Ласточка (песня радости, время надежды)

«Кэналлоа нуждается в радости» Хуан поднес телефон к уху, слушая отчет Луиса. Соберано, в безупречной белоснежной рубашке, отдыхал, со скучающим видом откинувшись на железное изголовье казенной больничной койки. От предложенной Его Светлости после выписки из интенсивки палаты класса люкс Его Вредность, естественно, отказался. Бледный он был сегодня, упрямец, до кошек. Врач все утро зудел о том, что и выписку нужно бы отложить, и про физиопроцедуры, и про то, что нельзя напрягаться, и про то, как ухаживать за еще не зажившими шрамами на спине, и про горы таблеток, которые соберано теперь принимал трижды в день — перед, после и вместо еды, — и про херовы седативные на ночь. Словно не понимал, что кто-кто, а хозяин целого края — и в виду тут имели талигские игры в парламент и демократию — не будет жрать седативные. Может, кто другой, впрочем, и стал бы — но уж точно не сын Алваро. «Траур пора закончить, — так сказал старый герцог. — Кэналлоа нуждается в радости». Соберано взглянул на отца тогда, словно не понимая, какая может быть радость после стольких потерь. «Знаешь, как тебя называют? Ласточкой Алвасете», — улыбнулся герцог Алваро.</i> — Понял, принял. Заграждения не успеем, когда парни подъедут, вкратце проинструктируй их, выстроим коридор. Пако где? Ладно, все на местах, молодцы. Ласточкой называли, действительно. Когда соберано достали из-под завала, он, похоже, сообразив вовремя заявить, что, мол, слухи о смерти правителя сильно преувеличены, проорал строчку из «Лети, ласточка» — неофициального гимна всей Кэналлоа со времен еще прошлой войны. Эти кадры потом завирусились в сети, говорила Кончита, просмотры с наложенной песней через пару часов зашкаливали. Рокэ Алву и прежде любили, а теперь, на волне недоверия к мохнолапым чинушам, допустившим массовую застройку не рассчитанных на усиливавшуюся с начала Круга Ветра сейсмическую активность зданий, — возвели его чуть ли не в короли пополам с воплощеньем Анэма… а то и вовсе Ракана. «Дора Болло реально ревела», — потихоньку шепнул ему Паоло. Хуан только плечами пожал. Поразмыслил и глубокомысленно пояснил пацаненку: «Бабы». Ну и что, что Хуан сам ревел? Заперся в туалете такой же больнички с телефоном и ревел до соплей, давясь, будто дурак — старый, сентиментальный дурак, — хотя раненая голова от попыток сдержаться лишь раскалывалась сильней. Не хватало еще признаваться перед всякими там салажатами. — Консепсьон, сколько мы еще ждем? Лула жалуется, внизу… — Хуан воровато оглянулся на соберано. Тот, лежащий — с опущенными вроде веками, — ухмыльнулся, наверное шкурой чувствуя его взгляд. Бледный, как Сестра Смерти. Краской мазать лицо не стали, так что видно же: и посеревшую кожу, и запавшие эти глаза… Консепсьон говорила еще в том году: надо бы, чтобы люди уже осознали — Рокэ Алва не мальчик больше их золотой, не Ласточка, у него жесткости и ума больше, чем у Рамона и Карлоса, а его все считают младшеньким. Подготавливала статьи и репортажи, показывающие, что, казалось бы, декоративный пост соберано при парламенте за последние годы снова стал что-то значить, сколько Рокэ успел на нем сделать. Ну, теперь-то уже, — размышлял ревниво Хуан, — верно, сами заметили, когда чуть ли не некрологи о нем, трое суток от начала толчков не найденном, выпускали, прежде времени воя, как по родному покойнику. Ну а возраст заметят сейчас. Хуан помнит его пацаном вроде Куньо. Таким же вот быстроглазым, голенастым, улыбчивым. Они тогда с приятелями, раздолбаистой молодежью, угнали катер папочки одного из балбесов, да и усвистели кататься. Хуан тоже… катался. С багряноземельским грузом. Ничего слишком грязного — ни химической дрянью, ни экологичной сакоттой Суавес не промышлял, но, конечно, нарваться на береговую охрану ему было совсем не с руки. И, уж ясно, ему не понравилось, что по всей акватории ни с того ни с сего начали шнырять судна Салины. Хуан попытался пристать ближе к скалам, где обычно никто плавать не рисковал — и пристал бы, если только бы старый мотор не заглох. День был ветреный, а течение сильное, и на скалы его «Каммористу» начало сдувать так, что впору бы уже прощаться с лодкой, грузом и с жизнью. Море ранней весной тоже было холодное, купаться в нем не улыбалось. А потом появились они. Сын начальника береговухи, младший сын соберано, дрын чернявый какой-то — марикьярский по виду — и хохочущий во все горло молодой идиот, откликающийся на «Ротгер» — на патрульном, мать их всех, катере! Слава Унду, Суавес потом уже только узнал, кто эти остолопы да кому они близкие родственники, а иначе просто прыгнул бы в воду и попробовал сдохнуть как-то попроще. Но пока-еще-не-соберано назвался ему неприметной фамилией Аррохадо, и мальчики аккуратно отбуксировали его старенькую моторку с замечательным грузом… который и арестовали люди рэя Салины, стоило потихоньку причалить в ближайшей хорошенькой бухточке. — Ну и что же внизу у Луиса? — лениво поинтересовался соберано, стоило попрощаться с дорой Консепсьон. «Кэналлоа тоскует, как влюбленная женщина по моряку. Поправляйся уже», — приказал старый герцог. Соберано кивнул: «Да, отец». Нет, Суавес ни в жизнь не признается, как ревел по мальчишке, которого нянчил без малого уже лет шестнадцать. Старый герцог — и тот не признался бы, что сидел в неприметном «Линарце» во внутреннем дворе госпиталя пять часов, пока шла операция. В коридоре дежурил Хуан — все еще с замотанной бинтами башкой — и примчавшаяся аж с багряноземельского берега дора Инес. Болтун Пако шепнул болтуну Куньо, а тот снова шепнул Хуану: старый герцог, мол, так и бормотал эту песенку, был бы кто другой, жалость взяла бы, а так — жутко, мол, было, не спятит ли дед Алваро. — Согласованы были две группы от журналистов, а там уже толпа, соберано. Я настойчиво рекомендую использовать служебный выход. В замок их позовете потом. — Неужели толпа журналистов? — протянул соберано с ухмылкой. Понятно. Толпа там не случайно. Кончита ее созвала или люди Алваро — неважно. — Зевак, — выплюнул в сторону подопечного разозленный Суавес. — Меня следует предупреждать о таких выступлениях! Еще бы стадион там собрали! Теперь ждем, пока парни подъедут. Как я броник надену на вас, у вас ребра?.. — Не наденешь, — холодно проронил соберано, и Суавес заткнулся. — Пускай видят меня вот так. «Вот так». То есть в рубашке, с рукой на легкомысленно синенькой перевязи и в небрежно наброшенном на плечи черном, словно траурном пиджаке. И с бинтами, увившими торс, только тщательно спрятанными под плотной нательной майкой. Ну и с этой его хромотой, скрыть которую будет должен мальчишка Паоло. С этими головными болями, и с бессонницей, и вот с этими его взглядами — напряженными и пугающими — в пространство. И с вопросами. Редкими, осторожными и простыми вопросами, о которых врачи не знают. «Рэй Суавес, какой сейчас год?» И еще: «Какой круг?» И: «Кто правит в Талиге?» И как вишенка просто: «Где мой… где сейчас Ричард Окделл?» Хотя с Окделлом, как оказалось, дело было не слишком и страшно. Так звали того спасателя, что тянул соберано наружу из-под перекрытий. В прессе парня уже полоскали, как-то выяснив номер отряда да выкупив видеозаписи очевидцев с места спасения: мол, вернул он надежду горюющей Алвасете или же искалечил любимого сына герцога Алвы. Налетели, как на кита чайки, в вину ставили даже девчонку, вперед соберано спасенную — как ее, Эмильену? — Не скрипи мне зубами, — усмехался теперь соберано, — я достаточно уже валялся, пора и поработать. Вот такие они, эти Алва. Пако, дурень, простая душа его, волновался, не спятит ли дед Алваро. Дед Алваро не спятил. Он послал трех других сыновей, когда сунулись к младшенькому, подальше — заниматься лежащей в руинах и бетонной пыли Алвасете и окрестными городками. Дор Карлос и без этого уже вывел армейские части для разбора завалов, разбил в парке и за городом палаточные городки. Дор Рамон с головой ушел в пресечение спекуляций и случаев мародерства да в расследование — Алвасете