именно так и должно быть

Минхо к этому, кажется, никогда не привыкнет: к тому, как его касаются, к тому, как обнимают, целуют, ласкают — столько рук, столько прикосновений, столько любви и нежности вроде бы одинаковой, но разной, разной по ощущениям, разной по тому, как его растаскивает на атомы, мелкие, невидимые, мечущиеся в замкнутом кольце рук и губ и рвущиеся навстречу всем сразу и каждому по отдельности; он и сам мечется, упирается пятками в постель, пытаясь вскинуться, толкнуться в горячий рот, — а получается только дернуть бедрами и задохнуться, подавиться стоном, когда от резкого движения член внутри проскальзывает глубже, задевает простату — и Минхо цепляется пальцами за простынь, комкает ее в кулаках, жарко выдыхая в чьи-то губы... он уже не понимает, чьи они — кажется, сначала его целовал Чонин, потом, он помнит, был Феликс… — и хотя Минхо уже теряется в удовольствии, уже блуждает где-то за гранью — второй оргазм лишает его возможности мыслить здраво — остатками сознания он все равно держится за мысль, какие они разные: Чонин целует грубовато, настойчиво, он просто, кажется, как и Минхо, не всегда справляется с самим собой, не всегда контролирует, что делает и как — потому что его, как и Минхо, тоже тащит по удовольствию навстречу куда-то туда, откуда возвращаются только с дрожью в коленях и звездочками перед глазами; Феликс целует ласково и нежно, почти осторожно, будто боится задеть и сделать больно, даже если они все знают, что он на это просто физически не способен, он мягкий и нежный, солнечный, теплый, словно первые весенние лучики, а еще — иногда — невозможно хитрый, он может раз за разом подводить Минхо к краю и не позволять за него шагнуть, он может дразнить и шептать — тихо, почти неслышно, но оттого и пробирает сильнее, — на ухо такое, отчего Минхо мурашками накрывает с головой; Сынмин целует внимательно, правильно, выверенно, и, казалось бы, должно получаться сухо, словно он делает это просто так, для галочки, вычеркивая в только ему известном списке пункт за пунктом, но от его аккуратности, от его уверенности появляется лишь ощущение безопасности и понимание, что в его руках можно расслабиться, ему можно довериться, рядом с ним — в его объятьях, под его губами, под его касаниями, — ничего плохого никогда не случится, а если вдруг что-то пойдет не так, Сынмин все равно будет рядом; с Чанбином все иначе — в хорошем смысле, в лучшем смысле, — Чанбин тоже внимателен и осторожен, но за попытками доставить удовольствие другому он не забывает про себя, и от того, как он отдается процессу, возбуждение поднимается с новой силой, загорается, охватывает своим пламенем каждую мысль, окрашивая их в алые тона обжигающей страсти, — после него губы тоже горят, и щеки, и кончики ушей, и даже, кажется, шея — просто потому что тело даже так, от простого поцелуя, плавится и тлеет; Хёнджин обычно, в такие моменты, целует после Чанбина — и в его руках пылает уже сам Минхо, выгибается, растекаясь, словно воск, потому что Хёнджин почти не целует в губы — Хёнджин метит в шею, в ключицы, раскрашивает тело Минхо следами своей любви, будто он — его холст, его лучшее творение, а иногда и не будто — однажды Минхо согласился стать для него живым полотном и стоически терпел, пока кисти щекотали кожу, заставляя морщиться и давиться смешками, и если потом все в общежитии смотрели на них не то с завистью, не то с удивлением, то это их проблемы, Минхо от Хёнджина уходил с сорванным голосом, на подгибающихся ногах и сходя с ума от накрывающей его нежности, — он и сейчас едва не срывает голос, когда губы Хёнджина задевают сосок и сжимают его, когда язык обводит скользко и влажно, а прохладный воздух, проходясь следом, вызывает мурашки; следом целует Джисон — от контраста жадности Хёнджина и его мягкости и неторопливости Минхо жмурится, снова стискивая простыни в пальцах и подаваясь назад, впуская чей-то — он правда не знает чей, это абсолютно неважно, — член глубже, еще, еще, пока к ягодицами не прижимаются горячие бедра, а к лопаткам — влажная от пота грудь, — Джисон губами выцеловывает на плечах Минхо одному ему известные узоры, повторяет их языком, повторяет ногтями, он не царапает, давит совсем легко и едва ощутимо, но от этой осторожности и пробирает до стонов и всхлипов — Джисон нежный, почти как Феликс, но немного иначе, Минхо не перепутает их даже с закрытыми глазами, даже во сне, он всегда