Двое

Он и до этого не особо улыбался. Вернее, не улыбался вообще никогда. Максимум, что я видел за все семь лет обучения — кривая усмешка, больше похожая на волчий оскал. Сейчас и того не было. Они говорили, они все время повторяли мне, что он может быть опасен. Что он вообще адекватным никогда особо не был, теперь же проблемы с головой просто налицо. Почему я не обращал на их слова внимания? Да черт его знает. Бывает в жизни такое — игрушки вырастают. Либо же просто обретают плоть и кровь. А мы с ним заигрались сотни, тысячи лет назад. Когда я впервые увидел его в палате — грязного, оборванного, со спутавшимися волосами, слипшимися от пота и остатков блевотины, мне впервые было все равно. Не жаль, не смешно, не забавно, не грустно. Просто все равно. Зачем я забрал его? Ну пусть будет так: потому что мне было скучно жить одному в большом доме. Скучно? Ну пусть будет скучно. Хотя у кого были большие проблемы с головой — это еще вопрос. Он, по крайней мере, не вскакивал среди ночи с криком, не вцеплялся мне в волосы или руки. Он просто спал. Мирно спал в изножье моей кровати. Место он выбрал сам. Пришел однажды ночью, сразу после того, как я привез его в свой дом, и улегся. Как собака. Ну или кто там в ногах спит, я не знаю. Несмотря на мое немое приказание, одним указующим перстом, убираться прочь, остался, свернулся клубком и сделал вид, что крепко спит. На это ума хватало. Мне объясняли, что мозг поражен не полностью. Частично как-то, я не разбираюсь. Под себя ходить не будет, речь понимает, ну и ладно. Сначала я не обращал на него внимания. Изредка доставалось ему, спящему калачиком в изножье кровати, от меня, мечущегося во сне, сучащего ногами в своих кошмарах, кричащего и плачущего. Но он, похоже, тоже не обращал на это внимания. А потом во мне словно что-то взорвалось. Прорвалось, как нарыв, как гнойник, язва. Я оттолкнул его, когда он уселся возле кресла и обнял мою ногу. Оттолкнул, глядя сверху вниз на закрывающие лицо черные волосы, кривя губы в какой-то снисходительной ухмылке. В следующий раз я его ударил. Пощечина — это еще не удар. Но от шага в пропасть меня отделяло только одно — его взгляд. Черт, я мог убить его прямо там, в своем доме, позволь он себе хотя бы слово, жест, малейшее неповиновение. Но он молчал и был покорен, слишком покорен. И я сорвался. Отхлестал его по щекам, не стесняясь. Не останавливаясь. За что? Не знаю. Я мстил ему? Да не за что мне было ему мстить. Отыгрывался за школьные издевательства? Переболело, ушло. Я не мог минуты пробыть один. Минуты без него. Стоило ему замешкаться, следуя за мной по пятам по темному, погрузившемуся в гробовую тишину дому, я начинал орать. Истерически орать, подзывая его к себе. А если случалось так, что не мог докричаться, забирался на кресло с ногами, зажигал огонь в камине привычным заклинанием и не трогался с места, пока он не появлялся на пороге. Но его взгляд по-прежнему жег во мне дыры. Я не мог смотреть ему в глаза. До сих пор не мог. В тот вечер я просто взял его за подбородок и повернул голову к себе. Всмотрелся в темные, как адова ночь, глаза, а потом резко ударил. Наотмашь. Он дернулся, по подбородку побежала алая струйка крови, а я смотрел на нее так жадно, что самому становилось страшно. Я мог бросить в него его же собственную Сектумсемпра, мог просто набросить магические силки и задушить. Я мог сделать с ним что угодно. Он бы не пискнул, выпуская из горла последний вздох. Оно у него и так было исполосовано, покрыто рваными, грубо сшитыми рубцами, напоминало взрытую землю и заставляло при взгляде на его и без того нездорово белую кожу покрываться мурашками от отвращения. Смотреть ему в глаза я так и не научился. И самое страшное было не то, что в них навсегда осталось что-то от того мальчишки, подставившего предплечье левой руки под тавро палача, а в том, что мне казалось — он все понимал. Больше, чем я думал. Он даже не вытер кровь с подбородка, так и оставшись сидеть на пятках у моих ног возле кресла, свесил голову вниз. Мне даже показалось на какое-то мгновение, что он так задремал, ибо его голова свешивалась все ниже, будто он и впрямь засыпал, медленно опускаясь вниз, к полу. А когда я, наконец, понял, что он делает, вскочил с криком и забрался с ногами на кресло, пряча под себя вымазанные кровью ступни. Он целовал мне ноги. Да. Он действительно рехнулся. Я даже не стал спрашивать его, зачем он это делал. Не стал ничего выяснять. Просто смотрел сверху вниз на то, как он пытливо изучает мои колени, как тычется в них лбом, как коротко жарко касается их губами в подсохшей крови. Что-то мутное, глухое, темное колыхалось во мне, смыкаясь за каждой здравой мыслью, как стоячая грязная вода за вспугнутой жабой. Я протянул к