Мое полное забвение и мое абсолютное неузнавание сегодня — не что иное, как твое абсолютное присутствие и мое полное поглощение вчера.
(Цветаева)
Музыка ритмично и совсем ненавязчиво бьет по ушам, дрожащими колебаниями в такт отдает в груди, чередуется волна за волной, сочетаясь с мигающим светом прожекторов. Шань любит этот клуб, потому что тут есть своеобразная гармония. Тут есть границы и уважение, а еще – вкусный алкоголь. В первый раз название «Забвение» показалось нелепым, и Шань подумал: ага, а слоган стопроц – «Заходи – забудь о проблемах и рутине». Но место правда оказалось приемлемым, и Шань – кто бы мог подумать – приходит сюда забыться. Он сидит за барной стойкой, уже заканчивая – это была всего лишь легкая передышка после стрессового дня, – отставляет стакан и поднимается в сторону выхода. Каким бы приятным ни было это место – это все еще клуб, и люди толпятся, визгливо и отчаянно – в последний, что ли, раз? – дергаясь под пульсации из динамиков, руки взмывают к потолку, который переливается разными цветами. Шань идет у стены, чтобы быстрее и без лишних столкновений добраться до дверей, и на ходу поднимает голову, когда стоящий справа человек произносит: – Малыш Мо?.. На него смотрят растерянно, наклонив голову, и словно пытаются вчитаться – будь он текстом. Будь он текстом, то точно не художественным, потому что: – Че? «Малыш Мо» звучит вульгарно, режет слух, и Шань пренебрежительно смотрит на мужчину, чей взгляд становится чуть ли не радостным. – Не ожидал тебя здесь увидеть, – он подходит ближе, ступает плавно, хотя выглядит, как скала. – Да и вообще… – Ты это мне? – Шань хочет даже посмотреть вокруг: может, он стоит перед кем-то и обращаются вовсе не к нему, – но черные глаза ровно на его лице хотят оставить вмятину – так они давят вниманием. – В смысле? – Хлопает глазами, ртом, останавливается. – Извиняй, но мы, кажись, незнакомы. – Шань, перестань, – морщится этот тип, а Шань морщится от произнесенного имени, – это не смешно. – Ну да, это не смешно – это пугает, – он соглашается, теряя терпение и чувствуя, как ладони все-таки слегка потеют. – Я тебя знаю? Напротив удивленно усмехаются, тоже непонимающе: – Ты не можешь меня не знать, что за бред? Могу, конечно, думает Шань, и отворачивается, кидая напоследок: – Не, ты че-то путаешь, чувак. Кинутое возвращается бумерангом тут же: – Шань, прекрати, это же я, почему ты так себя ведёшь? * – Почему ты так себя ведешь? Шань выпрямляется, держа в руках уголок пледа, и вопросительно смотрит на Хэ Тяня: – Это ж как? Заодно складывает со вторым уголком, сворачивает и кидает на диван, на котором остались миски из-под попкорна. Думает: лучше б помог, чем языком трепать. После ухода Чжэнси и Цзяня в апартаментах становится тихо, время снова встаёт на свое место и перестаёт бежать. Вокруг появляется сумеречная тягучесть, и солнце будто утопает в песках горизонта. – Дразнишься, – отвечает Тянь, – но не подпускаешь. Шань фыркает: – Еще че придумаешь своей больной фантазией? – О, да ладно, ты будешь отрицать? – Тянь опирается на спинку дивана сзади и смотрит оттуда. Его брови подняты в ожидании, а Шань совсем не знает, что ему дать в ответ. С их первого поцелуя проходит неделя, в течение которой Тянь все бегает и бегает, но не может догнать, волками голодными окружает, но к огню не подходит – обжигается и искры разбрасывает же. Он терпеливо ждет, и Шань это видит. Шань ещё видит, что терпение у того трескается и по швам расходится. Потому что он и сам хорош: первый шаг сделал, а теперь топчется на месте, переставляя ноги, приближаясь и отходя. Дальше пойти не может и потянуть за собой не дает. Со стороны кажется, будто стал совершенно диким, хуже, чем было, но сам он чувствует – ему спокойнее. Даже сегодня. Весь вечер Шань сидит рядом с Тянем, но руку с колена смахивает, на стандартные его пошлости отвечает щипком в бок. Колется, но не отсаживается совсем. И все равно иногда бедром прижимается и взгляды кидает. Ответные ловит, вылавливает – если из-под челки, перехватывает – если мельком, держит – если долго и пристально. Знает, что Тяню нравится, знает, что он бесится. – Ниче я не отрицаю, – бормочет Шань, щетинясь, щитом обрастая, – ты сам надумываешь. – Ну да, и поцелуй тот я тоже надумал, – с