Зависимость

Часы надоедливо тикают в тишине, наступившей после ухода очередного пациента. Которого за сегодня? Она устала считать, устала откладывать в ящик очередную медицинскую карту и надеяться, что на этом всё, забывая заглянуть в монитор компьютера. Каблуки выстукивают по кафелю в такт навязчивой мелодии, которую Даллес напевает с самого утра; та абсолютно неожиданно вылезла в рекомендациях и прилипла к мозгу. В светлом просторном кабинете достаточно чисто и прибрано, но Анжелина всё равно то и дело что-то поправляет, доводит до идеала место, которое, в целом, уже успело стать вторым домом и её личной раковой опухолью. Минутная стрелка перевалила за время для очередного приёма по записи, подобная “пунктуальность” раздражает, ведь неизвестно, в какой момент заявится очередная богатенькая девица, которая обязательно задержится дольше положенных сорока минут. Стоит женщине оставить входную дверь без внимания, чтобы открыть окно и выветрить из помещения чужой парфюм, как та распахивается без предупреждающего стука, а после звучит щелчок замка. Хотя нет, стук есть — от каблуков. — А-а-анжи! — нарочито завышенный голос, модельная походка и широченная улыбка на лице с тонкими чертами. Этого визита хотелось даже меньше, чем проверки начальства. — Сатклифф. — констатирует факт Анжелина интонацией, будто ставит диагноз, поглаживая кулон на своей тонкой длинной шее. — Как ты тут, сладкая? — пальцы гостя проходятся по его новенькой чёрной жилетке, натягивая ткань, выравнивая складки. Грелль прохаживается по кабинету, разглядывая то гинекологическое кресло, то ширму, порванную в одном из углов, то рабочий стол, перевешиваясь через него, размахивая своими длинными локонами того же яркого оттенка, что и у врача. — У меня сейчас пациент, свали по-хорошему, — женщина даже не смотрит на него, занимаясь азалией на подоконнике; этот вампир требует внимания не по адресу. — Ох, не переживай, я и есть твой пациент! Осмотрите меня, доктор? — С каких пор у нас позволяют записывать мужчин в женское отделение? — цедит Анн, постукивая пальцем по цветочному горшку. — Во-первых, я леди, — кривит губы Грелль, поправляя скатившиеся на кончик носа очки, и подходит ближе, огибая стол, скидывая на него перчатки и заваливаясь в кресло, — А во-вторых, моя добрая знакомая на работе очень любезно согласилась взять талончик на себя. Ну, разве не прелесть? — Знакомая? — слышится очень тихий треск; пальцы с маникюром в тёмное бордо беспощадно сжали листик растения, который после полетел в мусорное ведро. Сатклифф замолкает, но лишь на минуту. Зелёные глаза искоса наблюдают за Даллес, хотя он и старается делать вид, что крайне увлечён записями в её компьютере и разглядыванием фотографии мистера Барнетта - покойного бывшего мужа врача. Странная привычка, по его мнению — хранить то, что уже исчезло. Уголки губ дрогнули. — Оу-у-у, это что - ревность? — тянет почти все гласные, специально раздражает, теперь уже в упор глядя на алый затылок, — Тебе идёт. “Холодная сука” — проносится в голове, пока язык елозит во рту, формируя новую порцию колкостей. — Я вообще-то отказался от важной работы ради этого сеанса! — лжёт и не краснеет, представляя лицо его стажёра Нокса, который найдёт на своём столе ещё с десяток документации по нераскрытым преступлениям. Снова будет гудеть на весь офис о том, какая тварь его начальник, но заполнит бумажки, ведь в противном случае они оба получат по шапке от вышестоящих. — Кабинет психотерапевта в другом крыле. — Анжелина уверенным шагом направляется к столу за чашкой недопитого чая, продолжая игнорировать само присутствие мужчины, словно тот был невидим для таких, как она. Рука тянется к вещи, но чужая опережает её и подносит ароматный остывший напиток к губам. Его голос пропускает ледяную ноту: — Я тебе за это плачу, — они встречаются взглядами, Грелль делает короткий глоток, молча обмениваясь с Анн взаимным раздражением, а после продолжает так, словно этого и не происходило, удобно проминая кресло, — Ты даже не представляешь, что было утром! Помнишь то дело, о котором я говорил вчера? Так вот, Уильям рвал и метал, ведь суд отклонил… Она не слушала. Не собиралась слушать. Вдова Барнетт абсолютно не помнила, о чём говорил Сатклифф; мало интересовали любые другие дела, помимо собственного. Того, что