нему руку, обхватил затылок и притянул к себе, нимало не заботясь о том, что он просто задохнется в складках моей пижамы и пледа. Наверное, я так его обнимал. Или душил. Черт его разберет. Он не дергался, лежал на моем колене щекой, тихо и покорно. Может, замерев от неожиданной ласки, а может, ожидая, когда закончится воздух в легких. Только я его отпустил. И опустил ноги, позволяя ему греть мои ступни ладонями, касаться их губами, согревать дыханием. Смотрел на это все, не двигаясь. Не решив, чего я больше хочу — закрыть глаза и откинуться в кресле, или пнуть его посильнее, чтобы упал спиной на жесткий пол и не смел прикасаться ко мне. Я его разбаловал. Слишком разбаловал. В ту же ночь, лежа в кровати, я внезапно ощутил на своей ноге его горячие, очень горячие губы. Сначала не поверил, убрал ногу, а потом перевернулся на спину и уставился в потолок. Он разбудил меня, но у меня не было сил даже не то, чтобы сбросить его с кровати. Лежал и смотрел на полосы света от пляшущего в камине пламени, отражавшиеся на потолке, и закусывал губу, ощущая, как его сухие губы касаются моих щиколоток, как он целует мои пальцы, как облизывает их, словно мороженое, как поднимается по ноге вверх. Зачем я позволял ему все это? Хотя толку было ему запрещать? Дойдя своими поцелуями до бедра, он остановился и замер. Спал я всегда голышом. Боялся до дрожи, что ночью придется встать с кровати, ступить на холодный пол, что произойди в доме что-то ненормальное, я не успею приготовиться к отражению атаки. Боялся. И потому спал абсолютно голым. Всегда. — Что? Ну что? — не выдержал я, откидывая в сторону одеяло и сразу принимаясь дрожать от перепада температур. — Что тебе надо? Он не ответил. Он никогда не отвечал. Да и вообще не разговаривал. Я привык. Протянул руку и коснулся моего бедра. Я смотрел на него, он смотрел на мой член. Почему я не скинул его с кровати, когда он нагнулся и взял его в рот? Наверное, потому, что уже в следующую секунду я запрокинул голову, задыхаясь, вцепившись руками в одеяло, выкручиваясь в судороге наслаждения, приподнимая бедра, вгоняя ему этот самый член в горло. Или потому, что еще через секунду я оттолкнул его ударом ноги в грудь, вскочил и, схватив его за волосы, стащил с кровати на пол. Он не пискнул, не поднял рук, повалившись на пол мешком с тряпками, замерев, лежа ничком, не шевелясь и не пытаясь подняться. Оставив его так же лежать на полу, я с разбегу нырнул обратно в кровать и завыл. Вернее, то, что я это делаю, я понял уже позже, когда прекратился зудящий надоедливый стон на одной ноте. Понял, что выл, сидя на постели и обнимая колени руками. — Иди сюда, — сказал я, вытирая покрытые слюной губы и хлопая ладонью по постели. Он встал и, шатаясь, подошел к кровати. — Не касайся меня. Мне противно, — глухо произнес я, опускаясь на подушки и закрывая глаза. Ночь прошла на удивление спокойно. Позднее утро застало меня в постели. А может, это был уже день. Я так и не понял. Открыл глаза и потянулся, ощущая на ногах тяжесть чужого тела. Собирался уже пнуть его ногой, но что-то внезапно остановило меня. Тяжесть была какой-то ненормальной, мертвой. Я резко вскочил и сел на кровати. Он лежал у меня в ногах, как всегда. Только постель была другого цвета. Почему-то она была красной. Возле меня — белой, возле него — красной. Я смотрел на темные волосы, закрывавшие его лицо, и думал о том, какая же это дурь — делать двухцветное белье, когда до меня внезапно что-то дошло. Я быстро спрыгнул с кровати и перевернул его на спину. Рана на горле темнела от запекшейся крови, тонкая струйка вытекала изо рта. — Эй! — позвал я. Он не ответил. Не пошевелился и даже не вздрогнул. Как я так быстро нашел свою палочку, сам не знаю. Остановить кровь, привести в сознание, стянуть края раны, залечить. Откуда я все это помню? Я же два года как не колдовал. Вообще. Максимум — огонь в камине, вода в чашке, когда вставать было особо страшно. — Эй! Он дернулся, сделал глубокий тяжелый вздох и резко распахнул глаза. Я смотрел на его лицо, и разрази меня гром, если я видел в этих глазах хоть сотую долю сумасшествия. — Слышишь меня? Ты меня слышишь? Я легонько ударил его по щеке, и он перевел взгляд на меня. — Ты живой? Сукин ты сын! Ты живой? Я тряс его за плечи, а он все смотрел и смотрел на меня, будто впервые в жизни видел. — Ты понимаешь, что… Я не договорил, махнул рукой и вдруг схватил его в охапку и прижал к груди. Он тяжело хрипел на моем плече, и его тощая грудь вздымалась с неожиданной для него мощью. — Не смей, понял? Не смей бросать меня! С трудом оторвав от себя, я уложил его на постель и лег рядом. — Мы с тобой еще не закончили. Мы еще ничего не закончили, — сказал я, утыкаясь носом в его плечо. — Все еще впереди…