in my head (i didn't think you'd understand me)

Тени на лице Фэн Синя складываются в решетку болезненной синевы. Линия его челюсти резкая, расслабленная; Фэн Синь спит, свободно растянувшись на кровати, — все тот же мальчик, которым он был много веков назад. Му Цин прижимает руку к своему лицу и подавляет нервный смешок, клокочущий в горле. Он чувствует начавшую вновь отрастать щетину на подбородке, и это заставляет его медленно, в тишине, потянуться, чтобы потрогать подбородок Фэн Синя. Там тоже щетина. Му Цин двигается ближе, замечает морщинки вокруг глаз Фэн Синя, морщинку между его бровей. То годы гнева — тот же, едва сдерживаемый, огонь ярости и раздражения. Му Цин знаком с этим зрелищем. Оно даже интимно. Оно принадлежит ему. Он вспоминает, как ранее этой ночью оседлал Фэн Синя, отчаянно нуждаясь в контроле. Помнит, как его холодные влажные руки впечатались в крепкую, тяжело вздымающуюся грудь Фэн Синя, помнит, как хотелось прикрыть пальцами золотистые глаза Фэн Синя, когда те пялились на него, широко распахнутые в какой-то странной эмоции. Голод, знакомый ему по взгляду Собирателя Цветов на Его Высочество. Заставивший Му Цина содрогнуться нервно, опрокинувший его через край. Му Цин тогда пробормотал что-то, задыхаясь, сердце забилось слишком громко, когда Фэн Синь откинул голову назад и хрипло застонал. Тогда он почувствовал, как что-то капает на низ его живота, и подумал, что это, должно быть, облегчение, когда Фэн Синь закрыл глаза. Даже сейчас он чувствует фантомные прикосновения мозолистых ладоней Фэн Синя на своих бедрах. На костях Му Цина теперь наверняка есть вмятины из-за того, как большие пальцы Фэн Синя жестоко впивались в его кожу, помечая добычу. Красивый, благородный и преданный Фэн Синь. Даже в тусклом свете едва ли отличимого от ночи раннего утра его загорелая кожа сияет, даже его беспорядочные, неровно подстриженные волосы сияют. Глядя на эти обрубленные пряди, обрамляющие лицо Фэн Синя, Му Цин подавляет тяжелый вздох. Он бы сам его подстриг, быть может под предлогом какой-нибудь издевки, лишь бы только снова провести руками по голове Фэн Синя. Хотя прямо сейчас он может смотреть, сколько ему угодно, отпечатывая у себя перед глазами рельеф лица Фэн Синя. Подобно вору, что пытается удержать в руках украденное время, — думает он, и эта мысль столь же горькая, сколь и вызывающая улыбку. Он знает этот рельеф как свои пять пальцев, как переулки трущоб Сяньлэ. Это территория давно им изученная, но и постоянно меняющаяся. У Фэн Синя душа нараспашку, а эмоции на лице отображены постоянно. Гуоши всегда называл это его главной слабостью — прямолинейный человек, со взглядом, направленным прямо и только прямо, вечно рвущийся вперед, заслоняя Его Высочество. В какой-то момент люди даже нашли очень ироничным, что именно Фэн Синь владеет луком, в то время как Му Цин куда больше подходит для того, чтобы стрелять из зловещей тени какой-нибудь башни, вдали от насилия, устраняя людей по одному, словно они не имели никакого значения. Холодный, расчетливый Му Цин, одетый в прагматизм, как в уродливый фартук, с кошачьими глазами, сверкающими в темноте. Фэн Синь снова всхрапывает. Это пробуждает в Му Цине что-то длинное и напряженное — натянутую струну, слишком чуткое ухо. Медный блеск челки Фэн Синя, массивный изгиб его плечевого сустава, следы укусов на его бронзовой шее. Му Цин отстраняется, прижимает руку к губам, сдерживает дыхание и проглатывает все унижение, которое грозит вылиться из его собственного сердца: Ничего из этого он не заслужил. Разве он смог бы? Как вообще можно заслужить что-то вроде… Бога во всей его красе. Бога, икающего во сне. Бога разрушительного, красивого и такого— такого теплого. Му Цин не мог заслужить этого. Не мог даже начать заслуживать что-либо из этого. — Я думал, ты ненавидишь меня, — пробормотал он тогда лицом в подушку, когда Фэн Синь вошел в него нежно, до безумия медленно, сантиметр за сантиметром. Эта жалоба была неприглядной, совсем детской, и Му Цин чувствовал себя раненым зверем, отчаянно рычащим от неспособности спрятать мягкую, истерзанную шерсть своих уязвимых точек. — Ты сам тогда, после того, что Собиратель— Хватка Фэн Синя вокруг него стала еще крепче, отражая что-то больше всего похожее на душевную боль. — Я никогда не хотел, чтобы ты умер. Когда он вошел полностью, на всю длину, Му Цин не мог дышать, не мог всхлипывать, не мог сделать ничего, кроме как продолжать цепляться за ту единственную мантру, что всю жизнь вбивалась ему в голову: Он не хочет тебя ни в каком виде. Ты никогда не был нужен ему для чего бы то ни было. А затем Фэн Синь взял и перевернул Му Цина лицом к себе, задирая его бедра вверх, и просто смотрел на него, пока мозг