было больно — снова будет.

каждый день тадаши проходит одинаково. дни сурка уже заключились в еще один цикл, да и так давно, что и не вспомнишь. он подолгу сидит на незастеленной кровати, пялясь вперед и доказывая себе, что закидываться дешевым обезболом таки безопасно. ночь заканчивается снотворным, утро — неприязнью к отражению в грязном зеркале. его не мыли уже несколько лет. ямагучи становится легче, когда все замыленно. он ненавидит себя так же сильно, как желает однажды зайти в класс и понять, что хулиганы нашли себе новую жертву. одноклассники шепчутся за его спиной. из их разговоров понятно, что он кажется уродом. хотя кто ж может это опровергнуть? никто, потому что это сами факты. каждый, до единого, имел бы желание заехать по стремной веснушчатой роже. но такое творят только самые решительные громилы. тадаши каждую перемену прячется в туалете, надеясь, что они не возникнут сзади. часто надежды разбиваются в пух и прах. у них всех разные предпочтения. единственное условие — боль. его боль, пробирающаяся в самые подкорки. они любят, когда умоляют. ямагучи гордый. собирает свою гордость, в буквальном смысле обоссаную, по кривым кускам и удивляется поражению. в коридорах и между уроками сильно не бьют. дают подзатыльники и смеются. с последним звонком есть шанс схватить куртку и убежать, но он так ничтожно мал, что никогда не получается. три шпалы всегда закрывают собой путь, затягивая грязными руками в маленькую кабинку туалета. первому больше всего нравится, как он ревет. второму — когда сопротивляется. третий любит разрывать одежду и паинек… тадаши уже смирился, что находится где-то между этим всем. ему заламывают руки, вжимая лицом в стену. она покрыта каким-то налётом. становится тошно. иногда они приходят по отдельности. просто ради того, чтобы удовлетворить свои потребности. ему кажется, что однажды третий решит его трахнуть. от этого начинают дрожать руки, а слоев одежды становится еще больше. синяки очерчивают каждую часть его тела, и иногда в голове пульсирует вопрос: «родители правда не видят?». наверное, нет. ямагучи кричит, словно бешеный. кричит, сидя в своей ванной, или на коленях в школьной. ему больно что так, что так. им нравится оставлять по себе страх. опасения. слепые, может быть, как у котенка. третий постоянно повторяет, что переломает ему ноги, если кому то скажет. в душе тадаши ему не верит, но молчит и подчиняется. «было больно — снова будет». первый любит сжать сильные руки на тоненькой шее и наблюдать, как он задыхается. иногда сжимает недостаточно сильно, однако он все равно давится воздухом и слюной, уже приняв для себя лучшую модель поведения. они втроем любят кидать его с одной части помещения в другую. когда падает — тоже нравится. однажды второй и первый пинали его ногами. тогда было больнее всего. ямагучи хныкал, как маленький ребенок. им нравилось. на следующий день было тяжело ходить, поэтому он остался дома, и больше такого не происходило. не любили, когда их послушный мальчик пропадал. напряжение в таких случаях копилось. иногда они с ним говорили. заставляли отвечать — или, наоборот, били за голос. пока не попробуешь, не поймешь. каждый имел свои наклонности. было такое, что купили наручники в секс-шопе. тадаши от одного их вида испугался до чертиков, до дичайшей истерики. тогда отхватил сильно, мол, «не перегибай!». после того сдерживался. у учителей пропадали указки. их искали, но находили только по утрам. днем ими крошили его пальцы. тихие, неуверенные одноклассники невольно улыбались, когда видели избитого подростка. им нравилось устроенное шоу. ямагучи не хотел приходить. не хотел унижаться. однако его могли караулить возле дома, магазина, или вообще везде. пару раз на стул клеили жвачку. привычное дело. они улыбались во весь рот, когда тадаши ругали не за его проделки. однажды захотелось разломать круг издевок. тогда в кармане появился нож. его зажали в углу. в голову прилила кровь с морем адреналина — хотелось улыбнуться от собственного превосходства. третий, более всего ему ненавистный, замахнулся. налетел на лезвие канцелярского ножа. он схватился за пораненную руку, плюясь кучей ругательств. только тогда ямагучи понял, что, на самом деле, думать о такой простой победе было глупо. бросился к выходу, надеясь сбежать. первый и второй