И вдруг распирает от нежности

Азирафаэль не затыкается уже тридцать четыре минуты. Кроули считал. Интересно, а он вообще помнит, что началось-то всё с дискуссии о том, созданы ли реалити-шоу одной из сторон, или люди всё сами придумали? Сам Кроули к ним отношения не имеет, хоть и присвоил себе лавры в одном из отчетов; тогда Азирафаэль пустился в многословную и неожиданно страстную тираду об их божественной сути, которой порядком недоставало убедительности, поскольку он, очевидно, довольно слабо себе представлял, что же такое эти ваши телешоу — реалити или какие еще. Теперь он рассуждает о… пчелах, что ли. Кроули уже не слушает. Он просто смотрит. Ему тепло, уютно и увлекательно, и его более чем устраивает просто смотреть. На Азирафаэля. Тот оживился: руки порхают, глаза горят, рот сам собой складывается в улыбку, а он всё трещит без умолку. Иногда у него сбивается дыхание, или он пытается одновременно сказать сразу несколько слов; он пьет слишком много чая, пусть даже в начале беседы его чашка была бокалом вина, а эрл-грей в ней — весьма недурным каберне совиньон. Просто есть что-то завораживающее в его энтузиазме — будто ангел всё так же очарован миром, в котором они очутились. Возможно, от кого-то вроде Азирафаэля этого и следовало ожидать — восторженное одобрение и искренние эмоции эфирным созданиям в принципе характерны, — но обычно-то Азирафаэль совсем не такой: он скорее склонен критиковать птифуры за чаем и не гнушается пошерудить в человеческой памяти, лишь бы уберечь свои книги. Впрочем, Кроули подозревает, что в глубине души Азирафаэль всегда такой, просто предпочитает это скрывать. Это такая ангельская защита от мира, который постоянно требует его быть чем-то немного иным, чем он есть на самом деле, и каждый раз, когда Кроули удается заглянуть за эту ширму, он влюбляется чуточку больше. Влюбляется. Эта мысль застает Кроули врасплох, и он чуть не сваливается с подлокотника старого потрепанного дивана. Он влюблен? Азирафаэль ничего не замечает, слава кому бы то ни было, — он слишком увлечен рассуждениями о том, приведет ли исчезновение популяции пчел к реальному апокалипсису, — и Кроули с трудом сглатывает, пытаясь подавить острый приступ паники, пронизывающей его до костей. Нет, ну до чего грубое осознание! Влюблен! В Азирафаэля! Да кто вообще позволил?! Влюблен в ангела, в его пыльный магазинчик, и изношенный жилет, и то, как он пытается подавить хихиканье, чтобы продолжить болтать о том, что пчелы танцуют, когда хотят что-то друг другу сказать, в его разрисованную розами чашку, которой стал винный бокал, и твидовый пиджак, и клетчатую бабочку, и Кроули вдруг поднимает руку и стягивает солнцезащитные очки, потому что вот он Азирафаэль, и Кроули хочется толком его разглядеть, раз уж ему приспичило взять и влюбиться в него. Азирафаэль, впервые за неполных три четверти часа, запинается и умолкает. — Кроули? Кроули моргает и зачем-то глубоко вздыхает. — Азирафаэль, — отвечает он, и ох, имя звучит совершенно иначе, да и чувствуется иначе, из-за всего этого навалившегося осознания. Азирафаэль-я-тебя-люблю норовит сбиться в одно слово. — Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает Азирафаэль. — Выглядишь так, будто Бога узрел. — Нет, — выдавливает Кроули, потому что Богу о таком эффекте только мечтать, куда Ей до голубых глаз и слегка раскрасневшихся щек, ласковых рук, неуверенно барабанящих по подлокотнику кресла, будто их обладатель хочет их протянуть, но отчего-то не решается. — Нет, я просто… — Он снова вздыхает, пытаясь нащупать мысль. — Просто я… Пчелы эти вот. Ну дела! Азирафаэль глядит на него крайне скептически. — Да-а, — настороженно