Like A Riptide (You And Me)

      Сердцу Симона потребовалось слишком много времени, чтобы замедлиться до ритма, который не заставлял бы его думать, что он вот-вот умрёт от страха.       Он не был уверен, как долго просидел, застыв в этом слишком мягком кресле, прижав плечи к ушам и открыв рот, изо всех сил пытаясь вдохнуть достаточно воздуха. Но когда ему удалось это сделать, мир будто сошёл со своей оси, и Симон почувствовал, как падает куда-то. Торт стоял на столе нетронутым. Неоткрытые подарки были хаотично разбросаны по полу. Где-то в этом нелепых размеров дворце, вероятно, сейчас плакал не один человек.       Грудь Симона сдавило, когда он, словно деревянный, опустился на колени перед подарками. Неспешно он брал одну коробку за другой и складывал обратно на столик. Ему не удалось привести в порядок все подарки, упаковочная бумага на некоторых скомкалась, и, судя по звуку, содержимое нескольких коробок было сломано. Он отставил их в сторону.       Что ему делать с тортом? Что бы подумал придворный повар, если бы узнал, что никто, даже именинник, не удосужился его попробовать? Симон не знал, где находится кухня. Ему почти не хотелось прикасаться к красиво украшенному угощению.       Симон стоял, глядя на снова аккуратно разложенные подарки, его сердце продолжало обеспокоенно колотиться, но уже немного медленнее. Это был не первый раз, когда ему приходилось прибираться после ссоры. Он надеялся, что больше ему не придётся собирать что-то по кусочкам, но всё же…       Тяжело сглотнув, Симон только и успел вытереть налипшие на ресницы слёзы, как в комнату заглянула пожилая служанка.       — Ох, мистер Эрикссон, — она посмотрела на него, несъеденный торт, явно потревоженные подарки и снова на него. Выражение её лица смягчилось. — Мне проводить вас в вашу комнату?       В его распоряжении на эту ночь была гостевая комната. Все сделали вид, будто не догадываются, что он всё равно проберётся в комнату Вилле. Но сейчас Симон был благодарен, что может уединиться. Не в силах сказать хоть слово, он кивнул и последовал за женщиной, пока она пробиралась по лабиринту, отдаленно напоминающему коридоры жилища.       — Может быть, через некоторое время я принесу вам что-нибудь поесть? — тихо спросила она Симона, пока они проходили мимо висящих на стенах портретов членов королевской семьи. Маленький, неуклюжий Вилле гримасничал на одном из них. — Подрастающему организму нужны силы.       Симон не был уверен, что его желудок способен сейчас что-то переварить, но вежливо пробормотал что-то, что можно было интерпретировать как «да, спасибо». Коридор, где они находились, показался ему знакомым. Через две двери от него находилась комната Вилле. Она была закрыта. У двери в гостевую комнату, предназначавшуюся ему, служанка вежливо кивнула и удалилась. Симон в ответ издал неразборчивый звук и медленно толкнул дрожащими руками дверь. Его жёлтый рюкзак лежал рядом с кроватью. Ему следовало сменить одежду. Ему следовало аккуратно сложить пиджак и держать его в чистоте, может быть, они с мамой ещё смогут вернуть его и получить деньги назад.       Ох. Стоп.       Им ведь больше не нужно беспокоиться о деньгах.       Теперь он мог позволить себе даже костюм по размеру, сшитый по его меркам на заказ. Хотя, получив от Августа компенсацию взятку, Симону казалось неправильным тратить эти деньги. Он легко мог бы позволить себе такси до вокзала Стокгольма и покупку билета обратно в Бьёрстад. Он мог… Мог бы делать то, о чём раньше не мог и мечтать.       За последние несколько месяцев вся жизнь Симона перевернулась с ног на голову.       Его тело дрожало, пока он раздевался, чтобы переодеться в пижаму. Она пахла домом. Пахла комфортом.       Ему хотелось бы оказаться дома сейчас.       