нажимом произносит Тянь, закатывая глаза. Шань сразу на него – с вызовом, затравленно, но смело: – Слышь… – Нет, это ты «слышь», – перебивает его Тянь, обходя диван и будто невидимую границу пересекая. – В чем проблема? – В том. – Шань. – Тянь. – Ты невозможный. Шань сжимает зубы, губы – в полоску. Он что, не знает этого? Но все равно неприятно, все равно обвинением. Хоть на правду и не обижаются, правда не спрашивает – скручивает нервы, оголяет их, что видно, как напряжение искрит. Тянь смягчается: – И тебя невозможно не… Сюда иди. И подбирается ближе, стремительно и прямо, налетает своим напором на испуганное: – Ты чего, блин? Тянь обнимает косо, криво, неловко, он большой, ему места будто не хватает, хотя в его руках места много. И все равно тесно. Сердце волнуется, выходит за берега, разливается кровью, обливается ею и обваливается – очередной волной, очередным ударом. – Видишь, это же я. Это просто я. * – То есть почему я веду себя как человек, к которому пристал какой-то псих? – Шань недоумевает, начиная злиться. Он хочет уйти отсюда. Людей вдруг как будто становится больше, и музыка перестает попадать в такт, лязгом отдаваясь в ушах. – Ладно, я, возможно, понимаю, – тот поднимает руки ладонями вперед. Пытается успокоить, будто перед ним зверь, а не человек. – Давай тогда поговорим нормально. – Повторяю, нам говорить не о чем, – с нажимом произносит Шань. Этого должно хватить, но он почему-то добавляет, – я тебя не знаю. – Хорошо, – соглашается, – хорошо, я Хэ Тянь – теперь ты меня знаешь. Мы можем поговорить? * – Мы можем поговорить? Шань лежит на его плече, но стоит вопросу прозвучать, выдыхает: «опять двадцать блять» – и поворачивается на спину, смотрит в потолок. Одеяло натягивается на его груди, сползает с ключиц. В ней резко становится горячо и колюче. – Ну говори. – Не обязательно каждый раз от такой фразы ждать чего-то плохого, – Тянь произносит с насмешкой, лениво. Так же лениво перекатывается на бок и опирается на руку. Смотрит. Шаню неловко от этого взгляда, его слишком много: сначала весь вечер, затем всю ночь, и вот – снова. Смотрит-смотрит-смотрит – не насмотрится. Пожирал взглядом весь ужин – мало было рук распущенных. Провожал им каждый снятый элемент одежды. Им же гладил каждую мышцу, упиваясь, замирая, прирастая. Не пропускал мельчайшего движения, ловил, вчитывался и вписывался. Если бы такое было возможно, у Шаня по всему телу были бы шрамы – пересмотрели, перевидели. – Не обязательно любую глупость начинать такой фразой, – ворчит Шань и неопределенно мотает головой, пытаясь сбросить с себя это внимание. Только проснулись – ему уже хватило. Не то чтобы он жалуется – пусть и не хочет себе в этом признаваться. Он привыкает. Руки Тяня не такие уж и чужие теперь, не такие устрашающие. Это странно: думал, такие руки должны делать больно, в них сила и мощь, но с удивлением узнал, как эти руки могут дрожать, чтобы – как можно мягче, как можно ласковее. А еще они могут – как можно крепче. Обнимают, прижимают к телу, водят по спине: вверх-вниз. Иногда не только по спине. Иногда Шаня кроет, если – на его бедрах или запястьях, как сегодня ночью. А свои ладони он любит – в волосы, отросшие, мягкие. На шею длинную или грудь, чтоб царапать, чтобы чувствовать, как бьется внутри. Приятным волнением окутывает, когда в голове возникают недавние образы, совсем расплывчатые, скорее – ощущения. Скорее – сон. И дыхание Тяня в ухо – эхом. И острые зубы на шее и плече – палачом с мечом. И плачем, и стоном, и звоном – в голове. В голове – пустотой, хриплым «стой», и «остановись», и «повернись», и «вот так». Вот так, вот здесь, вот-вот, и еще, и еще, и все, и ничего. Все и ничего: тишина слишком громкая, в тишине – слишком громко, слишком четко, что хорошо слышно: «Шань» – шепотом, «Шань» – шорохом, «Шань» – шелестом. Простыни, покрывала: и поцелуями, и следами, и укусами покрывал, всего перекроил. – Это не глу-упость, – Тянь довольно тянет гласные, проводит пальцем вниз по веснушкам на носу, заставляя съежиться. – Переезжай ко мне. Шань удивленно смотрит, моргает. Рука Тяня остается висеть в воздухе. – Я и так прихожу к тебе постоянно. – Да, но это не то… – говорит Тянь и опускает ладонь на щеку. – Я в смысле… насовсем, чтобы жить вместе. Типа