Самое Сокровенное

— … её ясно голубые глаза полные живых эмоций пронзительно смотрели на меня — продолжает профессор под восторженное оханье студентов. — И в тот момент я увидел в них то самое… Я увидел идею. Идею, которая все это время вертелась у меня в голове, но я никак не мог заставить свой глупый разум изобразить её кистью. — Не верю! Как можно увидеть идею в чужих глазах, это глупо! — кричит кто-то с задних рядов. — Да ты просто глаз чужих не видел! — недовольно буркает Кавех, расстроенный тем, что интересный для него рассказ прервали такой глупостью. — Тише-тише, молодые люди! Вы оба правы. В глазах можно увидеть многое, но идею только в особенных. Только лишь немногие глаза смогут вдохновлять вас. Возможно даже одни единственные за всю вашу жизнь. Все зависит от человека обладающего этими глазами, а именно: ваша ли это муза тот человек? — Муза… — завороженно выдыхает студентка сбоку, поглощенная атмосферой. — Профессор продолжайте рассказ! — кричит другая рядом. — Чем же все закончилось? — Хаха! Неужели настолько интересно? — осматривая чужие активные кивки, он ярко улыбается. — Боюсь не пройдем мы сегодня материал, ох, не пройдем… Хм, на чем я там остановился? Профессор Вайс был наверное самым любимым преподавателем у студентов с Кшахревара. Доброжелательный и мудрый. Понятно объясняет темы и не требует строгой зазубренной теории, ссылаясь на то, что его предмет творческий. Он часто помогает, не придирчив к посещаемости и всегда разрешает пересдавать экзамены, входя в чужое положение. Его положительные качества можно перечислять ещё долго, но вот что действительно нравится студентам в нем — это истории. Он просто обожает рассказывать их на лекциях, а студенты слушать. Мягкий и хрипловатый голос с хорошо поставленной дикцией, яркая артистичность и до жуткого интересное содержание, заставляют учеников тихо сидеть более часа и внимательно вслушиваться. Конечно, все его рассказы напрямую относятся к предмету — живописи, вы не подумайте, он не тратит время на бесполезные вещи. Например сегодняшняя история профессора Вайса была посвящена музе его молодости. — … Тогда, когда она указала мне на то самое клятое дерево, только тогда я понял, что именно мне не нравилось в этой картине. Я посмотрел в её красивое лицо с намерением поблагодарить, но увидев нежную улыбку и маленькие ямочки на щеках, я… остановился. Я просто замер и вдохновение — оно само начало течь по моим венам, а кисть двигаться на холсте. Желание рисовать, творить, дарить миру прекрасное, было, как никогда прежде, сильно! Оно поглощало всего меня и действовало лучше самого крепкого кофе. Вдумайтесь! Одного быстрого взгляда на её лицо хватило мне, чтобы впасть в столь сильное безумство! Вот какое влияние влечет за собой муза, вот какую власть над душой творца имеет. Упав обратно на стул, профессор громко вдохнул, набрав недостающий воздух в легкие, после столь долгого и эмоционального рассказа. Аудитория молчала. Все сидели разинув рты с блестящими глазами и вопиюще великими мечтами в голове. Муза. Как бы каждому из них хотелось иметь свою… — Как же сильно я хочу тоже иметь свою музу… — срывается с губ у кого-то, прерывая звенящую тишину в зале. И в тот момент, когда мысли всех сидящих студентов были сказаны вслух, каждый из них получил зеленый свет. Разговоры не стихали, а громкие крики и дискуссии уже начинали резать уши. Бесконечные вопросы были направлены на профессора и множество молодых умов в тот день отправилось в библиотеку изучать нудные книги о загадочных музах и способе их обретения. Кавех не был исключением. Но вот, что иронично: именно в тот день он встретил аль-Хайтама в библиотеке. Именно тогда он встретил свою музу, совсем об этом не догадываясь.

***

— Разве мог Дешрет провернуть подобный маневр в Яме Абджу? — Последние найденные писания в Хадж-ниисут говорят, что да — не отрываясь от своего домашнего задания отвечает аль-Хайтам. — Правда? Я ещё не видел их… — задумавшись на секунду, Кавех быстро тыкает пальцем на ошибку в чужой тетради. — Покажешь после занятий? — Сегодня нет. У меня завтра внеплановый экзамен с руноведения. — Сразу видно какой именно профессор ведет предмет, да? Только он делает незапланированные экзамены за неделю до начала сессии. — Да — быстро кидает Хайтам, пока черкает неполучившиеся слово. — Жаль, что правилами запрет на подобное не предусмотрен. — И вправду… Кавех замолкает и отворачивается к своему чертежу — тоже домашнему заданию. Тишина между ними во время учебы в библиотеке всегда была уютной, но сегодня как-то по-особенному. Утренние лучи солнца пробивались сквозь густую листву и слепили глаза своей яркостью. Суетливые ученики и учёные быстро передвигались по библиотеке, будучи похожими на маленьких муравьёв. Где-то справа были слышны тихие дебаты, а слева бубнеж девушки, пытавшейся зазубрить сложную тему перед сегодняшним уроком. Шелест страниц, шепот людей и скрип стульев не стихали, создавая атмосферу библиотеки и науки. Даже его всегда расслабленный приятель — аль-Хайтам, сейчас нахмурил брови, пытаясь найти ответ в старой книге. Кавех начертил ровно одну