не хотели так просто это оставлять. за пару сантиметров к дверям мечты посыпались. лоб соприкоснулся с твердой керамикой умывальника. на брови после этого остался уродливый, как и он, шрам. третий держался за руку. нож отобрали. теперь над ним вытянулись по-настоящему злые хулиганы. на следующее утро над кроватью красовалась надпись: «правило 1: не пытаться поранить». этот день запомнился больше всех. шрамами, застывшими на руке и памятью о собственной ничтожности. заставили просить прощения. первый держал и наслаждался слезами. третий стоял в стороне, скалясь. второй оскорблял «идиотом», выводя тадаши в искренние слезы ножом возле горла. нет, конечно, они не убили бы его. хотя… а кто ж знает. в любом случае, тогда глотку пощадили. каждое утро ямагучи пялится на свою руку, думая, какое же он тупое чмо. второй не так сильно был вовлечен в любовь к крови, но за своих и не стыдно ее пустить. «15», — столько на его руке он оставил порезов. считал. пять от каждого? его научили смиряться. с того момента били сильней. до посинения. до искренних мольб. мать звать между ударов стал чаще. время шло. ничего не менялось. все еще хотелось однажды не проснуться. первый мучал его чаще остальных. тадаши уже перестал ждать кого-нибудь, кто зайдет и спасет его. все только наслаждались. в один день, однако, дверь таки распахнулась. ему показалось, что в проходе мелькнула белая макушка второго, и весь сжался еще сильней. только голос, говорящий к занятому его избиением первому, казался не похожим. было страшно поднять глаза. он сидел, уткнувшись лицом в разбитые колени. через минуту гула, кто-то потянул его за шкирку. было ожидаемо, кто, но, обычно, в коридор не выводили, поэтому стало страшно в край. его что, всем классом забить решили? на лице застыло немое удивление, когда оказалось, что белобрысый паренек тащил его к директору и был отнюдь не вторым. ямагучи стоял посреди кабинета на ватных ногах и в грязной кофте. там были все трое. цукишима придерживал его за плечо, так и видя, что он может увалиться в обморок. было лишь два варианта последствия этого всего: либо спокойная жизнь, либо ненависть похуже прежней. кей отчитывался перед директором, пока тройка переглядывалась между собой и была готов придушить его прям там. тадаши даже занервничал за его судьбу. они все также оставались мстительными. директор слушал белобрысого внимательно, кидая взгляды на каждого из упоминаемых. ямагучи не поднимал глаз, но чувствовал то, как его разглядывают. казалось, что он начал дышать только тогда, когда хулиганов решили отстранить. это выглядело так, будто у него получится нормально жить. нормально ходить в школу и сидеть на уроках. возможно, ему так только казалось. тройка все еще могла ждать у дома. но когда его и кея отпустили, то мир будто запылал новыми красками: ярко. тадаши улыбался так, как никогда прежде. тысячу раз лепетал к цукишиме «спасибо». он не отвечал. было необычно не приходить домой избитым. так часто стирать и зашивать одежду не нужно было. все казалось невероятным. легким и простым. до поры до времени… их не выгнали. время прошло и они вернулись. сначала не трогали, боясь. но с каждым днем все больше и больше забывали о произошедшем. ждали его на улице. ушибы болели сильнее, чем обычно. ямагучи старался держать рядом с кеем. его начали бояться. не трогали. однако они не были друзьями. даже знакомыми. его и не хотели защитить, так, попустить хулиганов. — чего ты за мной таскаешься, м? бесит. сердце тадаши упало в самые пятки. он долго плакал, сгорбившись над раковиной. с того момента просто терпел уже редкие издевки тройки. к белобрысому подходить боялся. не мешал. хотелось, конечно, быть кому-то нужным, но людей, которые терпели бы такого урода, еще не нашлось. по утрам уже не нужно было закидывать обезболом. теперь ямагучи просто блевал. не по своей воле, просто желудок уже перестал воспринимать и таблетки, и пищу. один из серых будней обволакивал своей скучностью. но был спокойным. ничего не болело. почти все царапины зажили. жить было хорошо, если так подумать. только в голове жгло пониманием: он никому не нужен. как и прежде, просто теперь это стало страшно показать насилием. накажут. цукишима, наверное, получал удовольствие от проступков других. в этом была некоторая польза. все вышли