Нет. Это было не совсем так. Потому что он нашёл дом в объятиях Вилле, а Вилле… Он…       Симон должен был проверить его. Вилле был так взволнован на протяжении всего дня, и постоянные комментарии его родителей, сравнивающих его с Эриком, подливали масло в огонь. Взрыв был неизбежен. Но это напугало Симона. Вилле по-настоящему напугал его, и это беспокоило больше всего. Даже больше, чем нервный срыв королевы или заикание герцога, или тяжёлый воздух, наполнявший замок из-за едва сдерживаемого горя. Вилле превратился во что-то реактивное и агрессивное, это было ужасно, потому что это больше, чем что-либо другое, показывало, насколько неподготовленным был Симон ко всему.       Симон надеялся никогда больше не испытывать этого страха.       Ватные ноги потеряли способность двигаться, он стоял посреди гостевой комнаты, дневной свет постепенно переходил к мягким вечерним тонам. Воспоминания проносились у него в голове.       Вилле было больно. Ему было очень больно. И Симону тоже было больно. Любовь всей его жизни…       Но Симон не мог быть эмоциональной боксёрской грушей. Не мог. Они обещали друг другу, что между ними больше не будет секретов, но… Чёрт. Симон попробовал. Он действительно старался. И всё же Вилле снова погрузился в ту версию себя, которая, как знал Симон, была токсичной, и он ничего не мог сделать, чтобы остановить это. Он ничего не мог сделать.       Только защитить себя. Защитить свою семью. Снова.       Любовь не должна ранить так сильно.       Вилле было больно, но и Симону тоже. Он не жил в какой-то сказке, где принцесса покоряет сердце принца, и они живут долго и счастливо вместе. За последние несколько месяцев он выплакал больше слёз, чем за последние пару лет. Он больше не мог наслаждаться даже пением… Он уже не мог обрести покой, убежать от реальности или получить успокоение в процессе пения.       Это была не вина Вилле. Симон объяснял это комментариями в социальных сетях. Он волновался, когда разбудил Вилле в Хиллерске в это самое утро песней на испанском, но оно того стоило. Он понял это, когда увидел сонную, любимую, удовлетворённую улыбку на лице своего парня. В тот момент всё снова было хорошо, хоть и ненадолго. Чёрт, неужели только вчера у них снова произошло недопонимание. И сейчас опять…       Симон знал, что ему следует сделать, но это было больно.       Когда он постучал в дверь, в комнате Вилле не раздалось ни звука. Симон предупредил, что это он, и заставил себя войти, даже когда его сердце разбилось на тысячу осколков от представшего перед ним зрелища.       Вилле — его сердце, его дом, его всё — свернулся калачиком на постели, шумно дыша.       Первым инстинктом Симона было утешить его. Чтобы попытаться облегчить боль… Он сел рядом с Вилле, прежде чем перебраться по кровати за его спину. Симону хотелось протянуть руку, прикоснуться, почувствовать тепло тела Вилле, улечься рядышком, сделать вид, что ничего не произошло, но это… Это был бы не Симон. Они обещали друг другу, что больше не будет секретов.       — Прости, Симон, — раздался слабый голос Вилле в тишине комнаты. — Я не хотел, чтобы ты это видел.       Его Вилле вернулся.       Симон постарался удержать слёзы.       — Вилле, я, эм… Думаю, это хорошо, что ты честен со своими родителями и… Я очень стараюсь быть рядом. Но я вижу, как всё это причиняет тебе боль. Вся эта ситуация, в которой ты находишься.       — Прости, Симон, — Вилле прошептал снова.       — Ты как будто… — стало трудно дышать, но Симон продолжал говорить, несмотря на болезненный ком в горле и то, как изнывало его сердце. — Ты становишься кем-то другим. Я тебя не узнаю.       Слёзы наворачивались на глаза, Симон не смог бы их остановить, даже если бы попытался. Из носа тоже потекло. Больно. Это было так больно. И…       — Любовь не должна быть такой сложной.       