линию, прежде чем отложить все и лечь на стол, смотря на человека рядом. — Прекрати так на меня пятиться, лучше займись своей работой. — Да ладно тебе, Хайтам — бубнит в свой рукав. — У меня сейчас нет вдохновения и придумать что-то сносное совсем не выходит. — Во мне ты его точно не найдешь — вскидывая бровь утверждает. — А кто знает? Вдруг найду. — Не говори глупостей и не мешай мне — наконец посмотрев на своего собеседника, грозит аль-Хайтам. — В этот раз действительно сложная тема, мне нужно подготовиться… Совсем не слушая чужое ворчание, Кавех глупо уставился в чужие глаза, внимательно рассматривая их, словно невиданный экспонат в музее. А ведь если добавить оранжевый округленный ромб в центр, то он заберёт внимание и разбавит цвета, а ещё… Резко подскакивая, чем пугает своего друга, Кавех хватается за карандаш и набрасывает что-то в своем черновике. Аль-Хайтам лишь хмурится и недовольно бубнит что-то под нос, отворачиваясь. — Смотри! — кладя свой скетч поверх чужой тетради, восторженно говорит Кавех. — Как тебе? — … Ты размазал мои чернила, Кавех. — Чего? Ой… Вот черт! После еще одной короткой перепалки и десяти минут неподъемного труда Кавеха — переписывания испорченной странички, он снова настырно сует свой скетч в чужие руки. — Оцени, пожалуйста. — Я знаю только основы с твоего курса, мое мнение не будет полезным — когда листок приближается почти вплотную к его лицу, он цокает. — За соседним столом сидят старшекурсники из Кшахревара, спроси у них. — Нет — настаивал Кавех. — Ты должен оценить. — Почему? — Потому что ты вдохновил. — … Я? Вдохновил? На это? — Ага, а теперь говори: красиво, нет и что нужно доработать. Настороженно смотря на него, Хайтам все же берет заветный лист в руки и внимательно разглядывает. — …Красиво. Мне нравится. — Правда? — радостно и громко спрашивает Кавех, из-за чего получает пару замечаний от сидящих неподалеку. — Прям все-все нравится? — уже тише добавляет. — В здании все, но вокруг не хватает растений. Вот здесь — он показывает пальцем, — и здесь нужно добавить что-то небольшое. — А я то думал, что меня смущает в той стороне… — Вот тут справа лучше дерево, а слева небольшой куст. — “Небольшой” это какой? — Метр на метр максимум. — Принято — забирая из чужих рук черновик, он быстро дорисовывает карандашом нужное. — Все же подумай об этом и сам, я же не профессор, чтобы мое мнение было верным. — Нет, ты просто озвучил то, что крутилось у меня в голове. Конечно, я не стал бы рисовать что-то по твоей указки, если бы оно не имело смысла. — Я знаю. — Вот и хорошо. После этого дня или же маленького происшествия, Кавех начал за собой замечать, как много от Аль-Хайтама можно найти в его работах. Начиная с ромбовидных форм и декораций, и заканчивая сочетаниями цветов. Кажется, каждая его, даже самая маленькая, работа была вдохновлена им. И вот, что удивительно: так было еще со времен их первого знакомства, но он обратил на это поразительное сходство внимание только сейчас, только спустя два года общения. “Как это глупо” — думает про себя, набрасывая короткую зарисовку здания в блокноте. “Очень и очень глупо!” — твердит сам себе, пока неловко смотрит на схожесть башни с украшением аль-Хайтама и очередные ромбы на колонне, как и того глаза. — Почему ты добавил здесь оранжевый? Розовый был бы лучше — наклоняясь из-за спины, Хайтам спокойно говорит. — Потому что смотрел на кое-что и оно само так получилось — бурчит, отводя взгляд. — Мм, ясно. И вы не подумайте только, что все его работы — это один сплошной аль-Хайтам. Все совсем не так! Кавех — лучший студент и гениальный архитектор, он знает, что нужно заказчику и прекрасно владеет всеми стилями. Но даже у самого материалистического архитектора есть несколько проектов для души. Несколько идей рождённых не под чьей-то указкой, а только из личных предпочтений и вдохновения. Именно в подобных работах Кавех даёт волю своей руке, которая, словно по собственному желанию, чертит что-то всегда относящиеся к аль-Хайтаму. Иногда он перестает задумываться настолько, что сам удивлённо смотрит на готовый эскиз, не помня в деталях процесс его создания. Конечно же, в такой его работе Хайтама больше всего. Каждая часть и каждая линия пропитана им, а даже самый незаметный цветок с краю идеально его олицетворяет. — Муза, вот кто он — однажды сказал ему наставник и посмеялся с его удивленного лица. — Муза… – однажды завороженно прошептал Кавех, лежа ночью на кровати без сна. — Моя муза… Глупая улыбка сияла на его лице, освещая темноту комнаты, а ярко алые глаза блестели, словно фонари на фестивалях. У Кавеха есть муза. Муза — это аль-Хайтам. Вау. Прошло около часа прежде чем он успокоился и запыхавшись от хождения и прыжков по комнате, сел на пол, бездумно смотря в окно. Дурацкая улыбка все еще не покинула его лицо, когда соседи сбоку стучали ему с криками в дверь. — Там человек живет или лошадь!? “Здесь живет творец нашедший музу!” — ответил в своей голове Кавех и еще раз хихикнул вслух. Приближался май и летние каникулы, когда светоч Кшахревара сиял от счастья, грозясь затмить своим светом пекучее солнце. Приближался