еще не оправилась, а страна уже требовала виновных. Дор Рубен тоже что-то там делал — то ли добывал оборудование спасателям, то ли самих спасателей транспортировал на своем самолете. Даже дора Инес, задержавшаяся, ожидая, пока кошкины дипломаты согласуют визит нар-шаддин в родной край, закупила на родине мужа лекарств. Семья Алва основала свой город когда-то и теперь — и не в первый раз — вновь его восстанавливала. Вот пришел и черед соберано. «Кэналлоа нуждается в радости». — Соберано, пора! — дора Консепсьон Болло, пресс-секретарь соберано, полногрудая, жизнелюбивая, ворвалась к ним, как маленькое торнадо, притащив за собой одного из мальчишек Хуана. — Дор Суавес, герцог с вами согласен, переносим интервью во дворец, слишком много людей. Мы ведем соберано в машину без пауз, журналистов пустим сюда, пусть снимают палату. Паоло, собери срочно личные вещи: одежду, лекарства, документы… книги можно оставить… календарь этот со стены… — Календарь остается, Кончита, — прервал ее соберано. — Соберано! — Консепсьон вспыхнула, как закат, залюбуешься. — Но на нем полуголые мальчики! Вы вообще понимаете, сколько будет вопросов? Соберано открыл глаза. Первый взгляд часто был на него, висящий аккурат на противоположной стене глупый перекидной календарик на Изломный будущий год. С пацанами без маек, ну да. Мускулистыми пацанами из Талигспаса: кто — игриво прикрывшийся лямками снаряжения, кто — с охапкой «спасенных» котяток. Календарик, всегда неизменно открытый на месяце Зимних Скал. «Ричард „Тан‟ Окделл. Пес Баловник. Надорское отделение». Первый взгляд соберано — даже первый взгляд после кошмаров: первый, дикий, тяжелый — всегда был на календарь. На мгновение, до узнавания, этот взгляд становился чужим, незнакомым Хуану. Словно кто-то другой занимал место Рокэ-придурка-с-чужого-патрульного-катера, место Росио-папиного-любимчика, место Ласточки Алвасете. Герцог Алва сказал ему: «Ты изменился. Я думал, ты станешь таким, если вырастешь Вороном. У тебя другие глаза». Соберано молчал, словно бы и не видя отца, очень долго. Ответил: «Мне казалось, я был в Лабиринте. И я вывел кого-то. Или кто-то вывел меня». Соберано рассмеялся, как ворон раскаркался, и мгновенно осекся. Опять болит голова. — В Кэналлоа кого-то возможно шокировать голыми торсами? Я, похоже, болел слишком долго. Что дальше, дора Консепсьон, мы начнем осенять святым знаком симпатичные женские ножки? Паоло непрофессионально хихикнул, деловито сметая в сумку самые личные вещи. Кончита фыркнула оскорбленно: — Вы же знаете, соберано. Это из-за Излома. Проповедники говорят всякое. Кто грозит карой еретикам и демонопоклонникам, кто, напротив — твердит, что Абвении возвращаются и нам должно готовиться. Все кричат о поре испытаний и призывают к праведности. Симпатичные мальчики на стене соберано тут совсем не помогут. Обвинят вас во всех грехах. Паоло замер возле стены. — Рамон вроде бы нашел виновных: и взяточников, и подрядчиков? — спросил, помолчав, соберано. — Идет следствие, мне еще на суде заседать, словно я там зачем-нибудь нужен. Разве мало козлищ для жертвенника? Кончита кинула взгляд на картинку с мальчишкой и псом: — Пока мало. У людей столько горя и гнева. Куда им его девать? — Вешать на фонарях мародеров — одно… Соберано поднялся с кровати — стремительно, как привык. Покачнулся. Уже снаряженный Паоло споро подал ему нашатырь. — Юноша! — зашипел Рокэ злющим котом. — Я вам что, обморочная эрэа времен прошлого Круга, что вы с нюхательными солями мельтешите при моей персоне? — У нас вроде простой аммиак, — бодро отрапортовал наглый «юноша», — никаких ароматных солей, все брутально! — А вы думаете, что они благовониями наслаждались? — издевательски изумился хозяин, отбирая флакон. — Там был тоже какой-нибудь карбонат, или что там, аммония. Открутил колпачок, понюхал, отдернулся и скривился. — Пусть висит, все равно не нашли прошлогодний. На выход! — А зачем прошлогодний? — Паоло тут же сунулся под руку, позволяя по-дружески опереться. Соберано