Сильный

      Больно.       От вспышки мучительной, на грани невыносимой, боли в обугленной правой руке, Куроно замирает так, словно это помогало хоть когда-либо. Этот раз не становится исключением — адское жжение бьёт по оголённым нервам, почти парализуя, и от этого не спасет никакое действие. Куроно знает, изучил за измученные годы тефроза, поэтому заставляет себя подняться и пойти за лекарством.       Каждое утро и вечер заливать открытые раны стремительно увеличивающейся дозой обезболивающего препарата — дело привычное. Последние десять лет жизни только так и проходят. Обследования в многоспециализированных лабораториях Хаиджимы, лечение у лучших докторов империи, ежедневный прием лекарств, больше, сильнее, эффективнее. Десятилетний круговорот ада, безнадежное лечение стало рутиной не меньшей, чем работа в офисе. Куроно трясет, когда он с тяжестью подымается с кровати — борьба с болью отнимает много сил. Ничего из прилагаемых усилий ни его, ни коллег-учёных, не имеет никакого фактического смысла. Под слоями бинтов были и останутся оголённые нервы, ощущающие в полной мере сожженую плоть вокруг, и даже прикосновение тонкой марли отдается неизменно сотней игл в тело. Нечеловеческая жестокость. Куроно уже привык — такова цена за силу, а лекарства, благо, худо-бедно, да могут заглушить страдание.       Но, добравшись до кухни, он обнаруживает, что последняя партия поставляемых ему препаратов сегодня подошла к концу.       Больно, больно, больно.       Куроно стискивает зубы до скрипа челюсти, оставляя пустую коробку в покое. Конечно, он не закричит, не заскулит подобно раненому зверю, даже если первый инстинкт выкручивает все нутро наизнанку в порыве мучительного воя. Он сильный, а боль терпима. Все терпимо, что не смертельно, тефроз не у него одного, а эту ночь, эту агонию, он как-нибудь переживет.       Куроно смотрит на свою руку, освобожденную от бинтов — никак не спасают от проблем сгоревшей конечности, всего лишь мера предосторожности во время работы, ведь чужое случайное прикосновение как спусковой крючок для дикой разрушающей болезненности. Обычно настолько плохо, как сейчас, ему не бывает, но, должно быть, сегодняшние тренировки в конце дня оказались лишними и перегрузили уязвимое тело. О том, что обычно он просто каждый вечер перед сном выпивает лекарство, в последнее время в два раза больше назначенной дозы, он предпочитает не думать.       Исходя холодным потом, Куроно бредёт обратно в свою комнату и, почти рухнув, опускается обратно на постель. Он не будет жалеть себя, до утра вполне можно потерпеть, и что, что без сна. Все проходит, пройдет и это.       Больно, больно, больно, больно, больно, помогите       Пальцы едва заметно дрожат, Куроно хватает телефон, сильнее, чем стоило бы. Левой рукой — ещё одна вынужденная мера после того, когда собственное тело стало отвергать огненную сущность, не выдерживая мощи врождённых способностей. Он потратил так много времени на то, чтобы подчинить себе оставшуюся конечность, обуздать собственные нейроны. Он сильный, так неужели сейчас можно позволить себе так глупо паниковать.       Его выдержки хватит на то, чтобы дожить до утра. Но не хватит тела, изможденного каждодневной борьбой, не хватит настолько, чтобы к утру тефроз подчинил под себя всё его существо. До рассвета с такими темпами не вытерпеть, боль разрывает изнутри, разносится по всему телу, и Куроно начинает казаться, что он вот-вот разгорится весь. Пока этого не произошло, он берет себя в руки и включает телефон. Сил остаётся только на то, чтобы набрать первый номер в списке, и именно он из всех контактов оказывается тем, кому можно доверить каплю своих страданий.       Огуро. — Ты что, с ума сошёл? Первый час, — ответ в трубке звучит не сразу, Куроно терпеливо ждёт, а после слышит привычные ворчливые интонации. Огуро предельно сонный и безусловно недовольный, но даже сквозь пелену резкого пробуждения проступает явственное беспокойство, и вот уже спустя несколько секунд он сидит в кровати и внимательно слушает все, что скажет ему Куроно. — Я не знал, кому ещё набрать, — собственный голос звучит сипло и истощенно, и Куроно самого коробит от того, насколько жалко и слабо он сейчас ощущается. — Лекарства… — Я сейчас приеду.       И он приезжает.       Подрывается со своего места ещё даже до того, как подчинённый озвучивает причину позднего звонка. Одного надломленного голоса уже достаточно, чтобы в считанные минуты кое-как собраться и вызвать такси.       Куроно открывает сразу же. Он ждал. Он знал, и не сомневался ни единой секунды. Куроно смотрит сухими глазами и по-прежнему упорно не позволяет себе не проронить ни звука. Он не будет слабым. Огуро же понимает все по одному только выражению глаз, и тут же ведёт его в комнату, достает лекарства и опускается на колени перед кроватью. Самолично перебинтовывает чудом живую руку, щедро смазывая мазями, приносит воду и сам же поддерживает стакан, ориентируясь в чужой квартире словно своей. Никак не комментирует состояние, ни словом не обмолвившись о слабости, которая, да, есть, да, иногда бывает так тяжело и больно. И Куроно благодарен. Именно поэтому он может довериться этой тяжёлой ночью одному лишь ему.       Больше не так больно.       Когда первая и самая изнурительная волна боли отступает, оставляя место прохладе геля под марлей, Куроно ощутимо приходит в себя и ошалело смотрит на Огуро, все ещё сидящего на коленях у его ног. Он никогда не привыкнет, думает рассеянно, пока сам Огуро продолжает держать его руку в своих и присматривается к изменениям в состоянии. Жестковатый в принципах и отношениях к окружающим начальник, по первому зову мчащийся к подчинённому, наполовину калеке, — даже для него ощущается чем-то нереальным, пришедшим из забытого сна. Но когда этот же начальник, словно прочитав его мысли, начинает ласково поглаживать расслабленно поникнувшее плечо, Куроно принимает и позволяет себе выдохнуть полной грудью.       Совсем не больно.       Огуро, убедившись, что все в порядке, ложится в его кровать, утягивая Куроно следом за собой. — Нам определенно стоит съехаться, — то ли предлагает, то ли утверждает он задумчивым тоном, перебирая в пальцах жёсткие черные волосы. — Определенно стоит, — эхом откликается Куроно, с неожиданным спокойствием медленно прикрывая глаза, по-кошачьи. Огуро нащупывает ладонью его руку, здоровую, и переплетает пальцы, теплые и цепкие, с холодными и бледными.       Ему хорошо.