Январская гортензия

      — Какие у тебя отношения с собой, Уилл?       Как лесной овраг, сырой, мшистый и изувеченный человеческим мусором. Некуда ступить, негде осесть — нет понимания. Где я? Зачем? Кто? За грязью, оставленной теми, кого Уилл спасал, и теми, от кого он спасал, уже не видно. Бессмысленно.       Такое вот отношение.       Ганнибал знает это ещё до того, как задаёт вопрос и до того, как Уилл ответит что-то другое, чуть более потерянное и смутное. Он ждёт, пока Уилл бесшумно постукивает пальцами по лакированному дереву, смотря, как собственные подушечки оставляют смазанные отпечатки. Ганнибал не против. Эти следы красивы.       — Отдалённые. Не знаю. Это сейчас не важно, — Уилл выдохнул, зазвучал шелест высушенных временем страниц. Свои отпечатки он стёр рукавом рубашки. Ганнибал, заметив это, едва ощутимо сощурился — так щурятся сытые тигры, шершавым языком опустошившие кости добела. Это уважение к чистоте его дома или удивительная тяга не выдавать присутствия, точно на местах преступлений?       Тяга стереть себя?       — Напротив, это весьма важно.       Ганнибал опустил на стол очередную кипу сборников научных статей о психопатии, психологии инцеста и индийской религиозной культуре. Библиотека Ганнибала часто приходила Уиллу на помощь в расследовании, вот и сейчас — внезапно под полночь. Уилл наведался в январский мороз, продрогший, с синяками под глазами, которые Ганнибал нашёл под лунным светом по-цветочному нежными. Поэтому сейчас они перебирали книги, а в кухне, в духовке, подходило и теплело то, что осталось с ужина. Под потолком витала будто бы шерстяная сонность.       — Не менее важно, чем сбор и анализ информации по делу, Уилл, — повторил Ганнибал, понимая, что его замечание осталось незамеченным. Он чуть наклонился в попытке поймать чужой взгляд, и ему удалось. Глаза у Уилла были такие же вымотано пустые, как и голубой воздух в захламлённом овраге. Он сморгнул, разгоняя туман мыслей, свёл в привычной манере брови. Ганнибал, кажется, спугнул что-то важное. Но вины за это не ощутил.       — Как моё отношение к себе относится к тому, — начал Уилл тоном, напоминающим сдавленное собачье ворчание, — что кто-то заживо сшил троих детей на манер Брахмы?       Кажется, это сильно волновало его. Скорее потому, что лоскуты детской смуглой кожи, сыплющиеся ему на спину, заставляли просыпаться в холодном поту, нежели потому, что для унесённых жизней ещё возможно было совершить благо. Это они, лоскуты — причина следов синей гортензии под ресницами. Вот на что были похожи синяки усталости. Ганнибал был здесь, но думал задней мыслью о том, до чего хорошо смотрелся бы Уилл, осыпанный округлыми голубыми лепестками, а не кровавыми ошмётками, что преследовали того во снах.       — Ты человек, Уилл. Уникальный, подобно явлению искусства людскому разуму, но всё же человек. Ты ограничен ресурсами. Они не возобновляются самостоятельно, для того необходимы условия. А ты предоставляешь их лишь в зависимости от… чего? Предполагаю, от отношения к себе.       — Я нормально себя чувствую, — Уилл почти враждебно, могло показаться незнающему, нахмурился.       — Это не ответ на изначальный вопрос. Прошу. Ты выглядишь достаточно нервно.       У Уилла в глазах туманом собирается сомнение. Когда Ганнибал тянется к книгам, пальцами Уилл цепляется за сомкнутые переплёты, словно они могут дать ответы на все вопросы. Даже на те, что вкладывает, словно листья мяты под хладное резаное мясо, ему в сознание Ганнибал. От этих вопросов тоже прохладно и остро на душе. Это не то, о чём хочется думать — но будто нужно. Это то, о чём хотелось бы Ганнибалу, чтобы думал Уилл.       Они смотрели на собственные кисти, пока Ганнибал перекладывал книги в сумку Уилла. «Ты можешь одолжить что угодно из моей коллекции, Уилл».       Но тому есть плата.       — Я действительно чувствую себя в порядке, — повторил Уилл, со вздохом приспуская побитый эмоциональный доспех. — Это моя норма. Стресс всегда со мной, я научился с этим справляться.       — И ты хорош в этом, — Ганнибал кивнул, а Уилл немного свёл плечи. Ганнибал предпочёл проигнорировать, что кончики ушей, едва выглядывающие из-под тёмно-древесных вихров, порозовели. — Могу я узнать, как ты решаешь, что пришло время восстановления ресурса?       — Он восстанавливается, когда я сплю. Больше времени у меня нет.       — Я предполагаю, что ты и сам понимаешь, что этого недостаточно, — Уилл понимает. Это видно по тому, как он срастается снова со своими эмоциональными доспехами, со свитером неясного синего, как дорога в Вулф Трап, цвета, как прячется. Чувствует ли он укор в чужих словах? Ганнибал уверен, что да. Не уверен, как эмпатия исказится усталостью и недосыпом.       Ты понимаешь. Ты недостаточно стараешься, Уилл. Недостаточно, недостаточно, недостаточно.       Чем недостаточнее, тем лучше. Ведь пора делать новый виток, мягкий, участливый. Ганнибал почти улыбается с долей неискренней печали:       — Твои старания заслуживают большего воздаяния, нежели ты оказываешь, — говорит он и смотрит на чужую кисть, подушечки которой вновь касаются стола, пятная дерево восхитительными следами (пусть их останется как можно больше). И делает с той же мягкостью то, ради чего Уилл среди ночи преодолел январь, тряску собственного нутра и кошмары. Касается ребром ладони. Почти цепляет за мизинец.       Но Уилл недоверчиво косится загнанным псом. Его подманивают нашпигованным гвоздями мясом, а он так голоден. И потому Ганнибал продолжает:       — Скажи, Уилл, что тебе по душе? Возможно, я могу сделать что-то для тебя прямо сейчас? — он наполовину накрывает его ладонь, шероховатое, но мягкое тепло ложится поверх костяшек. — Может, сказать немного поощряющих слов?       — Вы считаете, что я человек, на которого возымеет эффект похвала, доктор Лектер? — кажется, инстинкт самосохранения сильнее голода. Уилл выудил руку и обе сложил на груди, взглядом упрямо падая в пространство перед собой, в узкую полость между ним и его невидимыми доспехами.       — О, я убеждён в этом, Уилл, — Ганнибал едва видимо сощурился с какой-то учёной, исследовательской холодностью.       Он действительно убеждён: Уилл человек, на которого похвала влияет сильнее, чем ему хотелось бы. Он наблюдал за этим несколько месяцев.       А началось с мелочи: Ганнибал сказал Уиллу, что тот проделал хорошую работу. Не то, чтобы для самого Ганнибала эти слова что-то значили: легко говорить то, что нужно, чтобы люди наивно к нему теплели. Но Уилл не потеплел. Он, тогда измождённый, мокрый от дождя настолько, что с распрямившихся кудрей непрерывно капало, порывисто взглянул Ганнибалу в глаза, сжал челюсти и… Впервые за несколько первых дней общения опустил взгляд. Желваки дрожали, а лесисто-серая злость в глазах утихала, становясь всё более озадаченной. Печальной. И жаждущей.       Это не было стандартной реакцией, и это интриговало. Уилл интриговал. Рядом с Ганнибалом его проблемы с самоценностью цвели: розовыми кончиками ушей, синими лепестками гортензии под глазами, особенно нервно взъерошенными терниями волос. Ганнибал любовался и мягко, но безотказно предлагал похвалу, в равной пропорции смешанную с заботой.       Ты отлично справился. У тебя удивительно получается. Сегодня ты выглядишь хорошо. Думаю, тебе к лицу хороший сон. Высыпаться — это достойно. Ты сделал достаточно. Твои выводы безапелляционны и при этом точны, это поражает. Твоя забота о слабых трогательна. Ты хороший специалист. Ты хороший человек. Ты хороший, Уилл.       Похвала не льстила ему, не радовала его, не успокаивала.       Ганнибал намерен был выяснить, что она делает с ним:       — Если я скажу, что ты уже прекрасно поработал на эту бессонную ночь, то что ты почувствуешь?       — Перестаньте, — Уилл отбрыкивается, и в его голосе скорее слышится усталая хрупкость, нежели злость.       — Почему я должен? Я стараюсь помочь тебе.       — Мне не нужна помощь. Я не хочу такое слышать, — закрывает глаза и прижимает к ним ладони. Совсем недолго, несколько секунд он прячется не то от Ганнибала, не то от того, что ворочается сложно, непонятно и тяжело внутри.       — Тебе не нравится, когда к тебе относятся хорошо, Уилл?       