подумал, мотнул головой, посмотрел на Хуана. Тот затейливо выругался про себя на еще одну смену сценария, но оттер мальчугана плечом. Ладонь Рокэ легла тяжело. — В прошлогоднем они в мундирах. Дальше все пошло гладко. Фотографы запечатляли букет от соберано заведующей, и прощальные рукопожатия, ободряющие улыбки, и даже людей, по старинной примете тянущихся прикоснуться — и ведь вроде не к герцогу Алве, даже не к Повелителю Ветра, и все-таки — к соберано. Самому воплощению Алвасете. Выздоравливающему Алве. «Вы все живы? — пробормотал Рокэ, как будто не очень веря. — На Излом живы все. Ты, и братья… Племянники. Я боялся. Что останусь…» «Не надо бояться, — улыбнулся сыну Алваро. — Я вот тоже когда-то боялся… Но сейчас — посмотри. Ты совсем вошел в силу. Зачем же нам умирать?» Хотя герцог ведь собирается, — вспоминал, проводя соберано к парадному входу, Хуан, — врачи многого не обещают, и волнения ему совсем не на пользу. Все Алва отлично знают, хотя делают вид, что не ждут этой новой беды. Только младший сын цепляется за отца — нежный, сентиментальный. Ласточка…» У парадного входа и правда была толпа. Люди: кто понарядней, а кто победней, кто торжественный, а кто тревожный. Соберано приостановился на импровизированном постаменте ступеней. Хуан малодушно порадовался — по сценарию нынче не полагалось речей. Речи — это же микрофоны, оборудование и прочее это всякое. И толпу как-то утихомиривать. И вообще, слишком много возни. А хозяин едва ль не шатается. …Соберано искал этого мальчугана отчаянно. Еще толком не отлежавшись, не избыв обезвоживание, не опомнившись после операции, еле слышно рычал: «Ричард Окделл, он был, он узнал меня»… Кое-как раздобыли ему его Окделла — в виде календаря, Савиньяк самолично примчался. Соберано, казалось, хватило. Успокоился. Поправлялся. Что сценарий опять пошел в кошкину задницу, рэй Суавес понял, только когда все ликующее, это требовательно кричащее, гомонящее сборище перед госпиталем постепенно затихло. Соберано-то не подавал знака. Он стоял и смотрел. Раньше так не умел, а теперь — успокоил их взглядом. Ему и микрофон не понадобился. Голос был… тоже новым. Командным, глубоким и сильным. Хуан долго не вслушивался, напряженно выхватывая глазами, нет ли где-то опасности. Не блеснул ствол на солнце — нет, брелок на мобильнике. А там что? Каррьяра, тоже какой-то гаджет… А потом зацепило уже и его. — …Времена не бросать в других камни, а разбирать завалы. Время не обвинять, а протягивать руку! Принимать в дом сирот… и любить безоглядно! — Рокэ стиснул Хуану плечо, подаваясь вперед. — Всех: чужих, перепуганных, раненых — согревать и дарить безопасность. Подбирать собак и котов. Толпа, замершая, словно выдохнула на мгновение — Алва им улыбнулся. Хуан даже не видел, но как-то смог догадаться. — Пора сращивать кости и строить дома. Промывать и баюкать раны. Времена испытаний проверяют людские сердца, но чем славится Кэналлоа еще, если только не этим: горячими нашими, пламенными сердцами? Где еще знают, что означает ласточка? Знак ушедшим, знак для тех, кто еще возвратится… А потом они пели. Все… все. Хуан вел своего хозяина сквозь толпу — коридор почти не понадобился, ненормальные будут всегда, но по большей-то части сегодня их пропускали. А еще они пели. Они пели, пока рэй Суавес не устроил дрожащего от напряжения соберано в машине, в объятиях старшей сестры. Они пели, когда заводили мотор. Они пели по телеканалам в репортажах, и когда проповедники начинали снова брызгать слюной, и когда восстанавливали дома. И когда придет время прощания со старым герцогом Алвой, они тоже споют, — знал Суавес. Кэналлоа нуждалась в надежде — и она получила надежду. А потом в Кэналлоа опять пришло время для радости. Ты взлетай, моя белая ласточка, Поднимись выше горестных скал. Ты возьми с собой первую веточку, Знак земли, что моряк отыскал. Ты свой маленький дом выстрой заново, На родимой, на белой скале, Чтобы смерть обмануть, Чтобы парус надуть, Чтоб случилось вернуться и мне.