соглашается он. — И я о том же. Это называется «виляющий танец», представляешь? С его помощью… — Да просто… — перебивает Кроули, не успев толком осознать, что делает. — Ты сам в курсе, сколько уже болтаешь? Выходит, разумеется, как-то не так, и Азирафаэль фыркает, замыкаясь в себе, отгораживаясь. Наблюдать это невыносимо, все равно что глядеть, как он убирает свои чудесные белые крылья, неловко поджимает их в небытие — будто прячется сам, почти стыдливо прикрывая сияющую, ослепительную суть, что делает Азирафаэля Азирафаэлем. Что делает его замечательным. Кроули мгновенно оказывается на ногах. — Нет, — говорит он, неопределенно взмахнув рукой. — Я не это имел в виду, я хотел… — Но не может же он сказать, что хотел, верно? Так себе светская беседа между ангелом и демоном. — Я просто, ну знаешь, это прямо так… — он запинается и барахтается, подыскивая слова, как рыбешка на палубе китобойного судна — неуместно и удручающе, — и ни с того ни с сего выдает: — Обаятельно. Азирафаэль вскидывает брови. — Обаятельно? Кроули пытается объяснить: — Ну, я в смысле, ну, знаешь. Ты — это ты. — С этим не поспоришь, — говорит Азирафаэль несколько отрывисто. Чашка в его руках разумно превращается обратно в бокал и даже дает себе труд состарить вино на несколько лет. — Ты ни слова не слышал из того, что я рассказывал, да? Это всё, конечно, замечательно, Кроули, но если тебе не хочется здесь находиться, можешь так и сказать… — Я говорю, — восклицает Кроули, стараясь поскорей придумать хоть что-нибудь, что прервет отповедь, на которую явно указывает морщинка на переносице Азирафаэля, ищет хоть что-то и кувыркается через собственные мысли, случайно наступает на воображаемый ролик и то ли летит, то ли падает вниз по мысленному пролету, тяжело приземляется и честно выпаливает: — что ты совершенство. В книжном внезапно становится очень тихо. — Что, прости? — спрашивает наконец Азирафаэль. Каберне совиньон в его бокале поочередно сменяется совиньоном получше, водкой и бренди, пока наконец не останавливается на весьма крепком виски. И вот тут-то Кроули приходит пора принять Решение. Возможно, одно и важнейших Решений в его жизни, если забыть обо всех этих делах с апокалипсисом. И глядя на Азирафаэля, пока тот смотрит в ответ, он тут же понимает: что бы он ни Решил в ближайшие десять секунд, жить с этим ему придется до конца времен. Он может либо уклониться, либо стоять на своем. Это рискованно. Он думает: а сам я вообще себе верю, в эту самую минуту, по горячим следам этого самоосознания? Он думает: а поверит ли мне Азирафаэль, а может ли он вообще мне поверить или лишь посмеется и продолжит трещать о пчелах? Он думает о Рае и Аде, о результатах и следствиях, о соглашениях и договорах. Он думает о людях и их манере во всё влетать без оглядки, и он думает обо всем, что потерял, когда пал, и обо всем, что приобрел, и он думает, а стоит ли любовь того, чтобы потерять всё, что у него осталось. Он думает о том, доверяет ли Азирафаэлю выслушать это признание — признание, которое наделит того властью уничтожить его куда более основательно, чем простое развоплощение. Но также он думает о том, что, может быть, временами, эпизодически в эти шесть тысяч лет он, пожалуй, бывал даже счастлив. Он думает, что, может быть, временами, эпизодически наиболее счастлив он бывал здесь — рядом с Азирафаэлем. И вот он, Азирафаэль — глаза раскрыты, рот изумленно разинут. Виски в бокале едва заметно дрожит и колеблется, и Кроули подозревает, что если он сейчас уклонится, если отступит, попятится, то больше никогда не увидит того ослепительного, сияющего, великолепного нагромождения