – выдыхал ему в рот. Собственный член давил на ширинку, но это даже не отвлекало, лишь добавляя градусов в искрящийся между ними воздух. Такасуги выгнулся, отстраняясь и скользя пальцами по одной лишь головке. Кресло шаталось и скрипело, обещая развалиться под ними, а безучастное лицо Гинпачи совсем не вязалось с жёсткой хваткой его рук. Стоило Такасуги отклониться слишком далеко, норовя соскользнуть, он вцепился ему в бёдра и дёрнул на себя, стискивая так крепко, до синяков. Тот самый Гинпачи, который месяцами играл в отстранённость и начинал смотреть мимо, стоило поймать его взгляд. Чёрт бы его побрал. Они соприкоснулись грудью, и дыхание вновь смешалось – такое сладкое, уже знакомое. Глаза Гинпачи вспыхнули красным и золотым, отражая закат, и Такасуги поцеловал его, агрессивно, жёстко, клеймя, и впервые это ощущалось поцелуем, который они разделили на двоих. В тот вечер больше не произошло ничего: руки Гинпачи не сдвинулись, оставшись на бёдрах; член, пульсировавший в ладони, щедро излился спермой, но Гинпачи не позволил её слизнуть. Едва Такасуги достал руку из штанов, он перехватил её, припадая губами, и ловко слизал всю россыпь потёков и капель. – Скотина, – выдохнул тогда Такасуги разочарованно, а Гинпачи, задержавшись взглядом на его губах, осторожно спихнул с колен. – Жадность до добра не доведёт, Такасуги-кун, – произнёс он назидательно, и с вернувшимся равнодушием застегнул ширинку. Такасуги, вновь облокотившийся задницей на его стол, ухмыльнулся. – Ничего подобного. Вы ещё увидите. Такие вечера повторялись раз за разом: на диване в клубной комнате, в этом же классе, в учительской, в кабинке туалета, в которой их едва не застали. Гинпачи смотрел так, что кожа горела, никогда не касался первым, не отвечал на сообщения, которые Такасуги порой присылал ему далеко за полночь. Дни шли, отсчёт становился всё громче, и время кончалось так стремительно, что невозможно было его задержать. – Мы ещё встретимся, – сказал ему Такасуги, получая диплом, – так уверенно, что это больше походило на угрозу, – а Гинпачи усмехнулся и неожиданно честно ответил: – Скорее всего, нет. Хотя это был совсем не вопрос. Оказалось, что оба были правы по-своему. После выпуска Такасуги их, конечно же, раскидало: суматоха, переезды, университет, работа, командировки, вечера с коллегами, ночи в чужих постелях, безумные сны, в которых серебристые волосы в закатном свете полыхали как факел. Так прошло десять лет. А затем они столкнулись случайно – буквально – налетев друг на друга в каком-то переполненном баре. Такасуги был с университетскими приятелями, за спиной Гинпачи размахивал руками Сакамото-сэнсэй. Глаза Гинпачи совсем не изменились, тёмные и нечитаемые, не отражающие ни эмоций, ни интереса. – Хочешь – уйдём? – просто спросил Такасуги. Ладонь Гинпачи легла на его поясницу, подталкивая в сторону выхода, такая же тяжёлая, как и тогда. Их хватило ненадолго: только чтобы выйти из бара и прогулочным шагом завернуть в глухой переулок. Руки Такасуги взлетели, вцепляясь в ворот рубашки, исполняя давнюю мечту и наматывая на кулак приспущенный галстук. Но Гинпачи и сам качнулся ближе, обхватывая ладонью затылок, впиваясь в губы с безжалостной, бескомпромиссной уверенностью в том, чего же он хочет. Кого. В этом не было ничего из прошлого, и в тоже время всё было так же – та же тяжесть его присутствия, то же сжигающее дотла желание. Всё прочее было лишь закономерным итогом: то, как они оказались дома у Такасуги, в спальне у Такасуги, в кровати у Такасуги. То, как поутру Гинпачи бесцеремонно выхватил кружку Такасуги, отходя к окну и потягиваясь, как моментально сориентировался в его доме, роясь в холодильнике, ругаясь, что тот питается ерундой, вертя задницей в розовых боксерах. Как даже не поморщился, оказавшись грудью на столе, и только подавался навстречу, насаживая свой ритм. И как утреннее солнце играло в его волосах совсем другими красками, но – и это было очевидно, как день – Такасуги готов был увидеть их все. – Если думаешь, – произнёс Гинпачи сквозь зубы, когда Такасуги, приподнявшись, начал насаживаться на его член. – Что я тебя не хотел, то... чёрт, то подумай ещё раз. – Расскажи мне, – попросил Такасуги, опускаясь до самого конца и непроизвольно сжимаясь. Юката соскользнула, повиснув на локтях, и ладонь Гинпачи заскользила от бедра вверх – по боку, по груди, по горлу, – пока не стиснула пряди на затылке. – О том, как я смотрел на тебя в этой чёртовой красной рубашке? – поинтересовался он, прикусив подбородок. – О том, как ты весь пропах сигаретами, и, когда оказывался близко, этот запах мешался с моим, и у меня голова кружилась от того, как удачно они совпадали? О том, как хотелось прибить тебя за твои манеры и бесцеремонность, за сбитые костяшки, за самоуверенность? О том, как я однажды застал тебя, когда ты курил на крыше, облокотившись спиной на парапет, и я был в шаге от того, чтобы не вытащить сигарету у тебя изо рта и заменить её своим языком. Это ты хочешь услышать? – А ты ещё не понял, Гинпачи? – Такасуги прищурился. Дёрнул головой, вырываясь из его хватки, стиснул пальцами подбородок и произнёс, глядя в глаза, стискивая внутри, отбросив любое притворство: – Я хочу от тебя всего. Гинпачи вдруг хмыкнул. Вокруг дрожали десятки свечей, и лунный свет серебрил воздух, смешивался со всполохами на стенах. Вдоль спины скользил прохладный шёлк, и Гинпачи на его фоне казался обжигающим, пусть и выглядел куском льда – с его бледностью, с его вечным выражением абсолютного пофигизма. Его пальцы бережно пробежались по спине, надавили на лопатки, прижимая ближе. Губы тронули губы, и Гинпачи с абсолютно показным смирением выдохнул: – Значит, всё и получишь.