Уилл не знает ответ на этот вопрос, и Ганнибал прекрасно это понимает. Чтобы найти ответ, надо спуститься в овраг, в котором Уилл теряется каждую ночь, в котором туман, лоскуты кожи, мёртвые глаза и чужие мысли. Уилл не хочет возвращаться туда, но под сомкнутыми веками от недавнего давления пляшут знакомые синие пятна, из-за них дышится более шумно и тревожно, чем следовало бы.       Ему нравится, но это больно. Он нуждается в хорошем отношении, но он скорее вывернет себя наизнанку, зальёт себя расплавленным металлом новых доспехов, чем примет его и тот факт, что он может быть его достоин.       — Но это несправедливо по отношению к тебе, — сквозь пятна проступает медовое от света торшера лицо, и скулы ошпаривает касанием. Ганнибал чувствует, как Уилл секундно вздрагивает под пальцами, но лишь увереннее прижимает их к границе щетины и чистой кожи. Его рука на щеке Уилла. Он направляет его лицо чуть выше, чтобы тёмным взглядом слизать это смятенное выражение, распробовать. — Ты заслуживаешь лучшего.       — Не надо, — качает Уилл едва ощутимо головой, ощущая, что глотку стягивает также неприятно, как и под сердцем, тоскливо-напугано, как и в низу живота, позорно-гадко. — Не надо.       — Надо принять это, — не уговоры, не просьба. Врачебное заключение. Ганнибал наконец понял.       Стыд. Похвала рождает стыд, и он не даёт Уиллу дышать. Он смотрится почти жалко, когда Ганнибал незаметно, с удовлетворением, выдыхает, когда большим пальцем проходит по голубоватой впадине под ресницами. Уилл не считает, что заслуживает это даже просто слышать, стыд опаляет измученное нежное сердце: он так виноват, он так несовершенен, он так недостаточен, он, он, он…       Узлы стянулись под рёбрами и под пряжкой ремня. Уилл хочет прикрыться, но оцепенение подговаривает его отдаться на пожирание гранатовым глазам.       — Выражение твоего лица так разнится в зависимости от моей похвалы и похвалы Джека, — голос Ганнибала кажется низким и всеохватывающим, как тёплая и густая полутьма кабинета. Уилл хотел бы, чтобы они вместе схлопнулись над ним, стёрли.       Это позор, он позор — поддаться манипуляциям, дать разглядеть в себе это что-то глупое, жаждущее и недостойное. Конечно. От похвалы Джека он злится и хочет то ли сдаться, то ли добить себя работой. А от похвалы Ганнибала…       Щёки вдруг снова холодит пустота. Ганнибал отстраняется и опускается медленно на кресло, пока Уилл панически отворачивается, опираясь взмокшей ладонью на стол. Он косится на сумку, набитую книгами. Надо убираться отсюда.       — Уилл, я бы хотел, чтобы ты сел тоже, — доносится из-за спины. Оборачиваться не нужно, чтобы вспомнить, что кресло в этой комнате только одно.       — Мне некуда.       — Я знаю.       Уилл всё же оглядывается. Силуэт Ганнибала, нога на ногу, тени снежинок из окна позади опадают, цепляясь за короткий ворс ковра. Ганнибал наблюдает за тем, как снежные пушистые точки проскальзывают в золотистой темноте прямо у его туфель. Слишком сосредоточенно. Когда до Уилла доходит, челюсть непроизвольно сжимается. Голова от давления и обиды ноет на стыках костей, словно они вот-вот разойдутся.       — Вы вздумали издеваться надо мной, доктор Лектер? — цедит он. Сумка остаётся нетронутой.       — Я и не думал, — отводит Ганнибал взгляд от ковра. — Смесь эмоций, что ты испытываешь сейчас, Уилл… это может быть подходящее разрешение для неё.       Тишина после этих слов легла по-зимнему ватная, мягко вакуумная. Издёвок не было, насмешек тоже — не было и быть не могло. Только неизлечимый интерес в следах примятого ворса, в отпечатках на подлокотнике кресла, сухих, аккуратных. В отпечатках на столе, чуть влажных и смазанных. Непонимающая обида унималась снегопадом и мягкостью в тёмных, древесно-красных глазах. Они успокаивали и волновали одновременно.       Ганнибалу хотелось бы смотреть на тяжёлое дыхание, полное искалеченной жизни, вечно. Уиллу хотелось бы, чтобы Ганнибал смотрел на него и разбирал его вечно. Чтобы вместо него спускался в омертвевший синий овраг, чтобы узнавал то, о чём не хотелось бы знать самому. И хранил.       