сезон дождей и конец выпускного года для Кавеха, когда он разочаровался в своей музе и долгая дружба сожгла саму себя. Тогда они оба пылали яростью и, не сомневаясь, сжигали мосты. Плевались ядом в чужие губы, где раньше хотели оставлять лишь поцелуи, и беспощадно рвали проект, над которым работали. В тот день никто из группы не посмел разнять их спор, как делали это обычно, и лишь пугливые взгляды сбоку отрезвили горячие головы. Но прошли недели, прошли месяцы, и ярко алая злость утихла, а суждение более не было построенным на эмоциях. Никто больше никого не винил и никто больше никого не видел. — Мы просто были и есть слишком разными — твердит Кавех пьяному незнакомцу в баре. — Я не знаю о ком ты говоришь, парень. — Нет, ты послушай! Весь конфликт — это лишь наша несовместимость, не более! И от этого становится только хуже… — он пьет залпом стакан и под непонимающие взгляды продолжает. — Оказалось, что быть настолько не похожим со своей музой — то ещё проклятие… Кавех искренне жалел, что это произошло, и вы не поверите, но даже хотел по пьяни прибежать извиняться и говорить с друг другом о чувствах, но вот только не смог. Упал в лужу из-за после алкогольной дымки перед глазами, а потом переполз в ближайшие кусты и обиделся на самого себя. “Очень грустная история, просто рыдаю” — саркастично твердил ему Тигнари. Но потом все стало ещё более бессмысленным. Потом Кавех узнал, что Хайтама в этот день не было в Сумеру. Оказалось, что этот наглый и хамовитым учёный сразу же после выпуска уехал прочь из региона для исследований диалектов и культуры Ли Юэ. Поэтому им никогда не суждено было поговорить в тот год. Но, как и всегда, это была полностью их вина, ведь Аль-Хайтам сбежал, а Кавех не добежал. — Я-я правда хотел все исправить уже тогда, очень хотел, но разве мог? Разве хватило бы смелости, разве была у меня на это гордость!? — Эй, парень ты бы с выпивкой завязывал что-ли… Кто ж тебя пьяного потом донесет? Мы тут все рядом ляжем — говорит уже совсем другой пьяный незнакомец в совсем другое время. Жалко, что в крови у Кавеха алкоголя больше, чем её самой, и он этого не осознает. Но пылающие эмоции превратились в серый, бесцветный пепел, а работа конвейера, как Кавех сам назвал этот период времени, помогла забыться, зарывшись в однотипные, слишком лишенные эстетики чертежи. Хотя иногда, ведя беседы с очередным клиентом, он задавался вопросом, как аль-Хайтам — казалось бы, совсем не творческий и не ценивший искусство человек, мог смыслить в красоте архитектуры больше всех этих недотеп? Хайтам ценил практичность в той же степени, что и его заказчики — это неоспоримая правда, но почему-то Хайтам все еще видел творчество и любил лишь те проекты Кавеха, где он удачно совместил внешний вид с функциональностью, в отличии от тех самых заказчиков, что кривились на добавленный в комнату декоративный вазон. Казалось, один лишь аль-Хайтам понимает его и то, что он пытается донести своей архитектурой. Казалось, что лишь он действительно видел идею и, к сожалению, суть Кавеха идеалов. Только он смотрел сквозь его славу и известность, видя корни и само начало этого нездорового в то время альтруизма. Кавеха пугала эта мысль и в момент, когда она была озвучена, все рухнуло. Дружба, проект и крепкое доверие сгорели без остатка, а страх быть обнаруженным перевесил теплые чувства, заставляя совершить немыслимые ошибки. — Будучи по горло сытым этой однотипной безвкусицей и работой, что совсем мне не подходит, стирая мой стиль и желания, я взял отпуск. Вот только я совсем без понятия, что делать! — жалобно плачется он Сайно и Тигнари. — Да и дома сидеть скучно… На самом деле в родительском доме одиноко и пусто, но зачем это говорить, верно? — Тогда просто используй тактику того человека и уедь из региона? В чем проблема? — генерал поднимает бровь, а Кавеха, кажется, постигает озарение. — Твоя мама недавно приглашала тебя на свою свадьбу — Тигнари режет очередные засушенные растения, пока попугай на его плече жуёт темные волосы. — Хотя ты и отказался из-за занятости, но никогда не поздно передумать, верно? Побудешь немного в Фонтейне, наберешься вдохновения, встретишься с семьей и посмотришь на архитектуру вне Сумеру. Разве не прекрасно? — …Прекрасно. — Тогда едь. — Тогда еду! И вот так через месяц Кавех стоял перед зеркалом своего номера в отеле и скрупулезно оценивал костюм. Скоро наступит важный день для его матери и у Кавеха совсем нет желания портить его неряшливым галстуком или уродской складкой на одежде. Он поправляет пуговицы в последний раз прежде чем в дверь стучат и невысокая женщина входит после полученного разрешения. — Архонты… Кавех — она поражено вздыхает. — Ничего не говори, мне и так неловко… — тихо бубнит, пока Фаранак не спеша, подходит ближе. — О чем ты? Дорогой, ты выглядишь великолепно — заворожено разглядывает его женщина, медленно проходясь взглядом по всему ему. — Боже, не могу поверь, что ты уже так вырос… — Мам… Кавех бережно берет ее покрытые маленькими шрамами, как и его собственные, ладони и с непередаваемой нежностью смотрит в стеклянные глаза напротив. Он горько