***
Астарион должен был давно заметить. Он всегда замечал такие детали — почему же сейчас не смог? Мимолетный вопрос, ответ на который он, возможно, сам не хочет знать. Астарион не считал нужным смотреть, видеть. В конце концов, Элемар принадлежал ему — кровь, тело, разум, душа. Любимое отродье на коротком поводке, готовое выпотрошить для тебя любого. Он был самонадеян, думая, что поводок Баала окажется слабее. — Это все, что я вижу, — Элемар уткнулся носом между его плечом и шеей, усевшись на колени всей своей тяжестью, весь в крови и выделениях, в его волосах застряли частички чужой плоти, — все кровь и тьма. Как дома. И лишь одно очевидно — убей. Убей, убей, убей. Астарион был самым сильным вампиром в мире, он не сомневался в этом. Он утопил все свои страхи в адских муках семи тысяч душ. И все же, это было тревожно — видеть Элемара таким. Лихорадочным, смеющимся, дерганым. Он был похож на нее. Орин. Еще один призрак, от которого им никогда не избавиться. — Баал заботится лишь о смерти. Сколько бы мучений я не принес, сколько бы ужаса не воплотил во славу Его, все — пыль по сравнению с тем, что я мог сделать с нетерийским мозгом. Он бы никогда не простил меня. Астарион плохо понимает. Он уже давно отвернулся от богов, как и они отвернулись от него. Умом он знает, что ему должно быть больно. Элемар много значит для него, даже сейчас. Астарион чувствует лишь раздражение. Гнев. Элемар так охотно отдал ему все, не представляя как проявлять любовь иначе, чем через служение. Однако часть его навсегда останется недоступной, навсегда обреченной плясать в руках его божественного Отца, которому он никогда не мог отказать. Элемар прижимается сильнее, объятия бы ломали, не будь Астарион истинным вампиром. Он неосознанно водит рукой по волосам эльфа, как пытаются успокаивать больных собак. Астарион отстраненно смотрит на груду плоти, бывшую когда-то трупом, бывшим когда-то их новым камергером. Снова искать замену, снова убирать грязь в спальне, снова выбрасывать безвозвратно испорченную одежду, возможно, гобелены тоже — Элемар заляпал все вплоть до потолка. — Воля Баала воцарилась бы здесь и моя смерть была бы венцом его кровавого трона — последняя. Я бы убил тебя, ты знаешь. Перед самым концом. Как самое ценное, что когда-либо было у меня. Ты был бы высшей и воистину бессмертной жертвой, которую я мог бы принести Отцу. Астарион морщится и злится. Нелепость, глупость, наглость. Рука в волосах сжимается, грубо дергает назад, чтобы Элемар смотрел только на него, а не в глубину отцовского шепота. Убить его, подчинив мир воле мертвого бога? Что Элемар о себе думал? Он был создан, чтобы исполнять чужую волю, надо было лишь удачно перехватить нить его судьбы у первого хозяина. Элемар улыбается, всхлипывает вперемешку с хрипами, смотрит, не моргая, абсолютно не в себе. — Я люблю тебя. Больше, чем хочу угодить Отцу. Люблю. Люблю. Он повторяет это так часто, что слова сливаются и почти теряют смысл, но никогда — свою силу. Астарион не может ответить. Элемар поступил глупо, не прервав их отношения после ритуала. Астарион был уверен, что сломает его рожденное мертвой плотью Баала сердечко так же, как когда-то Касадор методично ломал его самого. Но можно ли сломать то, что уже на краю безумия? — Отец больше не хочет меня. Я принял его дар и выбросил в сточную канаву. У меня есть только ты. Я бы убил тебя только для себя. И я бы убил себя только для тебя. Элемар все еще держит алый кинжал, словно приросший к его ладони. Скользит лезвием опасно близко, дрожит от желания рассечь мрамор через бархатный камзол, чтобы горячие алые цветы проросли сквозь камень статуи, в которую превратился