Forget-me-not

В душных мелких клубах, где люди набиты, как сельди в бочку, была своя атмосфера. Это ощущалось даже здесь — в небольшом закутке женского туалета, где было на удивление пусто. Из-за двери басили какие-то полуразборчивые мотивы, пьяные крики, но так глухо, будто все это барабанило лишь на подкорках сознания. Чертова галлюцинация. Под потолком бледно-желтым светом мелькает, заикается в собственном мерцании, одинокая лампа накаливания. Казалось бы — секунда и потухнет, а она все продолжала мигать, упрямая. Еще здесь было темно, липко и жарко, а желтые от сигаретного дыма стены сплошь покрыты граффити разного содержания. Парочка из них даже забавно светились в темноте своей неоновой краской. Сплошное зеркало, размером во всю небольшую стену на удивление даже не было разбито во слишком уж многих местах, так уж — пара трещинок на уголках, да и те смотрелись органично. Не более органично, конечно, чем я, развалившаяся прямо на керамической громадине-столешницы, то тут, то там усеянной лунками-раковинами. Нахалка. Не помню даже, когда стала такой. Быть может, с рождения? Краем глаза слежу за силуэтом собственного профиля в зеркале, курю. Не особо беспокоит даже то, что керамическая конструкция вот-вот может рухнуть вместе с моей светлой головой. Время неумолимо катится к часу ночи, а сна ни в одном глазу. Режим дня 22:2, где два — это часов сна лишил меня не только сна и аппетита, но скоро лишит человеческого облика. Задумавшись, не самым крутым образом вписалась щиколоткой в холодную поверхность крана. Так мне и надо, наверное. Сижу, сижу, а глаза сами собой каждые две секунды сползают на часы. Безделье — не повод пропускать выступление. Черные капроновые колготки по-дурацки порваны на пятке, а ненавистные каблуки валяются где-то внизу, под раковиной. Если бы кто-то указал на это — клялась бы, что это фишка. Нервов перед выступлением особо нет. А должны быть? Я не мечтаю пачкать мыски кед пылью громадных стадионов, увольте. Пыль — везде пыль, а публика — везде публика. Так уж было заведено в нашей до чертиков странной рок группе Phantom fury, где я вожусь гитаристкой. Главная причина странности группы смотрела из зеркала. Пялилась и сверкала своими вырезами под глаза. Маска Дракона — вторая кожа, подмененная личность. Маску снимать нельзя было никогда, что было довольно облегчало мороку с гримерками. Задумываясь, задерживаю взгляд на отражении на подольше, разглядываю лицо, а точнее то, что его скрывает. Нефритовая чешуя на свету отливает чистейшим рубином. Она заостренными пластинками обрамляет холодные солодовые глаза. Золотые завитки-усики задорно поблескивают и даже шипы кажутся по-настоящему острыми. В этом была наша странность, наше первое священное правило, непререкаемая граница. «Никто из участников не имеет права раскрывать что-либо о своей личности, включая имя, внешность, участникам группы или же публике. Нарушения могут караться исключением из группы» — о да, Дриада — их флейтистка и составительница «кодекса» никогда не гнушалась театральщины в своих формулировках. Родители называли меня Рюджин, многочисленные друзья звали Джинни, бывшие девушки крестили, как «эта стерва», а на парах звали «скажите, Шин, почему вас не было последнюю неделю?». Здесь же все было иначе. В группе меня нарекали «дракон», а от всех титулов не оставалось и следа. Все эти параллели с мифическими тварями казались мне всегда уж очень крутыми. Сирена, Дракон, Дриада, Горгона — четыре всадника апокалипсиса, не менее. Возможно, это и сделало нас местными мелкими божками, что было и не так уж головокружительно, учитывая аппетиты нашего мегаполиса. Быть может, истинная причина этой относительной популярности заключалась в излишне развязном поведении на сцене и в местами излишне смелых текстах, от которых уши приличных католиков сворачивало в трубочки. По словам флейтистки, скоро прибавится пятая участница — Феникс. Возможно, изменится