улыбается, когда замечает видимые морщины возле них. Ах, время так быстро пролетело! И вот Фаранак, его матушка состарилась. И вот уже улыбка полная любви и нежности снова озаряет её лицо, отвечая на его такую же. В Сумеру она не была такой. Ни разу со смерти отца искренняя и счастливая улыбка не сияла на ее тогда еще молодом лице. Но возможно она состарилась. Возможно она вышла замуж и сменила место жительство. Возможно прошли года и детская обида Кавеха не утихла до конца, но как… Как же он бескрайне рад видеть ее умиротворенное выражение лица. — Спасибо, что приехал сынок — она совсем тихо шепчет. — … Спасибо, что понимаешь и позволяешь двигаться дальше. — Разве мог я поступить иначе? — Конечно же мог бы! Ты мог бы делать, как хочешь, и я бы поняла, я бы простила, так же, как и ты простил меня — она делает глубокий вдох и тихо смеется, вытирая свежие слезы с его щеки. — Я просто надеюсь, Кавех, что также ты простил себя. Его рот открывается и закрывается, но слова так и не выходят наружу. Фаранак всегда видела его насквозь и всегда видела его желания. Поэтому она дарит ему крепкие, полные материнской любви и сожалений объятия. Поэтому она гладит широкую статную спину, что больше не принадлежит маленькому мальчику, который воровал ее чертежи. Фаранак сегодня не плачет перед ним. Сегодня Фаранак бережно собирает дрожащим пальцем слезы, как когда-то этот самый ребенок делал с ее собственными. Она придерживает шрамистую и мозолистую большую ладонь, совсем не похожую на руку мальчика, что так аккуратно расчесывала ее волосы, пока у неё самой на это уже не было сил. Ее сынок. Ее милый Кавех так вырос. Возможно она опоздала. Возможно сегодня уже поздно, но Фаранак — мать, хоть и не удавшаяся, но мать, и любовь к своему ребенку помогает надежде в ней цвести, а рукам действовать. — Лучше поздно, чем никогда, да? — она целует его в лоб и со смешком, стирает помаду после. — Ещё не поздно… — Правда? — Да. — Тогда я использую свое не поздно очень хорошо, Кавех — она заботливо заправляет его прядь за ухо и с уверенностью, со стремлением смотрит в заплаканные алые глаза. — Приготовься рассказывать всем истории о надоедливой матушке и вечных проблемах, которые есть между родителями и выросшими детьми! — Только не говори о моем браке, все остальное я смогу вытерпеть — он заливисто смеется сам и, не осознавая, уже видит в своей голове текст будущих писем для Тигнари об очередных нотациях его мамы. — Почему? Неужто уже есть кто на примете? Или моего сына словила в ловушку неразделённая любовь, мм? Кавех молчит, но очень зря. — И кто же это? — Фаранак хитро спрашивает и ведёт его к столу. — Кто забрал сердце сего великого творца? — Нет никого — он буркает, но шутливо. — Я отложу этот разговор сегодня, но поверь мне, до твоего отъезда я узнаю и имя, и любимый цвет этого загадочного человека! — под тяжелый и громкий вздох Кавеха, Фаранак хрипло смеётся. — А сейчас по традициям Фонтейна время послеобеденного чая. Где здесь у тебя в номере заварник, дорогой? — На комоде стоит в спальне. Сейчас принесу! Фаранак держит свои обещания, поэтому уже через пару часов Кавех смиренно рассказывает обо всем. О ссоре, о работе и однотипности, а также о музе — аль-Хайтаме. — Муза, да?... — женщина шепчет и на секунду погружается в свои мысли. — Что творцы, что их музы — очень индивидуальные и разные. Как бы сильно я не хотела помочь, некоторые проблемы предстоит решить самому, а в некоторые взаимоотношения никто не должен лезть. Музы — это всегда что-то слишком личное, связанное с сокровенными чувствами и не объяснимое для других. — Верно… — Послушай, Кавех — смотря слегка дрожащим взглядом на мужчину, она приобнимает его за плечи. — Мне трудно подобрать правильные слова, но чтобы не произошло в итоге и как бы не закончилось все это… — Оно уже закончилось. — Не перебивай. — Прости. — Хаа… — она выдыхает и собираясь с силами, все же заканчивает речь. — Я имела ввиду, что ты всегда можешь приехать. Мне правда жаль, что я не была надежной матерью в твоём подростковом периоде, но сейчас… Сейчас ты правда можешь положится на меня, даже если совсем чуть-чуть, хорошо? — … Да, хорошо Казалось, что все проблемы были решены, а долгие недопонимания больше не лежали тяжелым грузом на их плечах. Но в день свадьбы, смотря на свою матушку и ее нового мужа, на их улыбки и клятву, Кавех чувствовал пустоту в перемешку с растерянностью. Он был рад. Он был искренне рад видеть лучезарную улыбку на лице своей мамы, которую не мог до этого наблюдать годами. Он был рад видеть хорошего мужчину, как её мужа и ее успех в работе. Он радовался, но кажется, не от всего сердца. Покидал Фонтейн он со смешанными чувствами и глубокой складкой меж бровей. Но по приезду в Сумеру, лучше не стало. Тяжесть в груди стала только сильнее, когда он зашёл в дом полный их семейных воспоминаний, в дом, где последние пять лет не было радости или семьи. После Кавех закопал себя в работе только глубже, а скучные проекты больше не душили так сильно из-за осознания, насколько они помогают ему не фокусироваться на самом себе. Ах, да. В скучных проектах не