собрался за несколько недель их с Греллем совместной “работы”. К горлу подкатил неприятный ком от одной только мысли, что однажды они сами станут той самой историей в полицейском участке… Их жизни буквально находились в руках этой бестии — он ведёт дело Джека Потрошителя почти с самого начала, пытаясь поймать самого себя. За странной беседой врача и офицера полиции с совершенно другой стороны находился иной диалог — напарников по преступлению. — …Ты вообще меня слушаешь?! — восклицает алый, цокая языком, вновь лицезрея лишь женский затылок. Грелль не понимает подобного поведения, не видит в нём смысла. Всё, что он рассказывает, действительно волнует и беспокоит его, иногда даже не даёт спать. Почему нельзя просто выслушать? Просто уделить каких-то сорок минут. Много просит за её же безопасность и сохранность? Непростительная неблагодарность. “Я этого не просила” — однажды сказала Даллес, когда он пытался упрекнуть её. — Грелль, замечательная история, мне жаль твоего сладкого любимого начальника, но будь добр, уйди. Мне надо отдохнуть, после тебя ещё целый список… — спокойно отвечает женщина, поправляя коробку с одноразовыми простынками, чтобы те было удобнее доставать. Теперь уже хотелось не только чая, но и как следует закурить. В помещении повисает удушающая тишина, что-то в голове офицера начинает искрить, а выражение лица меняется с наигранно возмущенного на абсолютно пустое. Губы более не тянутся в улыбке, не гримасничают, не кривятся, а глаза сверлят хрупкую женскую фигуру в белом халате. Тиканье часов превращается в обратный отсчёт. Костяшки пальцев белеют от сжатия подлокотника. Он поднимается с места. Медленно. “Ненавижу” — стучит в голове так же, как до этого каблуки его экстравагантных сапог. Шаг. Всего один, но он уже за спиной. Анн прикусила собственную губу, чувствуя, как в стенах, позиционируемых как безопасных, хранящих секреты, исчезает место, где можно укрыться от того, что может произойти. А произойти может что угодно. Сатклифф — сплошная импровизация, взрыв, стихийное бедствие. И если у этой бомбы поджечь фитиль, можно не сомневаться, всё взлетит на воздух. — Кажется, ты что-то попутала… — тихий голос за спиной не сулит ничего хорошего, интонация уходит вниз, от неё за версту веет холодом, а металлические нотки ножом проходятся по слуху. Холодные мужские пальцы касаются плеча, сначала нежно, но далее начинают сжимать, впиваясь ногтями, сминая халат вместе с рубашкой под ним. Грелль наклоняется к её уху: — Забыла, кому ты обязана? Алые губы Мадам Рэд, как давно прозвали её в обществе, изгибаются в выражении отвращения. Она не видит его, но капли незримого яда уже стекают по шее, когда кожи касается горячее дыхание, а в нос бьёт приторный аромат духов; отвратительный выбор. Анжелина накрывает тыльную сторону ладони офицера своей рукой, стискивая ту и шипя в ответ: — Не трогай меня. Кнопка детонатора прожата, вдавлена до скрипа и боли в пальце. Красивое лицо, обрамлённое длинными алыми волосами, искажается до неузнаваемости. Он ненавидит её. Ненавидит до накатывающей тошноты, хочет ударить, да так сильно, чтобы выбить из этой прелестной головушки абсолютно всё. Чтобы каждая сказанная ею фраза была обожанием его. Признанием его незаменимости. Неужели это сложно? Разве это много? Как же хотелось сжать эти короткие пряди между пальцами и как следует оттаскать за них эту тварь. Всё происходит за один момент, руки Сатклиффа как лапы паука — хватают тонкие запястья женщины, вдавливая одно в другое, пальцами почти проламывая их. Мышцы напрягаются, физически он превосходил партнёршу по преступлениям чуть ли не втрое. Не сложно догадаться, кто ведёт допросы с пристрастием лучше многих. Свободная рука останавливается на её шее, гладит, касается тонкой цепочки и сдирает медальон за одно движение. — Стой! Ай, блять… — Даллес дёргается в безуспешной попытке вырвать руки из чужого захвата, чтобы остановить мужчину, — Оставь, — голос дрогнул, страх не скрыть выражением ненависти и раздражения, не спрятать за напускной храбростью и гордыней. Ей страшно. Боль расходится от запястья выше, от неестественного изгиба начинает ныть плечо. Украшение раскрывается от щелчка большого пальца по крышечке, внутри оказывается фотография маленького мальчика с прекрасными синими волосами, он широко