Вилле застыл на несколько мгновений, затем медленно повернулся. Симон чувствовал, что не может на него смотреть, не может быть свидетелем того, как мальчик с сердцем на рукаве был настолько разбит в свой день рождения из-за всей этой дурацкой ситуации.       Симон опустил взгляд на свои руки.       — Что ты имеешь в виду?       Нерешительный, измученный голос Вилле дрожал, всё внутри Симона сжалось и кричало, он старался не сломаться.       — Возможно, это просто не сработает, — каким-то образом сумел сказать Симон.       Каждое слово убивало его. Он чувствовал, как глаза Вилле — всегда такие внимательные и честные — смотрели на него. Симон заставил себя встретиться взглядом с ним, видя, каким мокрым было его лицо от слёз.       — Я больше не могу так, — тихо заключил Симон, его нижняя губа дрожала, а глаза щипало.       Вилле пристально смотрел на него, небольшая морщинка пролегла между его бровями, пока он обдумывал слова Симона, губы шевелились, будто он пытался что-то сказать, но ни одно слово не решалось вылететь из его рта. Вилле сглотнул и сморгнул слёзы.       — Я не понимаю, — прошептал он, его голос был сдавлен и надломлен. — С-симон, почему ты… Почему?       Симон вытер слёзы со своего лица тыльной стороной ладони, но это не помогло, они продолжали течь по лицу.       — Мы слишком разные.       Было больно говорить. Больно лежать так близко с человеком, которого он так любил, и после всего поступать с ним подобным образом.       — Но… — Вилле приподнялся, его рука дрожала. — Это потому, что я накричал на родителей?       — Нет. Я думаю, это хорошо, что ты им противостоял, как я уже сказал, — Симон снова безуспешно попытался вытереть слёзы. — Я… Я просто больше не могу это делать, Вилле. Это слишком больно.       — Как? Почему? Скажи, что я сделал не так, я всё исправлю, — Вилле дрожал, ещё больше слёз скатывалось по его лицу к подбородку. — Пожалуйста, не д-делай этого. Пожалуйста.       Симон всхлипнул.       — Мы слишком разные, — повторил он, и его сердце сжалось от собственных слов.       Они были так близко, но никто не протянул руку, чтобы прикоснуться.       — Мы были дураками, если действительно считали, что сможем не обращать на это внимание.       — Но мы… Мы оба согласились, что различия хорошие, верно? — Вилле выглядел таким потерянным, растрёпанным, но таким красивым. — Мы согласились.       — Некоторые различия — это хорошо, но мы из разных миров. Наши убеждения, наша мораль, наши… Наши… Мы несовместимы.       Симону казалось, что он умирает. Вилле рыдал, и Симон не хотел это делать, но другого выхода не было. Он должен был.       — Я не могу выразить словами, как сильно люблю тебя… Но это больно, Вилле. Любить тебя — больно.       — Почему? — снова спросил Вилле, его губы продолжали дрожать, а в его широко раскрытых глазах, полных слёз, Симон тонул.       Как Симон мог объяснить так, чтобы это имело смысл? Как он мог сказать человеку, в которого был влюблён и с которым хотел быть, что его любовь была настолько ограничивающей и болезненной, что он чувствовал, как теряет себя? Был ли он эгоистичен, поставив себя на первое место? Снова.       — Потому что тебе больно, — вместо этого продолжил Симон, пока его грудь горела. Он судорожно пытался вдохнуть немного воздуха в лёгкие. — Люди, которым больно, делают больно другим.       Рот Вилле открылся и закрылся несколько раз, прежде чем его накрыло новой волной рыданий, его грудь вздымалась, пока он пытался вдохнуть.       — Я не понимаю. Мы любим друг друга. Мы… Мы так старались, чтобы быть в этой точке. Я не понимаю… Я не… Почему… — он больше не мог говорить, воздуха не хватало, из груди рвались рыдания. Он обхватил себя руками, Симону хотелось обнять его и исправить всё, что было не так. Его собственный плач был заглушён звуком разрывающегося сердца Вилле. Симон очень устал.       — Я люблю тебя, Симон. Мне очень жаль. Мне так, блять, жаль, — бормотал Вилле между всхлипываниями. — Я сделаю что угодно, просто скажи. Пожалуйста, не оставляй меня. Я не понимаю, я…       Вилле представлял собой мешанину слёз и соплей, само воплощение всепоглощающего страдания. Симон мог только плакать ещё сильнее.       — Я недостаточно хорош?       — Ты намного больше, чем просто хорош, Вилле, — выдавил Симон осипшим голосом. — Это я. Я не могу… Не могу с этим справиться. — он бездумно махнул рукой в воздухе. — Удалить себя, вынести угрозы, б… Боль. Я превращаюсь в человека, которого ненавижу. Я больше не могу.       Вилле вытер слёзы, моргнул. Его глаза были красными и немного опухшими.       — Человека, которого ненавидишь?       Симон пожал плечами. Это движение оказалось таким тяжёлым.       — Мы слишком разные, — он чувствовал себя поломанной, заевшей пластинкой.       — Ты продолжаешь это говорить, но не объясняешь, что имеешь в виду, — голос Вилле сорвался.       Симон сел у изголовья кровати, подтянув под себя ноги, оставив между ним и Вилле пространство. Лишь малость. Он попытался сморгнуть слёзы и вытер нос рукавом пижамы.       — Я пытался.       — Как? Когда?       — Всё в нас, Вилле. Всё. Мы из двух совершенно разных миров. У нас разные убеждения и ценности. Нас воспитывали по-разному. Наши круги общения абсолютно разные.       Любовь не должна была ранить так сильно, но что бы он ни делал, от этого становилось только ещё больнее. Симон снова вытер нос.       — Мы никогда не будем счастливы вдвоём. Всё работает против нас.       — Но мы уже. Я имею в виду, мы были. Счастливы. Вдвоём. Ты не был секретом. Ты делаешь меня таким счастливым, Симон. Время, которое я провёл с тобой — самое лучшее, что со мной только могло произойти, — голос Вилле дрожал. — Что я сделал не так?       — Не ты, Вилле. Обстоятельства. За последние несколько недель некоторые вещи подчеркнули, насколько мы разные…       — Потому что я кронпринц?       Симон издал смешок, хотя в разговоре не было ничего весёлого, а слёзы всё ещё текли по их лицам.       — Нет. Вилле, пожалуйста, просто подумай об этом. Да? Я твоя полная противоположность, и монархия играет в этом огромную роль, но это не всё. Я… Я гей, Вилле. Так всегда было и всегда будет. Я принадлежу к ЛГБТК+ сообществу, и это всё меня очень беспокоит. Любить того, кого хочешь любить — это право любого человека, но ты рассматриваешь это как нечто политическое. Кажется, ты не можешь принять даже себя и…       — Я открылся ради тебя, Симон! Открылся, потому что люблю тебя.       — И когда ты узнал, что Эрик вёл себя… Гомофобно. Ты принял это. Это вызвало у тебя панику, — Симон повернулся и посмотрел на Вилле. — Конечно, это стало шоком для тебя. Но и до этого, что касается твоего фонда, ты был в ужасе от идеи защищать таких людей, как я, как мы.       — Это политика. Я не могу демонстрировать никакой политической позиции…       — Это именно оно. Я принадлежу к низшему классу, и это политика. Я метис, и чёрт его знает, по поводу миграции ведётся много политических дискуссий, — Симон облизал сухие губы, чувствуя, что они солёные от слёз. — Я считаю, что человек должен любить того, кого хочет, и это не должно быть чем-то политическим. Но ты прав. Так вышло. И если обобщить, мы слишком разные с точки зрения нашей политики.       — Но это неважно. Это…       — Это важно, Вилле. Ты отстаиваешь то, что касается тебя напрямую. Ты сказал, что наконец-то можешь выразить свою точку зрения, не столкнувшись с последствиями, когда дело касалось школьных ограничений, — Симон почувствовал, как от несправедливости этой ситуации кольнуло в груди. — Ты не понимаешь, каково это — бороться за права рабочего класса, бороться с расизмом, подвергаться угрозам и избиениям из-за своей сексуальной ориентации. И ты никогда не сможешь понять. И это, конечно, не твоя вина, но это означает, что у нас всегда будут разные взгляды, когда дело касается политики и прав человека.       Вилле изменился в лице, смутился и нахмурился.       — Каждый имеет право жить так, как хочет, я согласен.       Симон грустно улыбнулся в ответ.       — Ты только что сделал политическое заявление.       — Да, но знаешь, не для протокола. Конечно, несправедливо, что богатые могут позволить себе лучшее образование, что увеличивает возможности трудоустройства и увековечивает порочный круг бедности и всё такое, но я не могу кричать об этом на весь мир. Это вызовет хаос во дворце.       — И есть ещё кое-что. У тебя есть все эти ограничения, а у меня нет. Но с тех пор, как мы вместе, мне пришлось заткнуть рот, — Симон вздрогнул. — Я не могу использовать свой голос, чтобы отстаивать то, во что верю, потому что это плохо отразится на королевской семье, на тебе. Одной из первых вещей, которую ты сказал мне, было то, что тебе понравилось моё высказывание о классовых различиях и налогах. Но в последнее время тебе будто стыдно находиться рядом со мной из-за моих взглядов.       Вилле покачал головой.       — Мне никогда не будет стыдно за тебя.       — Возможно, ненамеренно, — Симон был ужасно измотан. — Но общение с тобой стирает мою личность и… Он закрыл глаза, чтобы не видеть смятение на лице Вилле. — Я больше не могу это делать.       — Выходит, ты уходишь от меня, потому что чувствуешь, что теряешь… Себя?       — Наверное, — боже, как болела голова Симона. — Но ещё потому, что ты больше не ты.       Вилле поёрзал и вытер лицо рукавом.       — Или, может быть, я не тот, кем ты думал, что я должен быть.       — Это не так.       — Прости, что разочаровал тебя, Симон, но это я. Я кронпринц, и мне придётся взять всё на себя, потому что мама не справляется. Я кронпринц и я эгоистичный, привилегированный, элитарный человек. Я кронпринц, и для всех я чёртово разочарование, — голос Вилле повысился. — Извини, что я не был таким идеальным, как Эрик.       — Я не говорил ничего из этого, Вилле, — Симону совсем не хотелось ссориться. — Не проецируй это на меня.       — Я никогда не смогу сделать для тебя что-то правильно, да? Я не могу сделать ничего правильно ни для кого, — Вилле сжался, обняв свои колени руками так, что костяшки пальцев побелели. — Все сравнивают меня с Эриком и ожидают, что я буду соответствовать ему, буду достойным его памяти, но я, чёрт возьми, не могу. Я не могу. Из-за меня у мамы случился срыв, и я должен заменить её, но я не могу.       — Вилле… — израненное сердце Симона, казалось, снова начало истекать кровью. — Это то, о чём я говорю. Монархия заставляет меня увядать, но тебя… Она уничтожила тебя, Вилле. Вот, что я имею в виду, когда говорю, что ты — это не ты. Тебе не разрешено быть собой.       — И что, я должен отречься от престола и оставить маму без наследника? — пробормотал Вилле, и слёзы снова покатились по его щекам. — Я не оставлю трон Августу. Я не могу получить для тебя свободу, Симон. Я не могу отстаивать то, во что верю, или… Делать то, что хочу. Я попробовал, сказав, что я был на видео, и смотри, что из этого вышло.       — Ты смотришь на это узко. Однажды ты сказал, что учишься у меня, да? Благодаря нашим различиям? Тогда не мог бы ты посмотреть на ситуацию с этой точки зрения? — рука Симона легла рядом с бедром Вилле. Недостаточно, чтобы прикоснуться, но достаточно, чтобы ощутить тепло его тела. Он сглотнул. — Твой каминг-аут не стал причиной срыва твоей мамы. Монархия стала.       