пыли и суеты, что делает Азирафаэля таким особенным. Кроули сглатывает. Впервые за шесть тысяч лет его ладони посмели вспотеть. — Я сказал, — повторяет он, — что ты совершенство. — Да, я так и подумал, — слабо произносит Азирафаэль и разом опрокидывает в себя виски. Молчание в комнатушке затягивается. Кроули гадает, когда это Азирафаэль приобрел такие невероятно громкие часы, а потом, когда они вдруг затихают, осознает, что такими громкими они стали только оттого, что он разволновался. Азирафаэль прочищает горло. — Так ты хочешь сказать, — начинает он, и на его лице отражается усиленная работа мысли, — что считаешь, что я… в самый раз разговорчив? Кроули не выдерживает; он хохочет, слегка истерично: — Нет. В смысле, да, но я не об этом хотел сказать. Важно… — тут ему приходится на минутку остановиться и Решить, что просто стоять на своем никак не будет достаточно; придется сброситься со скалы — целиком и полностью. — Важно то, как ты говоришь. Не просто сам факт, хоть ты, в общем-то, и единственный, с кем я могу поболтать, но ты просто… Ты обо всем этом печешься. И ты рассказываешь это мне, и тогда я тоже начинаю обо всем этом печься, и я просто… и тогда просто… приятно быть рядом, наверно. Снова наступает почти тишина, а потом напольные часы, прежде счастливо окруженные стопками книг, вдруг оказываются посреди индийских джунглей. Тогда тишина становится абсолютной. И будто именно это, разумеется, наконец выводит Азирафаэля из состояния ошеломления и растерянности и подталкивает что-нибудь предпринять. Он хмурится. Он щурит глаза на Кроули и хмурится чуточку больше. Кроули вздыхает, и весьма удивленное и напуганное тиканье вновь наполняет книжный — теперь, впрочем, так же приглушенно, как и обычно. — Спасибо, — чинно произносит Азирафаэль. — Мне нравятся эти часы. — Ничего не хочешь добавить? — спрашивает Кроули. — Я пока не решил, — отвечает Азирафаэль и тут же продолжает, добавляя еще много чего: — Видишь ли, дело в том, что, по-моему, ты сказал не так много, как тебе кажется. Конечно, ничего подобного не было сказано прежде, но учитывая, сколько бесед у нас с тобой было за прошедшие века, не секрет, что нам нравится друг с другом общаться, и никакое так называемое совершенство тут, в общем-то, совсем ни при чем. Вообще-то, — говорит он, набирая обороты и самодовольно ерзая, как адвокат, только что заметивший ключевой пункт контракта, разрешающий все разногласия, прямо посреди разбирательства, — никто не совершенен, как можно заметить из срыва любого непостижимого плана любого бессмертного существа, поэтому то, что ты сказал, — на самом деле до того туманно и неоднозначно, что уже попросту абсурдно, а значит лишено смысла, в отличие от невероятно важного и информативного виляющего танца пчел, прекрати так улыбаться, мне уже не по себе. Кроули не прекращает так улыбаться. Не может; он будто утратил власть над собственным лицом. В груди его что-то ширится, надувается за ребрами, как огромный воздушный шар. Он думает, что от этого должно бы быть больно, но боли нет. Это же Азирафаэль, думает Кроули. Конечно ему не больно. — Ладно, — соглашается Кроули. — Тогда давай я скажу по-другому. Ты болтаешь, когда взволнован. — Он подходит на шаг. — Болтаешь, когда пьян. — Еще шаг. — Болтаешь, когда утомлен. Теперь он стоит прямо перед Азирафаэлем, руку протяни — и дотронешься; глаза Азирафаэля неумолимы, такие голубые и ясные, что Кроули почти замечает неземное сияние, которое они порой скрывают. Он прокашливается; шар в его груди так раздулся, что он почти чувствует его на языке. — Но главное, — продолжает он, — когда ты распаляешься, когда правда хочешь