улыбается; заметно, что это вырезка с общего изображения. — Как мило, Анжи, — издевательский тон, он заламывает ей руки, от такой силы точно останутся синяки; фотография маячит прямо перед лицом врача, — Дорогой племянник, да? Ты же хочешь быть с ним, дорогая? — Сатклифф упивается чужой беспомощностью, выкидывая медальон в мусорку у их ног. — Ты не посмеешь. Хах, сукин сын, мы оба в этом дерьме, ты… — на губы ложится его палец. — Господи, какая же ты… Анжелина изворачивается и кусает Сатклиффа за подобный жест, ногой пытаясь толкнуть его в колено, но тонкие каблуки не позволяют так много шевелиться, к тому же Грелль не церемонится, держит её как тряпичную куклу. Он матерится, сдавленно рычит, тряся кистью руки, свирепеет со скоростью бешеного цепного пса, которого поманили костью спустя неделю голодовки. — Сука, ты напросилась. Толкает вперёд, заставляет упереться грудью в сиденье гинекологического кресла, а ногами сильно удариться об откидную подставку для ног. Даллес вскрикивает от очередной волны боли. — Поменяемся ролями, — злобно цедит Грелль; в голове совсем смешались эмоции, ненависть и слепое обожание этой упёртости, наглости. Да. Он обожает её. Обожает настолько же, насколько и ненавидит. Среди всех мужчин и женщин, окружающих его ежедневно, выбор пал именно на ту, встреча с которой была внезапной, а роман стремительным, мгновенно заведшим в ловушку обоих. Красива, умна, высокомерна. Сломлена, ожесточена на мир, на людей. Как можно любить ту, что разваливается изнутри? Легко — достаточно помогать ей разваливаться, залезать пальцами в самое сокровенное, ворошить память о смертях близких людей, любимого мужчины, привязать к себе необходимостью во внимании. Ему не составляет труда закинуть Анн на кресло, но приходится отпустить её руки, на которых теперь темнеют пятна от чужих пальцев. Даллес сглатывает, удар о спинку заставляет подавиться воздухом. Алые глаза горят, зубы крепко сжаты. — Я тебя ненавижу… — шипит словно загнанный в угол зверь, но противоречит сама себе. Добивайся. Люби. Обожай. Бойся потерять. Манипулируй этими отвратительными чувствами страха и привязанности. Хочется закричать во всю глотку, толкнуть ногой, воткнуть в шею один из инструментов, позвать на помощь, но вместе с тем… заставить его трястись от злости. К тому же, на нервы давит и тот факт, что любой подозрительный шум соберёт у кабинета массу народа. Они оба — сплошная провокация, ходьба по тонкому льду. — Мне плевать, — звучит короткий ответ, когда повторяется попытка схватить её руки вместе своей одной, а свободной залезть под строгую рабочую бордовую юбку; нагло, настойчиво. Она сопротивляется, пинок коленом приходится прямиком в живот Грелля, который напрягается всем телом и шумно выдыхает - лишнее движение и его вырвет. Сил не пожалела. — Прекращай рыпаться, сука. Карма возвращается мгновенно ударом по лицу, не настолько сильным, чтобы женщина отключилась, но достаточным для того, чтобы та отвлеклась на жар от этой пощёчины. Место, где прошлой ночью целовал и нежно гладил, теперь горит огнём, а голова немного кружится, пока Сатклифф хватает её ноги и рывком стаскивает бельё. Стоит лишь раз моргнуть, как врач уже оказывается в той же позе, что и десяток её пациенток до этого. Сердце бешено колотится, пульс отдаётся в висках, как и боль в руках, что офицер закидывает ей за голову и неожиданно тянется к лицу. Они вновь встречаются взглядом, но ненависть ли в них теперь? Разумная безысходность, понимание, что они ходят по кругу, и это продолжится. Грелль накрывает губы Анжелины своими, давит, заставляет разжать их. Сердце болезненно сжимается от осознания, что как ни сопротивляйся, сколько шрамов ни оставляй, это не закончится. Просить помощи? Хочет ли? Оставшись в одиночестве и увидев протянутую руку, она схватилась за неё в попытке вернуть жизни смысл, но увязла в дерьме по уши. Он целует её, закрывает глаза, немного ослабляя хватку, позволяя жертве дёрнуться, но в тот же момент хватает снова, не церемонится. Аловласый знает, как сейчас ноет чужое тело, знает, что даже если она сможет пошевелить хотя бы ногой, это движение вернётся ей новым каскадом боли. Не хочет, но разве эта женщина оставляет ему выбор? Хотя бы раз? Длинные волосы щекочут ключицы, прикосновения свободной руки гуляют по