общий дом, знаешь, а не в гости ходить. Шань поднимает брови, фыркает: – Может, еще предложение сделаешь? Тянь молчит, щурит глаза, словно примеряется. Опускает голову и легко целует в губы. – Может, и сделаю. Ты же меня знаешь. * – Мы достаточно уже поговорили, сомневаюсь, что это поможет. Шань все-таки делает шаг вперед, пытаясь вырваться из этой дурацкой ситуации, становящейся каким-то кошмаром. Хочется на воздух. – Ты не можешь просто… Голос звучит грозно, словно имеет на то право. Словно имеет право, чужая рука хватает за плечо. Шань опускает голову и смотрит на ладонь. Не планирует замечать, но оно само отсвечивает: кольцо неживым обручем обтягивает палец. Шань смотрит вверх так же безжизненно: – Тебя, возможно, дома ждут, пока ты лезешь к незнакомцам в клубах. И ведет плечом, стряхивая с себя тяжесть. – Шань! * – Шань! Он не слушает, не останавливается, на ходу скидывая с ног кеды – единственное, что было в нем сейчас своим, потому что на теле сидел дорогой костюм, и даже серьга в ухе была новая, непривычная. Проходит дальше по коридору, не обращая внимания на захлопнувшуюся входную дверь, и запирается в ванной. Через несколько секунд Тянь начинает стучать, просит открыть – он громкий, настойчивый, но Шань не менее упрямый: он подбирает самый сильный напор в этой навороченной душевой кабинке, хоть немного заглушая лишний шум, и пытается успокоиться. Конечно же, у него не получается. Конечно же, он не может просто выбросить из головы эту картину. Садится на пол, хотя сквозь него бы – да провалиться. И стыдно, и стремно, и обидно. Тревожно – до трещин на сердце. Свистом выпускает изо рта: «С-сука», – пока со злостью стягивает пиджак. Вспоминает этот позорный званый ужин, крутит ткань в кулак и прячет там лицо. Они встречаются с полгода, знают друг друга еще больше, но показываться предкам Тяня Шань категорически не хотел даже в качестве друга (тот о большем и не настаивал). Отпирался неделями, пока не доотпирался до вечера, где должны были собраться коллеги и ближайшие родственники старшего Хэ. Вот и получилось так, что костюм-тройка на заказ идеально сел по фигуре, за ними приехал личный водитель, а день прошел в загородном доме с кучей преувеличенно-вежливых людей с преувеличенно большим количеством нулей на картах. Единственным хорошим моментом стал тот, когда Тянь повернулся к нему на заднем сидении машины и вложил в руку коробочку. То ли страхом, то ли волнением кольнуло тогда в живот, но это оказалась новая сережка – тоже темный гвоздик, но с камнем по центру. Тянь сам снял старую и нацепил подарок, перетрогав шею и уши Шаня, но тот не был против. Ластился, не столько смущенный, сколько обеспокоенный перед мероприятием, а потом сам поцеловал, безмолвно говоря «спасибо». Было мягко и тепло, а главное – успокаивало; тревога растворялась медленно, но с каждым прикосновением губ становилась тише. Тогда Шань подумал, что, возможно, нет ничего плохого в том, чтобы родители его парня познакомились с его «другом», потому что это являлось частью Тяня. А каждую его часть Шань любил. А потом все закрутилось, как в калейдоскопе, но с разбитыми зеркалами внутри. Все было искаженным, уродливым и ненастоящим: улыбки косило, взгляды разъезжались, а слова звучали фальшиво. К несчастью, Шань видел, что Тянь стал одним из осколков. Он смеялся над плоскими шутками, кланялся людям с высокомерными лицами, а в какой-то момент совсем пропал, оставив Шаня одного. Хотя появился так же быстро, и не один. С комом в горле Шань наблюдал, как в его сторону ступало семейство Хэ: статный отец в сером костюме, что складно смотрелось с седыми волосами, не менее статная мать – мачеха, поправил себя Шань – в бордовом платье и с такого же цвета губами и Чэн, знакомиться с которым не было нужды уже давно. Это было неловко. Наверное, учитывая торжественность во взгляде Тяня, родители думали, что им представят действительного важного человека. Вот только… важным он был только для Тяня, а не в бизнесе или хотя бы в науке. И сказать ему было нечего ни про своих родителей, ни про свое образование. Рассказать, что он с помощью их сына начал кое-как пробиваться в модели? Или что он живет с ним? Может, сразу о том, как Тянь оплатил лечение его матери? И добить тем, как