знает, кто оказывается с ним рядом, и всегда ждет, когда они оба придут к нему, лягут под бок, позволят ласкать себя или примутся ласкать его сами — и дело не только в сексе, для них для всех это все давно уже не про секс, оно про другое: про чувства, про доверие, про единение, про то, что, как бы ни случилось, как бы ни было за пределами дома, они все равно есть друг у друга — и будут, будут всегда, пусть даже наивно и глупо так думать; Минхо и сейчас так думает, в который раз закрывая глаза и вслепую тычась носом в чье-то плечо — кажется, Чанбин, — а потом его приподнимают, подхватывая под руки, подбородок цепляют уверенные пальцы, заставляя повернуть голову, и губы ловят в поцелуй, головокружительный, жадный, но полный невысказанной заботы и такой любви, что у Минхо сводит низ живота лишь от этого, лишь от осознания, и третий, — кажется, третий, может быть, и нет, может быть, пока они его целовали, Минхо успел кончить еще, — оргазм прокатывается по телу, взрывается ослепительными вспышками, и Минхо стонет в губы Чана — потому что это Чан целует так, словно весь мир сужается до них восьмерых, словно нет никого важнее и ценнее, словно там, за пределами спальни, больше нет ничего — а даже если и есть, оно никогда их не коснется, не заденет, не причинит зла, — и Минхо отдается его рукам, его поцелуям — и не только его, Минхо отдается им всем и жадно, требовательно берет в ответ, когда оборачивается, встречается взглядом с Чонином, ухмыляется, видя, как дрожит венка на его шее, как играют желваки на скулах, как он выдыхает сквозь зубы, откидывая влажно липнущую ко лбу челку, — наверное, Минхо сжимается слишком сильно и Чонин пережидает его удовольствие, не двигается, только руки стискивает на бедрах; Минхо накрывает его ладони своими, переплетает пальцы, облизываясь, прогибается в пояснице сильнее и кивает, разрешая, будто снимая с паузы замершее действие, — Чонин толкается снова, Минхо расслабляется в по-прежнему держащих его руках Чана, — и как же здорово, что он держит, иначе Минхо непременно бы упал, — и тянется в сторону, просит — взглядом, не вслух, вслух не получается, с губ рвутся только стоны и резкие выдохи, — Феликса поцеловать его снова, улыбается в ответ на яркую, теплую улыбку и жмурится, когда Феликс прикасается сначала к щекам, потом к кончику носа, бормоча что-то вроде «хён такой красивый, невозможно, невозможно красивый», потом целует подбородок, а после — боже, Минхо сейчас сойдет с ума, — проводит языком по губам, от уголка до уголка, не толкаясь внутрь, а просто вылизывая, скользко, мокро, и, наверное, с кем-нибудь другим, — с кем-то, кто не они, — Минхо бы скривился и оттолкнул, но прямо сейчас кажется, что только так и должно быть: нежность на грани приемлемого, жадность на грани грубости, впивающиеся в бедра ногти Чонина, жаркие выдохи Чана на ухо, чья-то рука в волосах, помогающая держать голову прямо; и когда Феликс целует, когда наконец-то минует границу губ и ведет языком по языку Минхо, тот открывает рот и просто замирает, позволяя, разрешая, может быть, даже провоцируя не сдерживаться — судя по тому, как сбоку тихо-тихо, почти неслышно, матерится Чанбин… кажется, потом Минхо передают из рук в руки, кажется, постель, влажная — спутанные простыни, откинутое к ногам одеяло, — прогибается под их весом… когда Минхо открывает глаза, на него смотрят, внимательно, пристально, с невыразимой нежностью: смотрит Чан, улыбающийся уголком губ и будто бы ждущий, пока Минхо что-нибудь скажет; смотрит Феликс, замерший на расстоянии вытянутой руки; смотрит Чонин — и Минхо прикипает взглядом к его закусанным, зацелованным губам; смотрит Чанбин, держащий ладонь на плече Джисона; Джисон тоже смотрит, поглаживая кончиками пальцев бедро Феликса; смотрит Сынмин — будто бы ровно, будто бы на него все это не производит никакого впечатления, но его выдает блеск в глазах и расползшийся по груди румянец; смотрит Хёнджин — и под его взглядом Минхо снова чувствует, что вот-вот расплавится; в принципе, Минхо и не против — с ними плавиться приятно и спокойно, потому что его не оставят ни сейчас, потерянного в удовольствии, ушедшего так далеко за край, что картинка перед глазами почти двоится и плывет по контуру, ни потом, когда возбуждение спадет, а ему на смену придет уверенность, что именно так — так, как у них происходит, пусть и редко из-за расписания и вообще, — именно так и должно быть