на перемену, только он остался, изолируя свои мысли белыми наушниками. тадаши пялился в учебник. ему не было сильно интересно, однако в шумный коридор идти не хотелось. он не следил за тем, куда перемещается кей. когда ним навис его силуэт, то отнес воспоминаниями в самое начало, в туалет, где над ним нависали также. но хлесткой пощечины от него не последовало. только порванный брелок ямагучи оказался на парте, а изо рта стоящего впереди выходил только сплошной холод и безразличие. — ты потерял. — спасибо. тадаши впервые смотрел в глаза кому-то, когда говорил. его голос звучал, как песня, и, казалось, должен был жечь любые льда, но на цукишиме защитная броня. ему не то чтобы плевать. ему посрать. всей душой посрать. а ямагучи хотел быть нужным. от этого наворачивались слезы. они застилали все пространство, не давая видеть. мозг включился только после того, как он спросил, почти не сдерживая дрожь в голосе: — зачем ты их остановил? в ответ улыбнулись. оскалились. точно думал, какой классный. и с этим ведь даже не поспорить. — не люблю слушать крики смазливых мальчиков. это оскорбление. когда кей отворачивается, тадаши закрывает лицо руками и ревет. как смазливый мальчик. как ничтожество. он им всегда и был. услышать что-то другое было бы непривычно, но жизнь не дает ему таких испытаний. этим оскорблением хочется подписать каждую клеточку себя. он прав. урок проходит, как в тумане. из стабильного у ямагучи страх. он боится всего. что вернутся. что кто-то новый найдется. что все закончится. что его трахнут или убьют. рядом с цуки не боится. но цуки он не нужен. никому не нужен. пора бы смириться и с этим. дни сливаются в бесцветное пятно. он все чаще блюет в ванной. тройка им больше не интересуется. караулит на улице в последний раз — прощается. нашли новую жертву. хочется обрадоваться, однак становится тоскно. его бьют не сильнее, чем обычно. из видимых для окружающих изменений лишь рассеченная бровь в том же месте, что и шрам. не страшно. на следующий день он сидит на уроке, дыша шумнее, чем обычно. не то чтобы все заскоки прошли. тадаши все еще надевает на себя несколько слоев одежды, не поднимает на собеседников глаза, шарахается каждой поднятой руки. это база. такое не пройдет. большую перемену изгои, такие, как он, проводят в туалете. страшно выйти. больше никто не даст по голове, однако привычки не меняются. ямагучи закрывает за собой дверь, и только после этого стыдливо опускает взгляд. возле зеркала стоит цукишима. курящий зануда-язва цукишима, который кажется ему самым лучшим человеком на планете. кей пялится на него. даже если поднять голову, то получится встретиться только с его плечом. поэтому он не поднимает. хочется выйти, но изучающий взгляд удерживает на месте. — что с бровью? — упал. врать мерзко. однако правду о «них» говорить сил не хватало и не хватит. — как думаешь, — настроение у цукишимы не такое, как обычно, — они латентные геи-садисты, получающие удовольствие от твоих страданий? или ересь городишь? тадаши молчит, пытаясь унять тремор в руках. слезы — заученная возможность выжить. он, вроде бы, уже и нормальный, но они все еще подступают к глазам. становится горько. но при нем то не разрыдаешься. едкий дым, кажется, летит прямо в лицо. — пойми — нет в жизни справедливости. никакой. тебя будут обижать, пока ты слабак — кей жестикулирует рукой, держа сигарету, и, кажется, что сейчас заедет ему в лицо, — и либо придется стать сильным человеком, либо найти себе такого и стать его подстилкой в замен на безопасность. выбирай. что-то внутри екает. так больно, что сдерживаться тяжело. ямагучи продолжает смотреть на грязные кроссовки цуки. такое слышать страшно. можно опять промолчать, но от него ждут ответ. что сказать? непривычно. хочется просто пропасть. этот туалет не меняет ощущения, которые приносит. он снова чувствует себя до одури недостойным. ничтожным и грязным. зачем выбирать, если все и так видно? впервые в школе хочется блевать. — три секунды на ответ. — не знаю. цукишима выдыхает дым. тадаши страшно. как показывает практика — не зря. его запястья не скрыты кофтой. слишком короткая. он не ждет никакой подставы. просто неприятный разговор. кей выкидывает окурок в раковину так, будто потом его не придется вынимать. что-то в нем определенно есть необычное. ямагучи