who was the girl that was on your side?
...
i was the girl who was on your side урсуле хотелось засмеяться. уголки её пухловатых и израненных крепкими зубами губ лихорадило в неконтролируемой дрожи от паралича мышц, но она из последних сил натягивала ухмылку на дрожащие кровавые губы над её не по-женски волевым подбородком с алыми разводами. ей хотелось смеяться и она смеялась, захлебываясь кровью сильнее. но грудь её стеснило чем-то тяжёлым. сердце не успевало перекачивать кровь и налилось неподъемным свинцом, которое даже она — такая упрямая перед собственным неуверенным страхом — не в силах таскать в себе. она не в силах больше встать с растерзанных о землю колен. ей не подняться. она увидела страх перед собой, и впервые в жизни почувствовала себя такой слабой. свинец вместо сердца отравлял её, открывая воспаленную язву и сжигая в агонии.— позволь мне вести тебя в страстном танце. я же знаю, ты ведь любишь, когда ночь сжигает.
— пробовали ли вы когда-нибудь на вкус эту молочную нежность, что осела на губах недосказанным? ей было жарко, очень жарко. это не была красивая страсть, что на утро уже тухнет и призрачным дымом упархивает в окно, растворяясь среди облаков. когда всё веет лёгкостью утренней прохлады, тихой, даже безмолвной, когда табак вновь набивается в трубку... это было новым чувством для неё. забытым старым, которое она умело игнорировала, продолжая громко смеяться. только высокое небо слышало её смех. теперь же она чувствовала — она всё ближе к Адскому котловану. горячее дыхание в лицо обжигает лёгкие, где мешки наполнены кровью. когда она вдыхает, то чётче ощущает, что умирает. боится этого и вновь смеётся. но вместо смеха она издаёт пугающий хрип звериного голоса. ей хотелось простого тепла. она помнит остывшую постель, а до этого голодную ночную горячку, которой она отдавалась безвозмездно и без остатка. столько же забирала в ответ, а по утру самозабвенно утыкалась в похолодевшую подушку носом. старалась уловить остатки убегающего от неё ночного запаха, что уплывал вместе с дымкой через раскрытые тяжёлые ставни. нет, это было всё сном. урсула на грани помешательства и сейчас она просто обнажает свою сущность. сейчас её сон отвратителен, встаёт поперёк горла омерзительным комом, когда постель комкается противными и липнущими от пота неаккуратными складками под её тяжёлой спиной, а свинец травит, жалит, как быка на пыльной арене. вокруг также мерзко — пыльно и дышно, невыносимо жарко. тяжёлые ставни закрыты, они исчезли за плотными шторами.— признай своё поражение...
— ... никогда.— просто признайся.
она снова плавилась в жарком мареве, размывая горячими слезами её кровь; её пот; настолько тонкую, что едва осязаемую грань видения с сущим. не смеялась более, а впервые зарыдала с мерзким кашляющим хрипом от бессилия; от убийственных ожогов собственной агонии; от того, что её сердце — непосильный, ядовитый свинец. от собственной слабости и мокрой постели с въедливым запахом умирающего достоинства. липким смердящим блином всё её благородные рыцарские чувства отклеились от нежной стенки души и рухнули куда-то под рёбра, а после провалились в живот, скомкавшись в неестественную массу. она чувствовала какую-то низость своего бытия, тёмную пропасть, ведь она уже совсем ничего не видит, едва ли дышит. но в пропасти должно быть холодно, а она сгорала заживо. губы дрожали и искажались острой болью в груди. её измазанный в крови подбородок дрожал, кожа сморщилась и белела, но не детской чистотой, а какой-то старческой серостью, меланхоличной, подобно молчаливому пасмурному небу с нечёткими облаками, куда улетал табачный дым со всеми её чувствами.— если можешь... прости. знай, что я всегда жду тебя утром.
... — знаешь, в чем отличие заката от рассвета? ... нет, не только во времени. закат насыщен багровым, очень яркий, почти вульгарный. небо тяжелеет и насыщается кровью, пока солнце тонет за горизонтом. а рассвет... он нежный, лёгкий. как молоко, если добавить каплю крови, как лепестки той же розовой лилии. ты ведь любишь лилии? ... рассвет всегда начало нового, нового дня, новых побед. вот смотришь него ранним утром, и твоя душа будто освещается мягким светом... урсула вновь видела перед собой высокое серое небо всё с теми же облаками, что больше были похожи на разбросанную и изорванную вату. этот сон, вырванный из контекста бытия, и эти слова между строк книги, написанные от руки элегантным каллиграфическим почерком. она вновь дышала легко, и вновь могла улыбаться. вместо чернеющих на глазах и кривых, словно обломанные ветки, рук её пылающих щёк касались нежные белые ладошки, вытянутые прямиком к её лику из мыльного ласкового света. её боль покоилась, словно море после разъярённого шторма, но наконец шквалистый ветер перешёл лишь в мягкий бриз, а там и в штиль. ей стало легче дышать, без мерзкой крови и страшного удушья, от которого холодело нутро. ей наконец-то стало тепло. она влюблёнными слезливыми глазами смотрела на небо, где её грубого, падшего тела касались белые руки, тонкие и ломкие, по нежности и прохладе напоминающие фарфор. но ей было тепло видеть свет, утыкаться носом в белые локоны и вдыхать ночной запах, что с наступлением утра приобрёл какие-то мягкие, приятные ноты, нежно-розовые и кремовые. она смотрела на своего ангела — она была уверена, что к ней явился ангел, — как хотела когда-то смотреть и чувствовать еë. текли слезы по её щекам, когда кровавые губы без дрожи молвили в тихой молитве.— я наконец-то вижу тебя, mon ange.
...
еë фитиль пожарища догорел, и остыло нутро, заснув вечным холодным сном.