все. Вероятно, абсолютно ничего, а даже станет еще неизменнее. В руке снова мелькает фиолетовая курилка. Сейчас наверняка в моих глазах — мутных кострах с танцующими языками пламени без какого-либо намёка на зрачки — потеряться можно. Запрокидываю назад голову, выдыхая грязно-белые клубы дыма, что пахнут виноградом и чем-то непередаваемо подростковым. Долго-долго смотрю, как те зависают у потолка, перед тем, как испариться. Какой-то романтик подумал бы: «А если и я, как этого дым, испарюсь, не оставив запаха, и помнить меня будут лишь стены ничтожного клуба?» А я и нихера не романтик. Плевать мне, как я исчезну и куда. Сегодня есть выступление, есть отыгрыш с щепоткой наглости и… …и что же это? Возникший из ниоткуда запах фейерверков на самой периферии? Надежды провести время в гордом одиночестве подыхают быстрее бабочек в закупоренной банке, но я и не жалею. — Мне казалось, драконы выдыхают огонь, а не дым, — определено знаю этот голос. Не удивляясь, запрокидываю голову назад, встречаясь с раскосым насмешливым взглядом. — Сирена, — губы механически дергаются в улыбке, обнажая ровный ряд белых зубов, — долго караулила меня у двери, придумывая эту подводку? — упомянутая забавно наклоняет голову, словно это была попытка сделать так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Яркая малиновая прядь падает на глаза. Я определено обожала её новую прическу: кричащий розовый локон среди её тёмных волос, что развивались вслед за каждым движением головы — настоящая роскошь. Но конечно ей в этом не признавалась. И так слишком самовлюбленная, то и дело зависает у зеркал, рассматривает себя, будто недочеты ищет. А нет их. Нет и всё. Сирена относилась к разряду «опасно привлекательных». Она определено точно выделялась среди нас всех. Даже по псевдониму, у всех рубленные, сплошные «д», «р», да «г», а она мелодичная вся такая, будто не с нашей тусовки вовсе. У Сирены раскосые лисьи глаза и кожа, цвета дорогого фарфора. Волосы вьются, слегка закручиваются на концах. Руки у нее теплые и сухие, улыбается часто, но каждый раз катастрофически хочется еще. Несмотря на то, что половина её лица спрятана за маской, она ужасно горяча. Возможно поэтому я и не чувствую себя особо виноватой из-за того, что слишком уж очевидно и часто пялюсь на нее. Да и эта полумаска ей идет — насыщенного голубого цвета, вся переливающаяся перламутром, от которого аж глаза слепит. Кажется, что если провести ладонью по коже её молочных бедер, на пальцах останется такой же перламутровый след. Определенно хочу проверить. Полупрозрачные перепонки жабр, ракушки и жемчужины — все это ей подходит, завершает титул «Сирены», который и без её вокала шел ей, как никому другому. — Меня ищут? — запрокидываю назад голову, улыбаюсь, не скупясь. — Не больше, чем меня, — легко отчеканила Сирена и попыталась играть со мной в гляделки. Проиграла, конечно. Не знала, что связалась с кандидатом в мастера спорта по этому делу. — Успела по мне так соскучиться что ли? — Под маской не было заметно, как нагло задралась бровь. Сирена шутку не оценила, как-то по-кошачьи выгнулась и увела взгляд в зеркало. — Размечталась, — отмахнулась неумело. — Пришла побеседовать с зеркалом? — открыто смеюсь ероша синий бардак волос. — Надоела ты мне, — Сирена глаза закатывает, даже порывается уйти, но на губах проскальзывает едва заметная улыбка, и это выдает её с потрохами. Мой палец цепляет её за шлейку джинс и тянет ближе. Пальцы проваливаются в изгиб ее талии, а темноволосая даже и не порывается вырываться. Чужие пальцы как бы невзначай, случайно накрывают мои ладони. И она стоит, вся такая независимая и гордая, а я пальцами чувствую — секунда и замурчит. — Ничего лучше не придумала? — беззубо парирую, на что тут же наманикюренные пальчики корябуют мою кожу. Аргумент. Сирена не любила глупых вопросов. Зато она любила улыбаться так редко и по-своему очаровательно и ярко, будто секунда и краешки