Му Цина не замолчал. Фэн Синь, вероятно, рассмеялся, улыбаясь во все зубы, — добродушный и искренний, солнечный мальчик, что хохоча скатывался с холмов Сяньлэ, — и холодный шок Му Цина, вызванный его же ненавистью к самому себе, рассеялся в удушающую мглу. Фэн Синь наклонился, чтобы поцеловать его влажные, опухшие щеки, и Му Цин… Му Цин позволил ему это. — Ты нужен мне, — то, что Му Цин надеется, он услышал. Он не может вспомнить. Не может заставить себя действительно надеяться. «Всякому королевству суждено пасть, Сюаньчжэнь», — напевал ему на ухо Цзюнь У. Даже сейчас он все еще чувствует боль от оков на запястьях и обжигающую пустоту в теле, полностью лишенном всякой ценности, жестоко выскобленной изнутри. Как он снова превратился в мальчика, часами стоящего на коленях на заснеженной горе Тайцан. Как Цзюнь У даже не удосужился махнуть рукой, чтобы отослать его прочь. Чего вообще стоит очередное пренебрежение? Очередной удар, очередная потеря? Му Цин безупречно натренирован избегать вещей, которые не может получить. Как и имеет достаточно возможностей скорбеть о том, что у него в итоге есть. Гуоши хорошо его обучил и прибил к земле его грязную, дерзкую натуру, — но не выбил из него, нет, никогда бы не смог; оно было в крови Му Цина и будет управлять им, пока последняя капля не покинет тело. Учитель научил его благодарности — четко разграничивать то, что ему позволено желать, принимать скудную, великодушную милостыню прогуливающихся мимо дворян. «Что, снова украдешь что-нибудь?» — смеялись тогда другие ученики. — «Как и твой отец?» «Я не такой, как мой отец», — Му Цина заставили писать это в качестве наказания, прежде чем ему позволили бы выучить штрихи иероглифов собственного имени. Он переписывал это предложение как минимум в течение шичэня, прежде чем кто-то согнал его с места; и к тому времени слово «отец» уже потеряло для него какое-либо значение. Что ж, по крайней мере, после этого они научили его правильно писать свое имя. Он мог показать это своей матери. Ее улыбка дарит ему тепло и свет даже сейчас, не скованная даже потерей длиной в восемь сотен лет. Она — единственное, что когда-либо имело значение. Луна тихо мерцает серебром на переносице Фэн Синя, когда тот фыркает во сне. Возможно, и не единственное, что имеет значение теперь. «Ты идиот», — шепотом выдыхает Му Цин в прохладный ночной воздух. Фэн Синь ворочается, разинув рот, и, кажется, вот-вот привычно нахмурится. Му Цин легонько стукает его по подбородку, и Фэн Синь захлопывает рот. Он тут же захлебывается собственной слюной, и хриплый, отрывистый кашель сотрясает постель. Му Цин хочет рассмеяться над этим, но из уголков его глаз уже текут слезы. Они скапливаются на хлопковой подушке, влажные и холодные под его щекой. Кажется, словно Фэн Синь каким-то образом улавливает его слабость, потому как в следующую секунду протягивает руку, неуклюже сжимая руки на груди Му Цина, и бесцеремонно притягивает его к себе. Когда Фэн Синь тянется к чему-то, он делает это всем своим телом — честно и открыто, как огромный подсолнух. Он пинает Му Цина по ногам, запутывается крепкими пальцами в волосах Му Цина, щекочет его шею, потираясь о нее носом, бодает макушкой подбородок. Фэн Синь никогда не знал той сдержанности, которой был вынужден научиться Му Цин. И которую Му Цин забывает подчистую, как только дело касается Фэн Синя. — Перестань думать, — ворчит Фэн Синь. — Делаешь это чертовски громко. — Идиот, — вновь повторяет Му Цин, просто на всякий случай. Руки Фэн Синя сжимаются вокруг него крепче. — И-идиот, идиот, идиот, — монотонно повторяет Му Цин, стуча зубами. Ну и что, если его голос ломается, если он хватается за предплечья Фэн Синя трясущимися руками. На этот раз Фэн Синь резко тянет его вниз и прижимает голову Му Цин к своей груди — горячей, потной стене. Это… Все, что Му Цин теперь может слышать, это ровный ритм сердцебиения Фэн Синя. Сейчас ему не нужно вспоминать. Фэн Синь, разморенный сном, произносит: — Мы можем заняться этим позже, Цин-эр. Му Цин замирает статуей. Сейчас он не находит оправдания, особенно когда у него пересохло в горле, когда он выдавливает из себя: — Ты бы хотел… позже? Фэн Синь целует его в макушку. — Завтра, там, я не знаю. А затем Фэн Синь снова вырубается за считанные мгновения, зарывшись лицом в волосы Му Цина. В это легче поверить. Завтра. Спустя столетия Му Цин не может поверить, что банальное обещание нескольких минут вызывает у него желание спрятать лицо в ладонях. Но Фэн Синь держит его в своих руках так крепко, что Му Цин не может даже пошевелиться, и каждый раз, когда он дрожит, Фэн Синь обнимает его еще чуть крепче. Поэтому он смеется. Он смеется и делает мысленную пометку пнуть Фэн Синя завтра.