было места для Кавеха воображения и именно поэтому он смог забыть о Хайтаме — музе. Но потом поступило предложение от госпожи Сангемы-Бай на постройку дворца. Сперва Кавех думал, что все будет, как и в большинстве заказов, но с более дорогими материалами. Однако Дори, словно спасая умирающего от жажды путника в пустыне, преподнесла ему глоток воды — полную свободу и огромный бюджет. Алькасар-сарай — был его шансом, который он не хотел упускать. Он сиял при его постройке и также сиял еще не достроенный дворец, но несчастье всегда настигает счастливых внезапно. В один солнечный, такой прекрасный день все было разрушено, Алькасар-сарай, после распространения зоны увядания, и Кавеха стремления. Стоя на руинах почти завершенного здания, Кавех, кажется, слышал чужие резкие слова вновь. Ярость и агония тогда воспылали новой силой, а упертость и отчаяние двигали языком, пока он обговаривал условия нового контракта с причитающей Дори. Смотря на него в то время, некоторые утверждали, что великий архитектор почти сошел с ума. И это чистая правда, здесь спору нет, ведь даже Кавех считал себя сумасшедшим. Но не сходить с ума при строительстве было невозможно, потому что Алькасар-сарай для него — это более, чем просто масштабный и великий проект у богачки-торговки, который можно бросить без потерь и вернуться к прежней жизни. Алькасар-сарай — это воплощение его идеалов, эмоций и желаний. Это своеобразный бунт против однотипных зданий, не содержавших в себе хоть каплю эстетики. Вся стройка и проектирование дворца, от самого начала и до последнего уложенного кирпича, — лишь способ доказать самому себе, что он прав, что суждения Аль-Хайтама и ему подобных не имеют под собой веса, а мир не настолько сгнил. Кавех сходил с ума изо дня в день, противостоя своему "я" и глупым уставам Академии. Кавех сходил с ума, когда в очередной раз рвал чертеж башни так напоминающую Хайтама. Однажды профессор Вайс рассказывал о том, как потерял свою музу, рассорившись с ней. В его истории это почти не имело значения. Он быстро пережил утрату, и встретил любовь всей его последующий жизни, которой посвящает работы по сей день. Вот только такого же чуда не произошло с Кавехом. По одной очень глупой причине: великий светоч Кшахревара оказался однолюбом и никакой другой музы не смог найти. Сколько не пытался и сколько людей не встречал, он не смог увидеть в них вдохновение. Поэтому от безысходности и собственной глупости он рвал каждый чертеж, в котором видел хоть каплю от своей музы. Он не щадя перечеркивал эскизы клумб слишком подходящих Хайтаму и приказывал корчевать кусты с мест, где бы их точно посадил тот. Во всяком случае, ему так казалось, ведь по итогу от аль-Хайтама в Алькасар-сарае осталось настолько много, что Кавех не мог вынести даже короткой прогулки по нему. Хотя это и неудивительно. Кавех вложил в этот дворец все, что имел, и оставил там частичку собственной души. В таком случае было бы странно, если бы там не было вещей напоминающих аль-Хайтама. Ожидая Дори на одной из террас Алькасар-сарая, Кавех смотрит на красивые узоры и декорации. Этот дворец даже не принадлежит ему и позитивных чувств больше не вызывает, но… Но каким же родным он выглядит из-за аль-Хайтама в мотивах. — По дороге сюда услышала интересные слухи, хочешь расскажу? — недавно пришедшая Дори хитро улыбается, разливая им чай. — Они о тебе. — Ну давай, удиви. — Один художник, что приехал сюда с целью нарисовать мой распрекрасный дворец — твое творение, очень грамотно подметил, что каждая часть Алькасар-сарая вдохновлена чем-то или кем-то одним — она вопросительно смотрит на него, но не дожидаясь ответа, продолжает. — По пьяни ты как-то говорил о своей музе и неудавшийся первой любв.. — Правда!? — Кавех таращиться удивлённо и на эмоциях перебивает девушку. — Прошу прощения… — Все хорошо-хорошо! Так вот, я хотела спросить на правах владелицы… Проектируя мой дворец, ты черпал свое вдохновение с той самой музы, да? Не подумай, я не с корыстными целями спрашиваю! Сегодня просто настроение такое — на поболтать не о чем и о чем-то одновременно. Дори передает ему заграничное печенье с небольшой неохотой, вспоминая цену, но быстро забывает об этом и с любопытством смотрит на его неловкое выражение лица. После небольшой паузы, Кавех говорит: — Честно, это вышло случайно… В какой-то момент, точнее всю стройку, я старался избавиться от чего-то похожего на него, но… — Не вышло? — Неа — он горько усмехается и выдыхает из-за тоскливого покалывания под ребрами. — Госпожа, своими глазами, как опытная торговка, вы видите самое сокровенное в человеке и то, что не способны разглядеть другие. Вы проницательны и даже слишком. Мне не утаить от вас правды, поэтому я отвечу честно, но не принимайте мои слова за важное… Сказанное далее — это лишь пустой треп, не более. — Хи-хи, мне приятна твоя лесть. Говори такое почаще! — как бы невзначай, она докладывает на его блюдце ещё одно печенье. — Говори-говори, не бойся, мистер архитектор. Твоя начальница не рассказывает другим личные секреты. — Неужели? — Кхм! За хорошую цену я могу, конечно, подумать — видя