её губ прорежут щеки. — Умей признавать ошибки, Дракон, — в очередной раз вспоминаю насколько прочен между нами барьер. Практически несломим. Но практически ли? Бешеная музыка барабанит из-за двери. Чертовы двери, во всем они виноваты. Вот бы удалить их из стены, как в какой-нибудь компьютерной игре, чтобы остались лишь мы. Я и она — непонятная и окольцованная моими руками. — А то что? Поцелуешь? — дразню, краем глаза замечая, что темноволосая слегка косится вбок, будто взгляд прячет. Смущается? Ну неужели. Но продолжает стоять, вся такая же уверенная, спокойная, как пульс покойника. И в этот момент дверь в сотый раз меня предает. Хлипкая конструкция распахивается и, точно прорванная плотина, впускает внутрь громкую музыку и девушку, излучающую тревожность и резкий аромат пачули. И так всегда. Нам снова мешают. Смеряю равнодушным взглядом вошедшую, чье лицо косит кривая победная улыбка. Она звенит от раздражения. — Черти… вас с собаками искать надо. Дриада была права, что посылать за тобой Сирену — гиблое дело, — высокая девушка устало выдохнула, плечом опираясь о стенку. По её плечам струились черные волосы, а лицо скрывала маска насыщенного зеленого цвета, испещренная извилистыми змеями. Их флуоресцентные глазки мелькнули каким-то нервно-желтым в темноте. Горгона в нашей группе — клавишница. Странная, мутная, как вода в луже — никогда не было понято, что выкинет сегодня. Моментами она могла уткнуть взгляд в одну точку и сидеть так минут двадцать, а потом жутко усмехнуться, что аж по коже дрожь пробегала, а в другой уже мило кокетничала, бедрами так сахарно виляя, будто не чудачка и вовсе. А упомянутая ею Дриада — флейта. Редко в рок группах встретишь флейту, да и у нас все не как у людей. Она ликерно-сахарная и вечно будто из другого мира, вечная фея, нимфа. Со всеми нами было что-то не так. У каждой то глаз дернется, то треснет голос или улыбка выйдет настолько вымученной, что хоть в фильмы ужасов вставляй. Но не то, чтобы я особо и горела желанием узнавать все их биографии, колупать подсохшие раны. И так знаю — их там слишком много. Плевать. Здесь у каждого есть секреты, и, вероятно, у каждого вся жизнь на грани. Знаю только одно: факт участия в этой чокнутой группе мог бы разрушить жизнь любой из нас. Ради этого и были все предосторожности. Мы — сборище изломанных, истрепанных душ, единый иссохшийся организм. И наши души каждый подобный вечер выворачиваются наизнанку, демонстрируются, как призы в дешевом тире самого убогого парка аттракционов.

***

Толпу под моими тяжелыми ботинками людьми было назвать трудно. Так уж, огромное сборище размякших от алкоголя мозгов, больше напоминавших розовую жвачку. В довершении сравнения в нос ударил запах бабл гама чьей-то электронной сигареты, от которого голова кругом пошла. Я любила такую толпу — неприхотливую и свободную. А еще вусмерть пьяную, куда ж без этого. Нас здесь никто не знает, но никого это будто не волнует. Поудобнее перехватываю свою гитару, начиная играть первые резкие аккорды. Как только вступает Сирена, толпа начинает пульсировать, подстраиваясь под неизвестную песню. — I don't care about your judgment, don't you see? / I'll dance like nobody's watching, wild and free / With my sassy attitude and a devilish grin/ I'll make some trouble, let the fun begin, — ее голос и впрямь трескается на какие-то дьявольские интонации. Взгляды толпы на секунду становятся на грамм осознаннее и все сразу же приклеиваются к солистке. Сотни глаз, как завороженные стекленеют под особыми чарами Сирены. Сирены. Все же она абсолютно оправдывала свое прозвище. От нее фонит какая-то энергия, опаснее радиации. Первые секунды выступлений, когда ни у кого еще нет иммунитета к их вокалистке — самые завораживающие. Воздух внутри клуба точно сгущается, плотнеет и заливается, как в формочку для льда, студёным холодом. — I'm impudent, I don't play by your rules/ I'm impudent, gonna break 'em