изгибам, останавливаются на рубашке, чтобы расстегнуть или же, скорее, порвать пуговицы. Прекрасна от волос до кончиков пальцев. Ах, если бы это тело было его. Тело настоящей леди. — Грелль, пожалуйста… — она не знает, чего просит; остановиться или хотя бы быть помягче? Мольбы в никуда, его ладонь ложится на горло и сильно сдавливает его. Воздуха начинает катастрофически не хватать, Анн открывает рот, чтобы сделать вдох, но он пользуется этим, целуя, залезая языком. Голова кружится, сознание на грани полного отключения, но Сатклифф не допускает этого, позволяя Даллес нормально дышать, пока сам уже занимался собственными брюками. Секс с ним без алкоголя не воспринимается вовсе, это похоже на кошмар, глаза начинают блестеть, малейшее движение её тела наказывается очередным подходом удушья. Грелль резок, груб, низ живота сводит, хочется вылезти из собственной кожи, провалиться сознанием в небытие, лишь бы забыть всё это. Тихий голос звучит насмешливо: — Не стоит стонать, когда сопротивляешься, — мужчина облизывается делая очередной толчок. Мадам не успела понять, когда успела издать хоть один звук, помимо сдавленных вздохов, но он был прав, стон был. Ей следует молчать. — Смотри на меня, не смей отворачиваться. Наконец-то, она смотрит, слушает, внимает ему. На лице нет этого постоянного безразличия, горделивого выражения, всего того, что он получал, пока показывал, как нужна ему. Этого ли хотел? Пытается убедить, что да. Ведь цель достигнута. Неважно каким путём. Он знает — сегодня ночью они снова будут стоять рука об руку над новой жертвой из их личного списка; Она вернётся. Всегда возвращается, какой бы гордой ни была. Движения становятся быстрее, на щеках Сатклиффа появляется румянец, цепочка красных очков касается женского лица, одежда липнет к телу. Она сжимается, но это лишь дразнит, словно умоляет скорее закончить. Запястья затекли, кончики пальцев онемели, Анжелина действительно слушалась, действительно наконец-то смотрела ему в глаза, читала этого психопата как открытую книгу. Это ли ей нужно было? Он никогда не станет таким, как Винсент Фантомхайв… никогда не заменит покойного мужа. Он не то, что можно исправить; это монстр, которого случайно удалось ненадолго приручить, пока ему не станет скучно. В какой-то момент руки больше не контролируют её, не пытаются сделать больно, казалось бы, всё закончено, осталось лишь дотерпеть, когда коп достигнет пика. Грелль касается тёплой ладонью её щеки, гладит… так же, как прошлой ночью, целует нежно, хоть и задыхается. Под тиканье часов слышно сбитое дыхание и влажные шлепки кожи о кожу. — Я тебя обожаю, ты знаешь? — произносит Сатклифф словно в бреду, как если бы напился в хлам и забыл абсолютно всё, что наделал. Будто ребёнок, наивно надеявшийся, что получив то, что нужно, восстановит справедливость, и все продолжат его любить. С тонких губ срывается приглушённый стон, когда он изливается внутрь, глядя на неё абсолютно помутнённым взглядом, нависая сверху, зарываясь пальцами в её коротких ярких волосах, на этот раз без желания ударить. Анжелина стиснула зубы до отвратительного скрипа, ком рыданий остановился в горле. Не при нём. Только не при нём. Нельзя. Он отстраняется, тяжело дыша и оглядываясь на часы, застёгивает брюки и поправляет одежду. — Ох… время, — скомкано говорит, выравнивая дыхание, — Кажется, время приёма подошло к концу уже достаточно давно. Мадам Рэд молчит. Сил хватает лишь на то, чтобы опустить ноги с подколенников. Отвратительное мерзкое чувство расплывается от низа живота, где её испачкали, до груди, останавливается где-то там и сжимает лёгкие, заставляет ощущать себя грязной, хотя это происходит не в первый раз. Её начинает мелко трясти. Она ненавидит его. Правда, ненавидит. — Не забудь, сегодня в десять, — Грелль окидывает изучающим взглядом Анжелину, но не смотрит в глаза, ему это не нужно, и направляется к выходу. Походка далеко не вальяжная, а жесты не грациозные и не лёгкие, это всё вернётся за дверью — там, где будет много людей. В этот короткий момент он ощущает себя почти что победителем, но от чего-то болит в груди. Она остаётся одна, зажимает себе рот рукой, давясь рыданиями, не в силах пошевелиться. Использованная, как игрушка. Затравленная, как нелюбимое домашнее животное. И обласканная, как обожаемая любовница.