Плечи Вилле снова задрожали, он уткнулся лицом в собственные колени, всхлипывая.       Медленно и осторожно Симон положил ладонь на руку Вилле и прошептал:       — Я люблю тебя. Но мне не нравится, каким в отношениях с этой версией тебя я становлюсь. И каким становишься ты. Я не говорю тебе, что делать, потому что твоя жизнь принадлежит только тебе. Ты заслуживаешь того, чтобы иметь этот выбор… Насколько это возможно, во всяком случае. Но я всё ещё могу делать выбор за себя, и мне придётся отступить на шаг назад ради собственного блага. Понимаешь?       Несколько долгих мгновений Вилле не шевелился, если не считать содрогающиеся от рыданий плечи. Затем почти с такой же осторожностью, с какой Симон прикоснулся к нему, поднял голову.       — Я могу тебя обнять?       Руки Симона обхватили его, прежде чем Вилле успел моргнуть. Вилле прижался к Симону, уткнувшись лицом куда-то в шею, оно было мокрым, и Симон чувствовал, как чужие слёзы стекают уже по его собственной шее и ключицам.       — Прости, Симон, — повторял Вилле снова и снова.       Симон вспомнил о Саре и о том, как она делала то же самое.       — Тебе не за что извиняться, — ответил Симон, по его лицу тоже текли слёзы. — Это не твоя вина. Никогда не было твоей виной.       Ему было больно, и Вилле тоже было больно. Они так долго плакали в объятиях друг друга, прокатились на эмоциональных американских горках за короткий промежуток времени и отключились. Симон проснулся рано утром, обнаружив, что даже во сне они не переставали обнимать друг друга. Вилле тихонько посапывал, тусклый светильник у кровати освещал их тела. Они подходили друг другу идеально. Симону сразу же снова захотелось плакать. Он любил Вилле так сильно…       Он мягко погладил Вилле по спине, пересчитывая пальцами позвонки и вдыхая родной запах. Ему хотелось украсть последние мгновения, прежде чем реальность ворвётся и окончательно разорвёт хрупкие нити, которые их связывают. Но слишком скоро Вилле начал шевелиться, просыпаясь, он запустил пальцы в волосы Симона, чуть массируя его макушку.       — Не уходи, — просипел он.       — Я должен.       — Нам скоро уезжать. Останься пока, — голос Вилле был хриплым после сна и взволнованным. — Пожалуйста.       Симон убрал волосы от лица Вилле. Он уже уходил раньше. Ему не хотелось оставлять Вилле одного, несмотря на то, что какая-то часть разума твердила, что ему следует сделать это.       — Хорошо.       — Можно тебя поцеловать?       — С твоим утренним несвежим дыханием? — тихо поддразнил Симон, наклоняясь.       Поцелуй получился нежным и деликатным, мало чем отличающимся от многих, которые они делили раньше. Затем их губы разъединились, а взгляды встретились. Следующий поцелуй не был похож на предыдущий, он был страстным и свирепым, а руки переходили от призрачных прикосновений к более настойчивым, жадным, скользя под одежду и стаскивая её.       — Я люблю тебя, я люблю тебя, — твердил Вилле, задыхаясь.       Симон эхом вторил ему. Это ощущалось как ещё один последний раз, как тогда, когда Симон собирался идти в полицию, и они отнеслись к этому соответствующе. Вилле боготворил Симона и его тело, Симон прикусил шею Вилле, оставив явный след. За окном постепенно начинало светлеть, ночь отступала, лучи восходящего солнца проникали в комнату, птицы пели за окном в такт стонам и всхлипываниям Вилле и Симона.       Когда они закончили, Симон оказался в капкане тепла рук Вилле. Во дворце постепенно появлялись звуки, мир просыпался, и Симон почувствовал, что ему уже пора двигаться. Он не стал этого делать.       Вилле запустил пальцы в кудри Симона.       — Ты можешь мне кое-что прояснить? — промурлыкал Вилле, ощущая, как леденящее чувство тревоги пронзает его грудь.       Вилле обнимал Симона сзади, их обнажённые тела были кусочками идеального пазла. Симон чувствовал, как Вилле дышит ему в затылок.       — Кто мы друг для друга?       — Мы — Вилле и Симон, — мягко ответил Симон. — Мы сломали традиции и показали миру, что можно любить того, кого хочешь любить, и быть тем, кем хочешь быть.       — Но ты расстаёшься со мной? — голос Вилле дрогнул, холодным носом он зарылся в волосы на затылке Симона. — Разве это не говорит о том, что свободно любить того, кого хочешь, плохо?       Симон повернул голову назад, насколько ему позволяла поза, боковым зрением пытаясь разглядеть Вилле.       — Это не так. Это… Мы… Наша любовь чудесная, прекрасная и сильная, понимаешь? Наша любовь — не проблема и никогда ей не была. Мы не сделали ничего плохого, это просто… — Симон запнулся, переплетая пальцы с пальцами руки Вилле, которая всё это время покоилась на его животе. — Я не могу быть тем человеком, который тебе нужен, каким меня хочет видеть королевский двор. Все эти правила такие ограничивающие, бесчеловечные и… Я пытался делать то, что они хотят, но потерял себя, Вилле. Я больше не могу петь. Я не могу… Я не могу быть собой. Не в этих обстоятельствах.       Симон чувствовал, как его трясло, или, может быть, Вилле, он не мог сказать наверняка.       — Я не могу продолжать истекать кровью снова и снова. И даже это не всё…       Вилле всхлипнул позади него.       — Я действительно не осознавал, сколько стоит быть с членом королевской семьи.       — Ты имеешь в виду осторожность в социальных сетях?       — Всё это.       Небо за окном постепенно становилось оранжевым.       — Внимание. Как хорошее, так и плохое. Опасность. Чёрт, как ты небрежно сказал о риске отравления еды, — из Симона вырвался невесёлый смешок. — Это моя собственная вина. Когда я с тобой, я забываю обо всей ответственности, возложенной на тебя, и я не думал, как всё поменяется, когда наши отношения станут публичными. Я не думал о последствиях.       — Так это потому, что я слишком, — пробормотал Вилле.       — Не ты. Монархия, — поправил Симон, сжимая руку Вилле. — Я… Наверное, я расстаюсь с монархией.       — Но я и есть монархия, — голос Вилле звучал измученным и слабым. — Это значит, что ты расстаёшься со мной.       Симон медленно выдохнул, пытаясь взять под контроль свои эмоции. Его глаза защипало, когда он ответил.       — Однажды ты сказал, что можешь быть свободным со мной.       — Больше никого нет, Симон. Мне придётся сменить маму, — Вилле прижался плотнее к спине Симона, голые тела липли друг к другу. — Она больше не может с этим справляться. Я обещал ей, что всё исправлю…       — Это не должно быть твоей ответственностью… И с моей стороны, наверное, лицемерно так говорить, потому что количество раз, когда я пытался решить проблемы своей семьи и друзей — это просто безумие.       Симон развернулся так, чтобы они наконец оказались лицом к лицу. Слёзы текли по лицу Вилле, Симон большим пальцем вытер их. Вилле подался навстречу прикосновению, его губы мелко дрожали.       — Тебе семнадцать, Вилле. Ты говорил об этом вчера вечером. Твоих мамы и папы не было рядом после смерти Эрика, хотя ты нуждался в них. И теперь они перекладывают тяжесть всего мира на твои плечи. Это несправедливо.       — Но это не их вина. У них нет выбора, — ответил Вилле, прижимаясь щекой к руке Симона. — Они обязаны заботиться о будущем Швеции, они должны…       Глаза Вилле как будто потемнели и посветлели одновременно, взгляд стал расфокусированным.       — Это не их вина, что в них мало родительского, это монархия, — выдохнул он, моргая, возвращая ясность глазам. — Это монархия.       — Это, без сомнения, играет огромную роль в их отношении к тебе, — согласился Симон, и его грудь будто пронзило шипами. — Но мы должны помнить, что вещи не бывают чёрно-белыми. Ничего в этом мире не бывает.       Вилле выглядел растерянным. Его хватка на руке Симона усилилась.       — Я боюсь.       Симон не мог ответить, он всматривался в лицо Вилле. Что-то в этом моменте, в этом разговоре казалось монументальным, хрупким и странно обнадёживающим. Он боялся сказать что-то и спугнуть момент. Поэтому он молчал, усиленно стараясь прочитать эмоции, отражающиеся на бледном лице Вилле.       Они всё ещё касались друг друга ногами, кожа к коже, почти сердце к сердцу, и Симон, чувствуя это, умирал внутри. Он не смел надеяться. Он не осмеливался поверить, что с ними как-то всё будет в порядке, потому что это могло случиться только в том случае, если… Нет. Он даже не стал дразнить себя, размышляя об этой идее. Вилле много раз высказывал свою позицию, но если…       Выражение лица Вилле изменилось. Напряжённое, скреплённое отчаянием, паникой и горем, оно вдруг смягчилось. Мышцы расслабились, напряжение покинуло тело и сменилось чем-то другим. В его взгляде появилась решительность. Симон узнал это, хотя и пытался доказать себе, что глупо ошибается, что это вовсе не тот взгляд. Но затем Вилле поднял глаза, они встретились с глазами Симона, и он больше не мог лгать себе. Это был взгляд Вилле, который принял решение.       — Монархия — фальшивка, они — люди, состоящие из металла, — начал он с хрупкой решимостью. — Но я люблю тебя, Симон, и это… Это самое настоящее, что я знаю и чему могу доверять.       Симон уже не пытался сдерживать слёзы. Он плакал свободно, чувствуя, как руки Вилле обхватывают его. Он не хотел надеяться, причинять себе боль и существовать где-то, кроме тёплых объятий Вилле. Симон рыдал, полностью сломавшись под давлением стресса, беспокойства и разочарования. Он падал куда-то снова, но Вилле был рядом с ним, крепко держась за него, а не шикал и не пытался остановить приступ чувств Симона. Он тоже плакал, но едва слышно из-за громких всхлипываний Симона. Вилле был большим и тёплым, успокаивающе прижимаясь к дрожащему телу Симона. Вилле удерживал его, пока Симон рыдал, хватая ртом воздух, чувствуя, как его голова будто раскалывается.       Небо за окном изменилось: от ярко-красного до сияющего оранжевого, от оттенков античного золота до мягких оттенков синего, расплывшихся по небу волнами, которые напомнили Симону об озере.       Они оба не пошевелились, когда в дверь постучали и сообщили о том, что завтрак будет готов через тридцать минут. Вилле повторил:       — Я боюсь.       — Я тоже.       — Я никогда больше не хочу причинять тебе боль, Симон. Только не снова.       Вилле выглядел потрясающе, его волосы торчали во все стороны, а под опухшими глазами виднелись мешки. Он был самым красивым и ярким человеком, которого Симон когда-либо видел. Голос Вилле понизился, их руки сплелись, когда он посмотрел прямо в душу Симона.       — Ты можешь доверять мне.       И часть Симона это делала, но другая… Он чувствовал себя разорванным пополам, истончённым, запертым между горящей надеждой и пронзительным страхом. Он не мог ничего сделать, кроме как сжать руки Вилле в попытках успокоить отчаянно бьющееся сердце.       — Любовь не должна быть такой сложной, — едва слышно произнёс он, прежде чем у него появился шанс остановить это.       Он ожидал, что Вилле снова помрачнеет, на его лицо снова вернётся выражение отчаяния и боли, которое было, когда Симон впервые произнёс эти слова. Но этого не случилось. Вместо этого он положил одну из их соединённых рук между грудными клетками, прямо напротив сердец.       — Ты прав, — тихо ответил Вилле. — Не должна.