like fools/ /I'll say what I want, do what I please I'm impudent, can't you see? — закрываю глаза. Слишком уж мучителен ее магнетизм. А в ней и впрямь будто магнит вшит, а я – железяка, неспособная сопротивляться. Струны под пальцами дрожат, натягиваются, практически рвутся. Сдерживаю смех. Он раздирает глотку, но застревает, будто бьется о стенки легких, а те — воздушные шарики, вот-вот грозят лопнуть. — I'm the black sheep, the troublemaker, so they say/ But I won't let them tame me, not today/ I'll be bold, unapologetic and strong/ And sing this damn song all night long, — одна песня незаметно перетекает в другую, а та в третью. Я не замечаю, пальцы сами перебирают зазубренные комбинации аккордов. Люди прыгают, вскрикивая и срывая охрипшие голоса. Они все — единые, принадлежащие этому моменту звенья одной кривой цепочки. — Love, you're a tease, a tempting trap/ Messing with heads, a never-ending clap/ You're a game I'm bound to lose/ Leaving me feeling battered and bruised, — каждое слово хлесткое, как пощечина, ее голосом звучит так безумно. Пальцы продолжают мучить струны, а я срываясь, трясу в такт синими волосами, кидаю на Сирену короткие взгляды. В её сбивчивом темпе дыхания, в этих глупых попытках ртом воздух хватать — магия сплошная. Заметила, как она рассматривала меня тайно — пару раз кожей чувствовала её взгляд, припекал, ловила глаза, которые она тут же прятала. Одна песня вновь сменяется другой, пальцы болят, но от адреналина этого совсем не чувствуется. Дриада не очень ловко перекидывает блондинистые волосы назад, улыбается так сахарно, что скулы сводит. Ее маска, увитая плющом, ветвями, до боли в глазах блеснула своими фейскими кристаллами. Горгона же почти не смотрит на пальцы, под которыми ловко одна клавиша в другую перетекает, а один аккорд — в другой. В какой-то момент, ее взгляд пустеет и утыкается далеко в глубину зала. Все же, я слегка ее побаивалась. — But oh, love, I can't resist your call/ Even though you make me withdraw/ You're a drug I can't get enough of/ Leaving me tangled in your web, my love, — какая это песня? Пятая? Седьмая? Двадцатая? А вдруг последняя? Никто не считает. Время бежит, спотыкаясь, а в клубе зависает эта особая атмосфера «свободы без примесей». Все же стакан сегодня наполовину полон, ура-ура. Краем глаза замечаю, как Дриада во время соло Горгоны достает из-под стула бутылку виски. Не осуждаю, у каждого свой способ повеселиться. Сирена подходит ближе к самому краю сцены, когда ее голос затихает в момент проигрыша. Музыка льется из всех щелей, проникает своим заедающим мотивом под череп. Сотни рук тянутся к ее тонкому силуэту, скользят по оголенным щиколоткам, будто надеясь оторвать себе кусочек вокалистки. Она лишь улыбается, отдаёт всю себя на растерзание этой завороженной толпе. Все это ощущается будто бы мы значимы. Будто бы они популярны. Завтра все эти люди не вспомнят и нашего названия, но зато сейчас смотрят со взглядом таким, как будто влюблены в каждое движение. Ненароком моя улыбка переходит в оскал. Я отвлекаюсь, всматривается долго долго на руки, что касаются бледной кожи, вдруг они все сплошь покроются перламутром? Но этого не происходит. Возможно, просто слишком далеко стою и не имею права двинуться, надеясь, что она почувствует. Сирена и впрямь всевидящая, будто слышит мои мысли, сама делает шаг вперед ко мне, поднося к губам микрофон и — черт возьми — смотрит — блять, зрачки в зрачки — выталкивая из мыслей. Она нетрезва. Для рокеров в принципе выходить трезвым на сцену — моветон. Ее глаза мутные, как пыльные стекляшки, а улыбка вся такая вздернутая. В крови у нее сейчас шипит, растекаясь агонией по венам, алкоголь. У меня внутри тоже сплошная агония, бурлящий котёл с чертями. Я наверняка сама уже как водка — смотрю на мир под углом в сорок градусов. — In the neon lights of the city/ I see you standing there, so pretty/ A stranger in the night, a fleeting