Через минуту по заснеженному зернистой тенью ковру пролегли шаги. Ганнибал с довольством и хищной нежностью смотрел, как Уилл проходит к нему, задерживается, сомневаясь. Как сжимает секундно кулаки, а после вытирает вспотевшие ладони о брюки и медленно опускается на колени рядом с креслом.       Интимная боль, вопреки здравому смыслу, становится туже и слаще. Уилл рассеянно ощущает мягкий ковёр под коленями. Он действительно сделал это? Пальцы, чтобы не ухватиться за что другое, спускаются вниз, зарываясь в почти что пух и перекручивая его нервно меж подушечек. Это не приведёт ни к чему хорошему. Расфокусированный взгляд направлен на сложенные друг на друга бёдра Ганнибала.       — Взгляни на меня.       Уилл поднимает голодно-печальный взгляд, тихий и грязно-синий, как январская ночь за стенами особняка.       Он впервые, хоть и безмолвно, признал свою нужду.       — Как думаешь, Уилл, сейчас ты крошишь свой фарфор или заливаешь трещины лаком и золотом? — спрашивает Ганнибал, спасительно проводя костяшками по чужой щеке вверх. Он чувствует себя так правильно, когда Уилл прикрывает глаза и сам, без ведущих движений, приподнимает лицо. Синяки под его ресницами и правда на ощупь, точно лепестки гортензии. Уже осыпавшиеся, но всё ещё мягкие, выцветше-синие.       У Ганнибала тоже есть нужда, но он не боится делать, что хочет. И потому наклоняется, чтобы прикоснуться губами к истончавшей от бессонницы коже. Уилл пахнет броско и невкусно мятой и морской солью — он так и не сменил бальзам — пыльно перестеленными простынями и едва сладко шампунем. Касание теплится, пока Ганнибал по ниточкам разбирает этот чудной аромат, не шевелясь. Уилл боится, что всё закончится, чувствует у переносицы чужое дыхание, и всё же прижимается чуть сильнее, так, чтобы чужой подбородок коснулся его щеки.       Ощущение царапнувших кожу, едва выступивших, щетинистых волосков, перехватило дыхание.       — Я как будто заливаю лаком и плавленым золотом весь фарфор, а не только трещины, — шепчет он, когда Ганнибал отстраняется, перебегая пальцами в кудри. — И я боюсь, что он лопнет.       — Есть лишь один способ проверить.       Ганнибал зажимает пальцами рассыпчатые волосы и тянет к себе, направляет, укладывает. Чуть больно, но так, как надо. С закрытыми глазами Уилл прислушивается к тому, как Ганнибал пристраивает его голову у себя на бедре. Шёпот пронзает загривок мурашками, и только тогда Уилл позволяет пальцам выпустить несчастный измятый ворс:       — Реши свою проблему сейчас.       Тишина надтреснула стыдливым и нетерпеливым звуком расстёгивающейся пряжки. Уилл жмурится до прежних синих пятен, но задыхается не от ужаса, а от того, каким тёплым и влажным кажется бельё под ладонью. Он нерешительно касается себя, оглаживает дрожащей рукой, пока темнота перед глазами начинает тошнотворно кружиться. Хочется одновременно отдёрнуть руку и спустить резинку боксеров — и всё заводит одинаково сильно.       Он не может.       — Молодец, — похвала ошпаривает край уха. Уиллу приходится прикусить изнутри щёку, чтобы не издать жалобного звука, но Ганнибал продолжает, ласково перебирая тёмные кольца волос, проходясь пальцами по коже головы: — Не останавливайся. Ты прекрасно справляешься, не так ли? Как и всегда.       Сердце трясёт. Уилл потирается щекой о бедро, пока пытается хоть немного спрятать лицо, шумно дышит в плотную ткань брюк, ему становится жарко. Он стягивает бельё вниз и обхватывает себя снизу, у основания. Член стал тяжёлым и почти горячим, и уже сейчас, нетронутый, знакомо пульсировал. Щека приятно немеет, на ней точно останутся красноватые следы. Жаль, быстро пройдут. В голове пусто, голодно и звонко.       — Ещё, — вдруг говорит Уилл, смыкая руку плотнее.       — Ты хочешь услышать ещё о том, какой ты молодец или о том, как сейчас выглядишь? — голос как назло вдруг слишком далеко. Он не щекочет, не греет, и хватка в волосах уже почти не ощутима. Мало.       — Что угодно, — Уилл хмурится, снова бормочет с привычным недовольством, словно всё происходящее не кажется ему чистым безумием. Бормотание оседает между тканью и ртом с ума сводящим жаром.       — Сначала заслужи, — Ганнибал ощущается ещё дальше: он издевательски выпрямляется, откидываясь на спинку кресла. — Я жду.       — Блять.       Уилл послушно ведёт рукой вверх и проходится туго по головке, смазывая вязкие капли. Сухо, смазки недостаточно, она почти вся впиталась в бельё, но он, теряя терпение, начинает надрачивать, снова и снова задевая свою налившуюся кровью и розовым цветом нежнейшую часть. Звук скользящей кожи наводняет воздух, головная боль снова кроит череп из-за слишком сильно сжатых зубов.       Он сейчас закончит и пожалеет. Он будет жалеть до конца ночи, конца сотрудничества с Ганнибалом, службы в ФБР, может, до конца жизни. Через пару минут истома пройдёт, и он обнаружит себя жалким, сидящим на коленях перед другим мужчиной, который не скажет ему ни слова и останется доволен собой и своим экспериментом. А Уилл останется собой и вернётся к тому, что всё, что его касается, нужно стереть.       Темнота заползает в голову, пока Уилл грубо, отрывисто, с заведомым сожалением ласкает себя, но его темнота не знает, что есть и другая, с которой она тягаться не в силах.       Хрип беспомощно застрял в горле, когда Ганнибал резко натянул подрагивающие кудри, чтобы почти ткнуться губами в ухо.       — Какой же ты хороший мальчик.       Тело прошило током, когда Ганнибал шумно вдохнул запах его волос. Уилл мельком думает, осталось ли там что-то от сосново-медового шампуня или всё перебило потом и похотью? А есть ли уже разница, когда Ганнибал с влажным звуком размыкает губы и прихватывает край уха, заставляя Уилла судорожно всхлипнуть и раздвинуть шире бёдра? Низ сводит, руку сводит, пальцы размазывают по плоти новые капли, и звук становится быстрее и мокрее.       — Если бы я только знал, что ты такой вкусный… — снова вдох, зубы задевают мочку, язык горячо огибает раковину. Эти слова вырываются не спланированно.       — Пожалуйста, — Уилл задушено просит, подставляясь макушкой с натянутыми волосами, ухом, щекой — обратно к брюкам, чтобы прижаться, чтобы сохранить шероховатые следы. Почти мечется. — Пожалуйста, пожалуйста… — он так хочет, хочет всего и сразу, хотя времени остаётся совсем немного. Он прижимается к ноге Ганнибала яро вздымающейся грудью, наращивает движения руки.       — Смелее, ma fleur d'hiver, — накрывает Уилла тьма, золотистая, непомерная, накрывает висок одобрительный смазанный поцелуй, накрывает опустившийся, как снежный покров, голос. — Отпусти себя, Уилл.       Пик пришёл раньше, чем хотелось бы, и всё же Уилл со стоном прижался к чужому потеплевшему бедру, когда на кулак брызнули горячие капли. Оргазм сжал всё тело в пружину, заставляя мелко дышать и дрожать, вымывая из памяти всё: Брахму, мокрую от пота постель в его заснеженном доме, книги, стыд и недостаточность. Уже через минуту пружина постепенно разжалась, и Уилл обессиленно облокотился на Ганнибала, приобняв его бедро свободной рукой, словно подушку.       Ему хотелось спать. Доспехи разошлись вместо черепа. Уиллу не было смертельно стыдно, он ни о чём не жалел. И стирать ничего не хотелось. Только, может, пострадавший ковёр. Уилл сквозь слабость ощущал поглаживание в спутанных волосах и начинал спокойно дышать.       Волосы у него всё-таки были удивительно мягкие. Ганнибал гладил их, словно шёлк, все ещё ощущая где-то в гортани древесный, сладкий, тягучий аромат. Дешёвый шампунь пах так, как и положено пахнуть заснеженному, затерявшемуся на стыке дороги, поля и леса и дому, так, как и положено было пахнуть тому, кто в нём живёт. Удивительно.       Ночь за окном побелела от снега, вмешивая в темноту и золото платину. Ганнибал прохладно, озадаченно и сыто смотрел на снежные хлопья, чувствуя, что эта белизна притупила то привычное, победное, хладнокровное, исследовательское чувство, с которым он всё затевал, и свернулась чем-то тяжело тёплым, как прижавшееся к нему доверительно тело. Откуда-то снизу раздался звон: разогрелся забытый ужин.       В такой густой снегопад возвращаться в Вулф Трап может быть опасно.