Астарион. Где-то в остатках души Астарион знает, что он может. Может убить его, если голод перевесит поклонение. Без отцовских указов, без советов дворецкого. Для себя. Вспоминая сейчас, без лишних человеческих чувств, туманящих разум, их совместное путешествие, Астарион понимает, что Элемар всегда был таким. Любовь на грани одержимости, преданность на грани служения, жестокость на грани религиозного экстаза. Он не помнил себя, изрезанный Орин и искаженный личинкой, но безумие было его сутью. Было его кровью. Чистейшей кровью Баала. А бешеным собакам, даже самым любимым, полагалась крепкая цепь. Они сплели свою об обоих концах из попыток играть в любовь, из жажды обладать хоть чем-то своим, из желания поломать мир, который поломал их. Зеленые глаза на мгновение подсвечиваются красным. Рука с кинжалом медленно, но послушно опускается. Элемар улыбается почти довольно. Кровная связь с отродьем может причинять боль. Собственная боль отрезвляет его больше, чем десять чужих смертей. Возможно, Астариону стоит пользоваться этим чаще. Его собственный вечный призрак — призрак проклятого Зарра — смеется над ним, довольный преподанными уроками. Астарион всегда перетягивает цепь на себя, в этом они согласны. И его вины в том, что Элемару нравится унижаться, нет. Нет. Это было нормально. Это было естественно. Он предложил, Элемар даже не сомневался. Астариона все устраивало, даже кровавая каша вместо мозгов у его убийственного сокровища после уничтожения нетерийского мозга, но не чужие руки, крепко впившиеся в эту мякоть. Баалу следовало бы умереть еще раз за то, что он влезает в их дела. Однако Астарион не может убивать богов даже со всей его новой силой. Остается найти способ усилить ментальный контроль, а до того - крепко держать поводок. В конце концов, даже в периоды пика своих припадков Элемар прислушивался, если не к его приказам, то к голосу.1.
17 марта 2024 г. в 13:40
Сломать грудную клетку сложно, да и не за чем. Руке легче проскользнуть под ребра — тело теплое, мягкое, скользкое. Схватить сердце, вытянуть с наслаждением. Перестанет ли оно болеть, если его вынуть? Такой маленький орган, так ноет, сжимается, сжирает. Тягостно. Тоскливо. Страшно. Это так просто — сказать: "Я люблю тебя." Он пытался написать на бумаге — все одно и тоже, пока предложения не сливались в крики. Я люблю тебя. Убей. Убей, убей, убей. О, отвратительный Отец, он действительно превращался в дорогую мертвую сестру. Хлюпает. Фырчит. Хрустит. Сердце так просто сжать в руке. Перестало ли оно болеть? Труп слишком испорчен, чтобы ответить.
Это так просто — сказать: "Я люблю тебя." Вырезать на чужой коже, выложить чужими сердцами, выкрасить чужой кровью. Сбить с ног, перерезать сухожилия, воткнуть кинжал поглубже в горло, вырвать пальцами куски плоти, срезать лицо до черепа. Отец любил его в ответ, Отец гордился им. Его смрадное присутствие окутывало как объятия еще до того, как Элемар узнал свое предназначение. Голос Его любви затих, но не оставил даже в предательстве, заполняя мысли, подавляя волю. В красном мареве затопленного сознания были Его горящие глаза и голый насмехающийся череп. Любовь Астариона душила как отцовская удавка, но была холоднее, чем каменные алтари. Глаза светились краснее кинжала, но никогда не выжигали слова любви под кожей. Астарион не слышал его через задыхающиеся мольбы жертв. Не отвечал болезненной нежностью на кровавые подношения.
Должен ли он вырезать свой крик на собственной груди? Должен ли зарыться в белое бессмертное тело и задохнуться во внутренностях? Должен ли засунуть свое сердце под вампирские ребра? О, это было бы слаще, чем последний вздох умирающего мира.