донести свою мысль, ты… в восторге. Ты обожаешь этот мир, точно так же, как и я, но ты разобрался, как об этом рассказывать. И, слушая твою болтовню, я чувствую… чувствую… — Счастье, — мягко заканчивает Азирафаэль. Кроули кивает. — Да. Счастье. — Но тут ты ошибся, — говорит Азирафаэль, наконец отводя взгляд. Шар в груди Кроули трепещет и немного сдувается, но Азирафаэль явно замечает это по его лицу и спешит добавить: — Я хочу сказать, я правда в восторге, когда с тобой разговариваю, но не из-за того, что ты думаешь. Понятная ошибка, конечно, совершенно естественная. Видишь ли, может, я и болтаю без умолку, но я так и не разобрался, как сказать самое главное. Напольные часы вновь останавливаются, затаившись. — И что же это? Азирафаэль снова смотрит ему в глаза. — Дело не в том, что я обожаю этот мир, Кроули, — признается он, — а в том, что я обожаю говорить о нем с тобой. Кроули глядит на него. Азирафаэль глядит в ответ. Огромный золотой шар в груди Кроули сияет, и становится и правда немного больно, но это сладкая боль, как слегка обгореть под солнцем на водной прогулке, или слушать отчаянную мольбу скрипки, заглушающую размеренную партию фортепиано, или найти копию какой-нибудь редкой и древней книжки и представить себе, как Азирафаэль будет выглядеть, когда ее получит. Кроули не чувствовал ничего подобного уже очень давно, так давно, что почти забыл, каково это, но он узнает это чувство. Его просто невозможно ни с чем спутать. Он говорит: — Кажется, я в тебя влюблен. — Я знаю, — краснея, отвечает Азирафаэль. В уголках его рта появляется улыбка. — Теперь я это чувствую. А раньше вроде не мог. Наверно, потому что ты только сейчас это осознал, да? Интересно, это для всех так работает, или дело в том, что ты существо оккультное, а я эфирное, и… может, мы могли бы собрать несколько человек и провести эксперимент, очень интересно могло бы получиться… — Азирафаэль, — прерывает Кроули. Азирафаэль затыкается на полуслове, немного смущенно, но его улыбка не сходит с лица, и Кроули чувствует, что тоже улыбается — неудержимо, неоспоримо. — И какие же они, мои чувства? Азирафаэль берет Кроули за руку; его ладонь теплая и немного сухая, и Кроули вкладывает в нее свою ладонь, обхватывает ее. Позволяет Азирафаэлю притянуть себя чуть ближе, немного склоняется. — Такие же, как мои, — отвечает Азирафаэль и поднимается на цыпочки, и Кроули закрывает глаза как раз в тот момент, когда Азирафаэль его целует. Азирафаэль его целует. Азирафаэль его целует, со всем чувством, что способен ощутить ангел, со всей нежностью и приязнью последних шести тысяч лет, и это словно поток света, и звука, и всех секретов, что они сохранили, и всего смеха, что разделили, вихрящийся фейерверк случайных касаний и пересекшихся в толпе взглядов, томительно горящий одинокий фитиль и праздничный взрыв римской свечи. Это все бокалы шампанского разом, бурлящие в животе, и каждый свежий зеленый листок, распускающийся в руках, и каждый удачно освободившийся столик в «Ритце», и всё это случается одновременно — где-то в таком надежном, уютном и спокойном месте, как диван в паре шагов от них, запрятанный в пропахшую пылью подсобку и укрытый неизменно теплым пледом. Все равно что вернуться домой. — Так вот на что это похоже? — задыхаясь спрашивает Кроули, бормочет Азирафаэлю в губы, одной рукой схватив лацкан его выцветшего жилета, а другой отчаянно цепляясь за него самого. — И так всегда?.. — Нет, — говорит Азирафаэль, снова склоняясь ближе. — Только когда я с тобой. После этого — что, может, и неудивительно — становится не до разговоров, и счет времени совершенно теряется. Даже для напольных часов.