вопрос в его глазах, она поспешно поправляется. — Но ты слишком близкий мой работник. Поэтому не переживай! — Ха-ха! Мне этого будет достаточно. — Тогда говори. Говори о своей музе. — Вы так восторженны, но на самом деле это лишь пара предложений. Хмм… Для вас не новость, что в Алькасар-сарай я вложил огромную часть своей души. И вот так вышло, что в моей душе эта муза поселилась очень глубоко. Как бы я не пытался, невозможно оторвать этого человека от себя. Если я делаю работу от всего сердца, значит и та часть, в которой я храню его, тоже будет вложена. — А-а, ясно-ясно… Дори смотрит блестящими глазами, но не такими, как на деньги. Сейчас она выглядит человечно и живо, будто обычная девушка, говорящая с другом, а не торговка материалистка с железным золотом в сердце. Кавех улыбается этим мыслям и говорит дальше. Он рассказывает о том, как черпал вдохновение, о своей музе и как сильна та любила читать глупые, по мнению ученых, книжки. — Твоя муза — занятная персона и из обеспеченной семьи — подводит итоги Дори, провожая Кавеха. — Неплохо. — Ага… В любом случае, до свидания, госпожа. — До новых встреч и проектов, Кавех! Идя к выходу, он проходит через всю территорию дворца и нехотя оглядывается от скуки. Воспоминания о своем же безумстве накатывают на него, а во рту начинает горчить, когда он снова представляет Алькасар-сарай руинами. Про пришествию времени, Кавех может с уверенностью сказать, что действительно был сумасшедшим при повторной постройки дворца по многим причинам. Но все же настоящие отчаяние настигло его после, когда стройка была завершена, а похвала вместе с лестью начинала становиться противными и резать слух. Его коллеги щедро осыпали его комплиментами и ярко улыбались в лицо, но единственное о чем он думал в такие моменты было простым вопросом: “реагировали бы они также, узнай чего стоила эта постройка и какую сумму великий архитектор теперь должен заплатить за свои идеалы?”. Ответом всегда было горькое “нет”, но он никогда не спрашивал вопрос, а значит теплил надежду, что это не так. Если говорить честно, то после беседы с Дори, он почувствовал себя лучше, но зайдя в город почти сразу приуныл. Осознание, что сегодня ему негде спать, выбило почву из под ног и стерло улыбку с лица. Он сам виноват, что так все вышло. Он виноват, но как же иногда хочется об этом забыть и снова приходить в теплый дом. Он громко вздыхает и, не видя варианта лучше, отправляется в круглосуточную таверну распивать алкоголь на последние деньги. Да, это жалко. Но что он может сделать, если вся его жизнь и так переполнена жалостью? Ничего этот вечер не изменит. Так он думал, но потом перед ним оказался знакомый, ох! до боли знакомый человек. Знакомый до скрежета под ребрами и нервной икоты. Аль-Хайтам. Он сидел с другой стороны стола с таким же лицом, как и обычно. Почти. Кавех клянется, что видел миллионы сложных, непередаваемых эмоций в складке между бровей и суетливом взгляде. Так вот как произойдет их первая встреча спустя четыре года глупых споров и критики на доске объявлений. Кавех смеётся самому себе, когда понимает, как выглядит со стороны. И кажется, аль-Хайтам понимает тоже. Он видит его переживания и состояние, видит банкротство и горькую гримасу. Ничего не изменилось. Аль-Хайтам все также видит его насквозь. — Нет смысла убегать от проблем вечно, да? — спустя десять минут молчания, Кавех говорит. — Хайтам, прямо сейчас я собираюсь начать жаловаться на свою жизнь и буду продолжать это делать всю ночь напролет, пока не потеряю сознание или не засну. Уходи сейчас, ладно? — О чем ты? Я бы не сел, если бы не хотел — Кавех хочет расплакаться, когда смотрит в чужие спокойные, такие красивые глаза… ох, он так сильно за ними скучал! — Говори, сегодня я выслушаю. А Кавех говорит, как и обещал, всю ночь. Он ворчит и громко ругает идиотов-клиентов, потом тихо с горечью рассказывает про дворец и про долги. В этот вечер Кавех сказал многое. В конце концов он давно находился в подавленном состоянии, и поэтому хотел выплеснуть все свои горести прямо здесь и сейчас. Хайтам, как и всегда, оказался в нужном месте. Кавех прекратил говорить только под раннее утро, когда холодный ветерок гладит его багровые щеки, а солнце начинало вставать. На улице все еще гуляла темнота, но сквозь нее он смотрел на место, которое когда-то называл домом. — Тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы? — аль-Хайтам смотрит на него с таким смиренным выражением лица, с таким спокойствием и с такой нежностью, что Кавех медленно расплывется. Нет, Хайтам. Не удалось. Я подвел тебя и подвел себя. С того дня, Кавеха жизнь потерпела изменения. Теперь у него была крыша над головой, домашнии обязанности и сосед вечно разбрасывающий разные вещи по дому. Кавех снова наблюдал свою музу каждый день. Кавех почти успел забыть это чувство бескрайнего вдохновения полученного от одного только взгляда на человека. Но испытывать это вновь было до невозможности приятно, словно глоток свежего воздуха после месяцев в сырой, темной тюремной комнате без окон. Аль-Хайтам стал взрослее и больше не носил форму Академии. Он стал