glance/ We both know this is our only chance, — пропевает мне, чертовка, прямо в лицо, пока я, старась держать ритм, спотыкаюсь вроде неслышно на каждом пятом аккорде. Она заметила. Мы обе это знаем. Продолжает осаду этой неприступной крепости, а я ничем не хуже — держу оборону, провоцирую, взглядом спрашивая: «Поцелуешь?» и для полноты картины улыбаюсь так же по-хмельному, вижу, как она вся звенит от напряжения. Нет, этот небесно-голубой цвет маски этой дьяволице не к лицу, слишком уж неиспачканный и ясный. В ее глазах сейчас ясности ноль, как и в дальнейших действиях, честно говоря. Она ловко приближает свое лицо к моему все ближе, слыша, как на периферии толпа одобрительно улюлюкает, наслаждаясь зрелищем. Между нами чувств, как между лампочкой и фиолетовым, но в данный момент я готова ловить каждый её вздох, особенно сейчас, когда она смотрит голым изучающим взглядом не-от-рыв-но и, наверное, даже не моргая. Сирена медленным взглядом ползет по моему лицу, вся такая растрепанная, как блядь, со слегка потекшим макияжем и дорожками блесток по щекам, что виднеются чуть ниже маски. И тут же я осеклась. Какая из нее блядь, нет конечно, в отношении такой, как она, такое, даже мысленное сравнение показалось кощунством. Она – самая настоящая femme fatale. И с каждой секундой я все больше боюсь стать перед ней безоружной, утонуть в этой секунде. Отчетливо понимаю что не смогу остаться ей интересной, особенно если хоть на секунду покажу свою слабость. Проигравшие никому не интересны. Раненых пристреливают. Но еще больше я боюсь, что, сойдя со сцены и не вспомню ничего, что было на выступление. И я уверена, что так и будет. Все же, сегодня стакан (сюрприз!) наполовину пуст. Я фатально заражена ее безумием. Нужно было с самого начала умерить свой пыл, но моё здравомыслие не работает на дальние дистанции. Поэтому в момент, когда Сирена отшатывается от меня, я будто с ума схожу. Алкоголь окончательно срывает крышу и я уже чувствую, как по венам текут, переливаясь, розовые блестки. Я поднимаю её на руках. Пальцы по-инерции обхватывают ягодицы, поудобнее придерживают запретные бедра. Услышала её хохот. Совершенно внезапный, злой и очень редкий. Хочу услышать ещё, поставить на повтор в диктофоне. Она не пугается, еще ближе приближает лицо, тянет ядовито-розовые губы в усмешке. Я, как обычно — неприступная крепость, пытаюсь перещеголять её в наглости. И у меня это выходит! Так просто, еще неосознанно: стоит мне чуть крепче сжать пальцы, как из ее приоткрытых губ вырывается судорожный выдох. 1:1, femme fatale, но победа будет за мной. Между губами — пара сантиментов, что обязательно останутся несомкнутыми. Толпа ревет, свистит. На периферии слышу их крики, но все это будто бы за стеной, за самой прочной в мире дверью. В солодовых глазах снова туман — такой осязаемый, густой и плотный, что его можно есть ложками. Нос прожигает запах фейерверка, а она — так близко и так не боится. Я не знала ее имени, но уже обожала ее. Мы пили за сценой много, а сейчас это ощущается и вовсе смертельно. Будто не абсент, а несколько бутылок концентрированного яда. В этом настоящий рок: В свободе, во флирте, в ее наглом прищуре. Неон отравляет кожу, облучает своим ядовитым сиянием. Софиты беснуются, а мы так и смотрим друг на друга, а в голове мысли по кругу, гадаем, кто сдастся первым. Между нами пара сантиметров и сплошные недомолвки. Между нами немой вопрос: «и к чему это все?» и такой же немой ответ: «просто так». Между нами преграды в виде масок и псевдонимов, а еще отсутствие реальных чувств. А нужны ли нам чувства? Помилуйте. — Woke up this morning, I felt no pain,/Stood before the mirror, my mind in a daze./ I was just a puppet, in love's cruel game,/Bound by the strings of a fleeting embrace, — отпустив девушку, я вновь берусь за свою темно-красную гитару. Сирене идет сцена. Даже в маске ее лицо излучает слишком много эмоций, — Oh, love without