начиналось их общение: готовящий за деньги Шань, еле сводящий концы с концами Шань, боящийся себя и своих чувств Шань. Но он вежливо поджимал губы, представляясь «просто школьным другом», в остальном доверяя Тяню. А еще он четко услышал сухое отцовское «Ясно» и, скорее всего, додумал разочарованный взгляд, но изучающий сверху-вниз матери он точно заметил. И пренебрежительный глаза в глаза. А потом ровно на моменте, когда Тянь рассказывал, как вкусно умеет Шань готовить, госпожа Хэ бросила: «Тянь, дорогой, ты уже виделся со своей невестой?». Шань хотел подумать: это, наверное, какая-то шутка, – но не успел, потому что его Тянь ответил: – Нет еще. Скоро подойду к ней. И калейдоскоп взорвался разноцветными стеклами, раскрылся вширь и вкось, разбрасывая осколки, взрываясь огнями и утягивая в магический танец. В ушах зашумело под ускоренный ритм сердца, которое не понимало: а за что биться? Шань искренне пытался не хлопать глупо глазами на Тяня и, возможно, у него получилось, потому что семейство откланялось и потерялось в переливах всех оттенков радуги. А Тянь остался. Кусал губу, смотрел в сторону, и Шань знал, что тот сейчас скажет: «Я все…»: – …объясню. Но дома, хорошо? И как же тогда хотелось домой. Вот и сидит здесь сейчас, заперев себя, заперев в себе, а твердый пол совсем не ощущается твердым. Все кажется каким-то не таким. Шум воды слишком далекий, ткань пиджака слишком тяжелая, грудь слишком пустая, и воспоминания о разговоре слишком острые углами. Еще в машине Шань не выдержал: – У тебя есть невеста. – Формально – да, но… – Какие вообще «но» могут быть, если у тебя есть невеста? – Это ничего не значит, все дело лишь в бизнесе отца, – вздохнул Тянь, расстегивая верхние пуговицы рубашки. – Да, она будет моим партнером, но это никак не связывает нас эмоционально. Я все еще только твой и планирую быть. Такой ответ все еще не устраивал Шаня. Кончики пальцев покалывало, поэтому он сжал их, скрепляя. Его не беспокоило, что речь стала быстрее и язык так и рвался говорить то, что еще не обработал мозг: – Ей так же скажешь? Думаешь, она оставит такое отношение к себе без внимания твоих родителей? Да и ее, наверное, – те еще шишки. – Я решу этот вопрос, тебе не о чем переживать, – Тянь явно был уставшим и старался держать себя в руках. – Да, жаль, я своим предкам не могу настучать, – продолжал мысль Шань, распаляясь, – че они сделают: один за решеткой, вторая – почти инвалид. – Прекрати. – Не, ты видел? – Шань усмехнулся трещиной на красном лице, – твои смотрели на меня, как на кусок дерьма. Впрочем, разве они ошибались? Среди вас я… Тянь схватил рукой его за щеки, вдавливая кожу пальцами, и грозно повторил: – Я сказал, прекрати. Держал, пока горячее дыхание касалось его пальцев: – Я, блять, не хочу быть любовником, слышишь? И сразу же отпустил, превращая касания пальцев во что-то мягкое, но Шань отвернулся, кусая щеку изнутри: было больно. Было больно. Они не разговаривали до самого дома. Вот и сидит здесь сейчас в этом нелепом на его теле костюме, в этой нелепо большой ванной и думает: да пошло оно все к черту. * – Хотя, стой… – хмурится Шань и смотрит задумчиво сквозь. Забавно, как глаза напротив загораются глупой надеждой, но Шань с долей притворного узнавания косится и выдает: – Наши бати сидели вместе, да? Ему бы давно уже пора выбираться из этого цирка, но почему-то хочется внести в сценарий своего. Возможно, обмануть и себя, пустить и себя по ложной тропе. Он ведь почти выиграл. Он ведь так и не вспомнил. – Что? – вытягивается незнакомо-знакомое лицо, – Нет! Черт возьми, Шань, что мне сделать, чтобы ты перестал вести себя как мудак? Шань всегда был как спичка: раз – и зажегся. Он хватает ворот чужой футболки и тянет на себя, искря бешенством из глаз: – Так, слушай сюда. Ещё раз подойдёшь ко мне, собирать себя будешь по частям за клубом. Мне плевать, кто ты. Я тебя не знаю, понятно? Потому что сколько я знал тебя тогда – столько не знаю сейчас. – И ты меня – тоже, понятно? Полное отсутствие тебя сейчас – полное присутствие тебя тогда. – Ты меня понял, нет? Абсолютное равно абсолютному. – Да. Отпусти. Весь ты – никакого тебя. – Вот и хорошо. Бывай. Уходит, собирая плечами и рёбрами чужие локти, и совсем не чувствует этого. Он ничего не чувствует.