ещё красивее и волшебнее, если говорить честно. А если говорить ещё честнее, Кавех не мог оторвать от него взгляда большую часть из общего времяпрепровождения. Оказалось, он так сильно по нему соскучился. Но несмотря на симпатию со стороны Кавеха, их отношения все еще были неловкими в то время. Сейчас он вспоминает их с глупой улыбкой на лице и искренним смехом. Смотря на спящего рядом человека, он думает о всех тех днях, когда аль-Хайтам сделал его жизнь лучше одним своим присутствием. Оставляя невесомый поцелуй на кончике носа, он прокручивает свое глупое признание в голове вновь. Тогда на улице цвёл уютный и теплый май, трава зеленела, а розовое, украшенное ярким закатом небо отражалось в чистой воде. Вместе они жили уже целых пять месяцев. В тот день они выпивали у себя дома. Просто без повода пили в гостиной, сидя рядом. Сначала по комнате разносились дискуссии и дебаты, потом будничные беседы, а после Кавех вспомнил о своей глупой привычке —жаловаться на жизнь по пьяни. — Ты не представляешь, как тяжело было не думать о тебе… — спустя пару часов громкого ворчания, он тихо шепчет себе под нос. — Ты думал обо мне? — аль-Хайтам сидит напротив и, кажется, выглядит удивленным, а может Кавеху просто мерещится из-за алкоголя. — Думал ли я?... Не смей спрашивать такое! — он смеётся громко, но веселья нет. — Я не мог выгнать тебя из своей головы все эти годы, а ты сомневаешься? — … Почему? Почему? Ох, аль-Хайтам было много причин! Очень много. Кавех смеётся ещё громче, а учёный напротив с любопытством в глазах — своих до жути красивых глазах, смотрит на него, не отрывая взгляда. — Ты считаешь воспоминания связанные со мной самым ужасным, что осталось у тебя после Академии, ты не питал ко мне позитивных чувств во время этой разлуки и ты определенно не любишь меня больше. Так почему, Кавех? — он говорит с еле слышимым отчаянием, уставившись на свои собственные руки, держащие полный бокал. — Почему ты продолжал думать обо мне?... — Так приятно видеть вечно-правых людей, как ты, ошибающимися — улыбка на губах играет тускло, с толикой кислоты на языке. — И где ошибка? — Я любил тебя, аль-Хайтам. Любил все эти годы. Может, конечно, и не понимая этого, но любил. Нет больше в них ярких чувств и пламени, нет той молодости и ярости. Все это улеглось глубоко в сердцах, оставив лишь темную дымку вокруг. Смех у аль-Хайтама чистый, как капля из тайного, никем не найденного за тысячи лет источника в центре пустыни. Его улыбка совершенно не заметная, но только увидев её однажды, уже никогда не сможешь забыть и игнорировать. — Ты любил меня? Все это время? — он клонит голову в бок и тоска, которую невозможно спрятать отражается в зрачках. — Представляешь? — Кавех и сам не замечает, как такое же выражение лица появляется у него самого. — Нет. Не могу подставить. — … Я ненавидел тебя, аль-Хайтам. Очень долгие годы я яростно рвал общие воспоминания и избавлялся от тебя в своей голове. — Это не новость. — Но я любил, аль-Хайтам. Кажется, слишком сильно. — Поэтому думал обо мне? Потому что любил и ненавидел? — Не только… — Кавех откидывается на спинку дивана и, переводя дыхание, смотрит в окно. — Была еще одна причина. Сумерки уже сгустились, а от некогда золотого заката осталась лишь алая краснота, медленно расплывающаяся по небу и растворяющиеся в темноте. Первые звёзды уже показали свой свет, а луна покорно вышла сменить солнце. Вместе те смотрели на них и освещали комнату, в которой хозяева забыли зажечь свет, слишком увлеченные разговорами. Кажется, они Кавеху смеются. Не понятно только от радости, что судьбоносные слова были сказаны вслух или от ехидства над ним и его глупой любовью, а может они смеялись вместе с Хайтамом и его негромким смехом. А может они были подобны Кавеху. — Я думал о тебе все эти 4 года, потому что работал, а работал я постоянно — он говорит спокойно, как будто не выворачивает свою душу прямо сейчас. — Но в то время, когда не работал, думал о ненависти к тебе и о любви. — Это звучит глупо. Как я связан с твоей работой? — Ох, Хайтам, Хайтам! Прояви свою смекалку и учёного разум! — Кавех, лучше прояви свой язык и умение к словесной коммуникации— он говорит с сарказмом и неутолимой жаждой знаний, он смотрит умоляющим сказать правду взглядом. — Скажи это. Расскажи мне. — Ты не поверишь, как все просто — он улыбается, пока глядит прямо в чужие ромбовидные, как и множество его дизайнов, зрачки. — Связано потому что… Потому что ты моя муза, аль-Хайтам. Единственная за всю жизнь, и скорей всего до самого её конца, муза. В тот вечер звёзды и луна прекратили смеяться над ним и, сжалившись, окутали комнату своим сиянием. Кавех видел четко, и даже алкогольная дымка больше не заслоняла обзор, позволяя насладиться чужим удивительно редким выражением лица. Аль-Хайтам выглядит красиво, когда его брови вскакивают вверх, а жизнь и человечность плещут в стеклянных глазах. Аль-Хайтам красивый в этой ночи, когда серебро освещает его силуэт, когда он сидит в домашних мешковатых одеждах, накрытый теплым пледом и с блестящей мокрой дорожкой на щеке. Аль-Хайтам прекрасен, когда плачет с лицом