feelings, it's a dangerous flame, /A one-night passion, burning like a fire./In the heat of the night, we'll play this game,/ Dancing with love, but never getting any higher. Подмечаю, что это иронично: продолжать выступление этой песней. Тем не менее, она идеально описывала наши взаимоотношения. «But never getting any higher» — так и есть. Каждое. Чертово. Слово. Выше потолка не прыгнешь. Но где потолок? — Just one night of love, no strings attached,/No emotions, no promises to break./Two souls collide, in the dark, we'll match,/ In the heart of the night, where love and pain make their stake, — трясу головой в такт замысловатому мотиву, чувствуя, как сильно болят пальцы, бьет по локтям вверх электрический ток, по узким запястьям и от них ручейком вен разбегается по телу. Но это все — проблемы завтрашнего. Сейчас же — примерно три ночи, какой-то переполненный бар, в котором Phantom fury, вероятно, и не появятся больше никогда. Жаль, об этом не осведомлен владелец. Будет ждать нас на следующее выступление и, конечно, мы не придем. И, конечно, сообщим в последний момент. Мы те еще охотники устраивать сюрпризы. — I'm walking down this road, with a heart so cold,/ In this world of shadows, love's a fleeting dream./ I'll touch your body, but my heart won't unfold,/ We'll be two strangers, sharing a one-night scene, — дальше я и вовсе не разбираю слов, все это — одна сплошная дерганая мелодия. Неон мельтешит то тут, то там. Все вокруг сливается в единую розовую панику. Дриада снова бесстыдно тянется к бутылке. Алкоголь течет по её шее, черному платью, а ей все равно. Ее ангельски-светлые волосы пачкаются, слипаются. Внушительных размеров бутылка смотрится в ее руках очень уж инородно. — As the dawn breaks, we'll say our goodbyes, — последние слова песни выходят какими-то треснутыми, будто на резком вдохе. Зрители отпускают нехотя, еще долго кричат, улюлюкают что-то вслед. В зале повисает твердая, как сливочное масло, атмосфера, хоть ножом режь. Привычное комбо ароматов — секс, алкоголь и что-то наэлектризованное — шлейфом тянется за нами до тесной раздевалки. Переодеваемся каждая в своих мыслях. Я даже не поднимаю взгляда, знаю — никто тоже не поднимет — до того много на сегодня общества друг друга, что аж тошно. Все конечности ломит в обратную сторону, пальцы отказываются нормально цеплять застежку зипки. От этого чувствую себя слегка беспомощной. Да и маска эта, тучная громадина, приклеилась к лицу, вгрызлась, что не отцепишь. Улица приветствует нас холодным ветром. Начало июня выдается непривычно холодным. Небо очень низкое и вечно недовольные облака. Пока не понимаю чем мне это все грозит. Рассвет брезжит на самой кромке, там — он перетекает бледным градиентом из всех цветов радуги. Но большая часть неба все еще безукоризненно-черная. Фонари упрямо светят своими холодными глазками в этой непроглядной тихой тьме, никому не нужные. Громадина бара сотрясается, ходуном ходит от музыки, сотрясающей стены. Город вибрирует. Парковка принимает нас с распростертыми объятиями. Никто не спешит по домам. Я просто чувствую это по тому, как замедляются шаги каждой. Интуитивно тоже замедляю шаг. Шаг Два Три Обнаруживаю себя задумчиво сидящей на капоте чьего-то бмв с сигаретой в зубах. Откуда только у меня сигареты? Легкий ментоловый парламент на вкус на ветер, стряхиваю пепел себе же на ноги, ненароком попадая на и на чужое имущество. Запахами сигарет прописалась вся куртка, а я даже не замечала, как пачка худела на глазах. Слишком много эмоций. Слишком много себя. За пеплом же не чувствуется своего, настоящего — запаха клюквы напополам с ароматом тяжелого и беспощадного города. И мне так и легче — Не чувствовать себя. Смотрю на мерцающее, переливающееся огнями здание бара невидящим взглядом и смаргиваю, замечая на себе взгляды участников группы, натягиваю на лицо привычную небрежную улыбку. Сирена тоже тут — прислонившись задницей о