не понимает, что значит «быть подстилкой». таких вещей в детстве не объяснили. можно попробовать спросить, надеясь, что не прилетит за глупые вопросы. цукишима тянется к своей сумке и хочет уйти. нежелание его отпускать только мотивирует подать голос. — что такое подстилка? вопрос неправильный. он знает, что такое подстилка. однако его, на удивление, понимают. — человек, выполняющий все прихоти другого. ну, отлично. разве не видно, кем он является? они идеально подходят друг другу: кей сильный, а тадаши… тадаши слабак с примесью погранички. это знают оба. и от него все еще ждут нормальный ответ. — из меня только это и получится. тихо. цукишима, кажется, даже не дышит. слова остаются на губах отвращением к собственной персоне. на правду не обижаются. — и ты правда хочешь? — смотря с кем. в туалете тесно. и теперь не только ямагучи хочется блевать, но и ему. от омерзения. надо бы помыть рот с мылом. «просил ответ — не ной», — зависает в голове, однако тадаши не настолько тупой, что бы это сказать. такая телебашня его может и в конвертик при желании сложить. быть «карманным» человеком, наверное, страшно. но ноги, абсолютно покрывшиеся старыми и новыми ранами, так и намекают, что для него такой исход самый лучший. и предложил бы кто-то первым, то мог и согласиться. а так… каким образом к людям прилипать? — было бесполезно спрашивать. по тебе и видно все. сам того не осознаешь, а к сильным тянешься. — что? цукишима кидает многозначительный взгляд на раковину. сейчас она выглядит иначе, чем тогда, когда он над ней ревел. нельзя точно сказать, об этом ли ему говорит кей, но смахивает на правду. подростки стоят в туалете молча, пока разодранная пачка сигарет не опустошается полностью. белобрысый делает в школе то же, что и обычно. ходит, к примеру, по коридорам, а ямагучи все за ним таскается. уже, как будто, можно. на самом деле нельзя. рядом с ним чувствуется какая-то особенная сила. успокаивает. успокаивает до первого случая, как его предадут. в волейбольном кружке непривычно. бегать получается плохо. ему и не нравится, но побыть еще немного с цукишимой хочется. он бежит от себя и живет, пока на него кидает свои многозначительные взгляды кей. остальное время — пустота. курить не нравится. но ради признания можно и пару раз подавиться дымом. тадаши всегда стоит рядом, пока «друг» (скорее, пассивный хулиган) пишет физику, опершись на раковину и зажав третью в зубах. что-то странное творится в этом туалете каждый раз. цукишима даже разговаривает с ним. это — непозволительная роскошь. она бьет по лицу так же, как падение на физкультуре от связанных вместе шнурков кроссовок. кей не спрашивает, почему ямагучи за ним таскается. выбор сделан. он считает, что в безопасности, пока рядом. и это правда. но не полностью. белобрысый ерошит волосы и любуется собой в зеркало. тадаши списывает его домашку. — я — та еще скотина. он привык поддакивать. только на такое тяжело выбрать: согласиться или отрицать. остается только и дальше писать корявым почерком в тетрадке и делать вид, что ты великий глухой. — и как тебе? цукишима стоит у зеркала. ямагучи кажется, что он спрашивает о волосах, поэтому готов ответить. но эта мысль разрушается тем, что кей ненавидит говорить о таких простых вещах в «курилке»: — быть мальчиком на побегушках. нравится? хочется опять упереться носом в тетрадь. ответить, безусловно, нужно. их окружает напряженно-колючая атмосфера. горло в конец разодранное, поэтому кажется, что короткое слово вылетает вместе с кровью и душой. — вполне. в туалете больше никого нет. только они. цукишима держит между пальцев сигарету, басисто с него смеясь. голову поднять не получается. что будет — улыбнется или между глаз окурок потушит? непропорционально длинная рука тянет его к себе, высматривая уже обоих в зеркале. не очень приятно, но говорить об этом не хочется. тадаши обнимает кея, чувствуя хоть какую-то стабильность в его лице. больше не хочется блевать по утрам и закидываться снотворным. цукишиме как-то посрать, кто к нему ластится. они глотают один на двоих дым, пока ямагучи рыдает, пробуя на вкус внезапно появившиеся в лексиконе ругательства. тишина курилки прерывается только негромкими словами вперемешку с поглаживаниями по худой спине: «тихо, тадаши». от этого сводит скулы и колет в груди.