переполненным болью и облегчением. Правда Кавех не готов был видеть эту картину. Он не принес кисть и краски, чтобы нарисовать что-то настолько волшебное, поэтому все, что ему остаётся — это, словно в трансе, обойти стол и сесть близко, настолько близко, чтобы запомнить каждую деталь и каждую дрожь чужой фигуры. Возможно он не нарисует это, зато сможет сохранить в своих воспоминаниях также ярко, как это ощущается сейчас. Кавех подносит руку близко чужого лица, но послушно выжидает разрешения, чтобы прикоснуться. Кивок в ответ слабый, он бы не заметил его, если бы не сел ближе, но ему достаточно. Широкие ладони касаются мягких, разгоряченных алкоголем щек, а большим пальцем он подбирает так завораживающе падающие слезы. — Знаешь что? — аль-Хайтам зло шепчет. — Ты ненавидел меня все те годы, а я буду ненавидеть тебя сейчас. — Пусть, ненавидь сколько душе угодно. — Вот и буду — он крепче сжимает в своих руках края пледа и говорит вновь. — Как ты вообще мог спустя столько лет взять и… и-и так обнадежить меня? Я твоя муза? Ты любишь меня? Прекрати. Это глупости и пьяные шутки. — Не они — Кавех с улыбкой ловит еще одну слезу, но уже губами. — Ответь по другому. Мне так будет легче. — Не хочу, Хайтам. Не хочу больше говорить ложь самому себе, и тем более не хочу врать тебе. — Тогда… тогда, знай, что я не скажу этого вслух, пока не буду трезвым. И не приму всерьез ничего из сказанного, пока трезвым не будешь ты. — Мне просто нужно дождаться утра и повторить? — Да. — А потом? — Потом я выставлю тебя из дома, даже если он не принадлежит только мне. А после того потом, я… Я выйду за тобой и… все должно быть хорошо. — Мне нравится это, давай — Кавех, не прекращая, собирает чужие слезы, в упор не замечая собственных. — Сделаем так завтра, да? — Нет. Я передумал, я не буду тебя выгонять — Хайтам громко всхлипывает и почти сразу икает после. — Не уходи. Даже, если я буду кричать и кидать в тебя книги, не уходи больше. — Тогда я не уйду. — И прекрати соглашается на все. — сквозь икоту, ругается, кладя свои ладони поверх чужих. — Это глупо! — Ха-ха! Кавех не мог бы называть себя воином, если бы не готовился к препятствиям наперед и не выработал стратегию за бессонную ночь. Поэтому утром он крепко обнимает Хайтама, не позволял тому дотянуться до книжки, чтобы кинуть. Он накрывает чужие губы своими, чтобы те не могли кричать, как обещали, и на самый конец громко и четко говорит все те слова еще раз, чтобы больше никто не посмел назвать их пьяным бредом, даже сам Кавех. Несколько лет крепкой дружбы в Академии, большое недопонимание и около четырех лет разлуки. Столько самобичеваний и переосмысления. Столько боли, тихой заботы и ночей посвященных мыслям о друг друге. Столько всего ради одного судьбоносного момента и счастливого будущего. — Кавех?... — Хайтам зевает и вслепую тянет к нему руку. — Ещё не расцвело, ложись обратно… Кавех смотрит на слегка хмурые брови и слушает негромкий сонный бубнеж, а в голове лишь мысли о том, как долго они шли к этому дню. Говорят ученые любят усложнять все ради поисков новых путей и идей. Возможно именно поэтому они, как гениальные представители этой профессии, в своих взаимоотношениях шли такой долгой и запутанной дорогой. Они не искали лёгкого пути — поговорить, они никогда не хотели им идти, переступая через себя и признавая неправоту. До последнего каждый держался за свои идеалы и мнения, тоскуя за другим изо дня в день. Кавех до утраты последней моры, не понимал чужие слова, а аль-Хайтам не горел желанием их объяснять. — Иногда я думаю об очень глупых вещах — говорит Кавех, подтягивая одеяло выше на мужчину. — Я знаю — спустя минуту молчания, он все же спрашивает. — О какой думаешь сейчас? — Сейчас я думаю о нас. — Мы — глупые вещи? — Люди, но не суть! — он придвигается ближе, так что их носы почти касаются друг друга. — Могло ли все быть по-другому, аль-Хайтам? А могли бы мы никогда не расставаться изначально и как долго ещё бы скитались в одиночку, если бы ты не был в таверне тогда? Ещё я думаю о том, как все хорошо сейчас и сколько времени у нас счастливое сейчас заняло. — Действительно глупые вещи. — Скажи? — Я думал о таком уже годы, Кавех, но на подобные вопросы нет ответа. Нет истинны. — Неужели? Наверное они действительно единственные, кто может быть друг с другом, ведь никто другой не вытерпел бы их долгие дискуссии посреди ночи на философские темы. Никакой человек кроме них не смог бы пару часов говорить о судьбе и истине с полузакрытыми от желания заснуть глазами. И никто другой не держал бы их руки так, как делают это они. — Ты не заменим, аль-Хайтам — Кавех шепчет, выключая лампу. — Я жил, пытаясь выгнать тебя из своей головы годы, но, дорогой, никто в итоге не принес мне вдохновения и никто не стал музой. Никто не говорил со мной так ночью и не хмурил свои брови подобным образом. — Я рад… — даже тише его шёпота, отвечает. — Я рад, что никто не заменил меня за те годы. — Я тоже этому рад. Очень сильно. Под недовольное ворчание, Кавех пролезает под чужие руки и крепко обнимает за талию, напоследок целуя подборок. Все хорошо. Теперь все хорошо.