капот, скрещивает подрагивающие от холода ноги и задумчиво рассматривает меня. Я же, нагло хмыкнув, затягиваюсь и выдыхаю дым ей прямо в лицо. Так и проводим время, и впрямь не имея желания узнать друг о друге больше, чем псевдонимы. — Когда следующий сбор? — без особого энтузиазма спрашивает. — На квартире через дней семь. Мне надо определено отдохнуть от ваших лиц, — Горгона нервно дернула своим угольно-черными волосами и искривила губы неуместно мило. — Ты их даже не видела, чтобы от них отдыхать, — раздражающе точно замечаю я. — Вдруг от них вообще не придется отдыхать, — поддакивает Сирена, поправляя свою ядерно-розовую прядь. Горгона глаза закатывает, нервно дергает острым плечом. — Я пессимистка, — отмахнулась, отталкиваясь от бампера чужой тачки, — поищу Дриаду, она перебрала так, что еле из зала выползла, а сейчас отсыхает, — протараторив это, подобно чертовому заклятию, Горгона почти скрылась за углом, но тут же из поворота выскользнула пропавшая Дриада. Вид её был плачевный: ядовито-красные щеки, что смотрелись еще ярче из-за зеленой маски, её растрепанные, пушистые волосы походили на пушистое облако. Глаза её — треснутые стекляшки, лишь с натяжкой напоминали живые. Она ухватилась за плечи Горгоны и тараторила что-то, не затыкаясь, захлебываясь в своих же эмоциях. — Мне домой… никак, — отрывисто шепчет она, стараясь поправить светлые локоны, закрывающие половину лица. Я пригляделась. Ошибка. Глаза её были наоборот более живые, чем когда либо: безумные, горящие своим пьяно-мутным свечением, — только не туда, лучше даже здесь оставь. Здесь так светло, как в раю, — одними губами сложила она и рот её злобно дрогнул. — Что за идиотка, — плечи мои дернулись от злости, — Не умеешь пить — не ужирайся, разве так сложно? — на секунду стало совестно. Сама такая же – топящая тревогу и одиночество в алкоголе, прожигающая свою жизнь, как окурком паутинную скатерть. Сирена флегматично пожала плечами и, пригнувшись, вытащила из моих пальцев недокуренную сигарету, затянулась. Лицо на миг пропало в полупрозрачном дыме, что мягко облизал ее черты и растворился под куполом ночного неба. — Люди пьют, потому что только так могут выносить свой алкоголизм, — пожала плечами темноволосая, — Все мы тут придурошные быстрого приготовления — стоит только залить в нас алкашку и перестаем быть похожими на людей, — почему-то смотря на нее, злость слегка поутихала. Она всегда была лучше меня. Сирена даже пьяной мыслила лучше меня трезвой. Такой вот был тандем у нас — я только думала, а она уже говорила. И говорила так, как я бы в жизни не сказала. Возможно, усиливало эффект ощущение алкогольной галактики, растянувшейся в голове, что вкупе с её пьяной философией действовало гипнотически. Почему-то фонари показались особенно ярким. Парковка была сверхъестественно озарена белым светом. — Захлопнись, придурошная, — прикрикнула на нее Горгона, а я в который раз удивилась её способности менять образы буквально по щелчку, — Бывайте, закину её в штаб квартиру и бог с ней, — бросила на прощание черноволосая и пьяной мне показалось, что клубок её змей на маске влажно шевельнулся нам на прощание. Я больше не смотрела в их сторону, только слышала краем уха, как Горгона топает куда-то вглубь парковки, то и дело спотыкаясь о тело Дриады, что лепетала и лепетала что-то, пока черноволосая все пыталась и пыталась её заткнуть. Наконец, дверь машины хлопнула. Рыком завелся мотор и только тогда я поняла, что мой взгляд все это время был приклеен к Сирене, что заметив этого расцвела заразной улыбочкой. Я чертыхнулась и снова полезла пальцами в сигаретную пачку, гадая, что первое меня убьет — рак легких или эта ненормальная. Второй вариант показался страшнее, так что я закурила. Молчу, уничтожаю одной затяжкой половину сигареты. — Бесит, — буркнула неслышно автоматически себе под нос, — все бесит, — улетело с дымом в небо. — Ты чем-то недовольна? — усмехаясь, спросила Сирена. Возможно в её ряд сверхспособностей входил и суперслух? — С чего ты так решила? — решаю издеваться, смотря на то, как та искры из спичечного коробка высекает одним движением, точно гвозди вколачивает. а затягивается мягко и плавно, заманчиво так. — Может, ты просто недовольна собой, — как в воду глядит, чертовка, и смотрит так — поджидает, когда я сломаюсь, слабину дам. — Я много чем недовольна. Недовольна собой, недовольна публикой. Моментом, мне казалось, они могли бы быть активнее, — лениво поднимаю взгляд. Глаза в глаза. И как будто на секунду улавливаю собственное, до смешного растерянное выражение на лице в чужих мутных глазах, обрамлённых длинными колючками-ресницами: косая пошло-весёлая улыбочка, спутанный клок синих волос и взгляд — стеклянный, остывающий. Точно жизнь вытекает с каждым сорванным вздохом. — Моментами мне кажется, ты наглеешь, — усмехнулась Сирена. Помедлив, она добавила, — возможно, это мне в тебе и нравится. — Что именно? — слегка озадаченно спрашиваю. — То что ты всегда идешь наперекор. Я так никогда не умела, я часто, — и осеклась, замолкла резко, поняв, что может сболтнуть что-то из жизни. — Вот как. Боишься нарушить очередное правило? — мне показалось это милым — эдакая ровность и правильность, свойственная разве что рельсам да шпалам. А Сирена моментами и была — и рельса и шпала в одном лице. — Ты невыносима, — фыркнула Сирена. Ничего нового. «Ты невыносима» — сказала мне вместо прощания маман. «Ты невыносима» — говорю себе каждый день. «И ты туда же» — хочу сказать, а у самой током глаза щиплет, — «Зато ты ужасно неоригинальна» И не сказала. Мой крест. — Я придумала игру. Хочешь сыграть? — притворно улыбаюсь. Лениво так, как умеют только чеширские коты и я. — Я с такими, как ты, не играю, — она снова затянулась. Я не хотела признавать, что снова откровенно пялюсь на то, как она пепел стряхивает резко, одним движением как гвозди вколачивает, а потом затягивается мягко и плавно. — А с какими играешь? Мне надеть бабочку? — Лучше сними с лица эту ухмылку и будет лучше, — а отшатывается она дико так, будто степная лань. Теперь она не выглядит такой же, как на сцене — сплошной галлюцинацией с хитрыми усмешками, припрятанными на каждую твою фразу, а наоборот — ясная, как небесно-голубой цвет ее маски, — Валяй. — Попробуй угадать мое имя, — импровизирую я скорее издевки ради, сразу встретившись с немым вопросом: «Ты меня держишь за идиотку?» в её глазах. И от этого получаю неимоверное удовлетворение. — Ты уверена? — Почему бы и нет? — Задираю бровь, — предупреждает. По её кислому тону я так и поняла, могла бы и не объявлять. — Ага, верю. Сирена пощурилась, напряглась, вцепилась взглядом в мой лоб, а точнее в маску, что его закрывала так, будто там ответы на все мировые тайны бегущей стороной написаны. — Может, Катрина? — Катрина? — я вскинула брови, что конечно же осталось вне её зоны видимости, — это потому что я ураган? — Твои шутки никогда не были на высоте, — и все же она улыбнулась. И я следом. — Тогда кто я? — я демонстративно подкуриваю сигарету, посматривая на Сирену с вызовом и зная, что её это непременно взбесит. В ответ она измеряет меня сочувствующим взглядом. — Ты сама-то знаешь? — хохотнув, она отворачивается, а я так и застываю, приросшая к бамперу чужой машины. Ведь если бы кто-то заглянул в мою голову, то точно бы не увидел там ничего, кроме липкого ужаса, в котором я топлюсь, как в болоте, с каждым днем проваливаясь все дальше и глубже. Меня никто не знает. Уже несколько лет жизнь кажется бесконечной хоррор-игра, без шанса выйти или сохраниться. И все это за сплошными ленивыми улыбками, подмигиваниями, весело-пьяными взглядами. Да уж, такого количества бутафории, фальши и игры не найдешь ни в одном театре, ни в одной творческой мастерской. Но после ее короткого «Ты сама-то знаешь?» мне на долю секунды показалось, она — знает. И даже больше, чем я могу себе представить.