Дыхание звезд

      Он не знает, когда все это началось.       Уж точно не с первого взгляда, потому что в тогда ещё нескладном подростке Феликсе не было ничего такого, за что зацепился бы его взгляд. Он был милым, ранимым, чувствительным и очень падким до слез, отчего его хотелось защитить от всего мира, спрятать и дать время, чтобы оброс шкурой. В их индустрии без этого никуда. Хенджину тогда, тоже совсем ещё подростку, и самому не помешало бы, но ему все же было проще. Он был здесь своим, в родной стране, с родителями на расстоянии протянутой руки и любимой собакой. Он был дома, в то время как у Феликса были только они - такие же нескладные подростки с амбициями и дрянными характерами. Хенджин свой старался при нем запрятывать свою дурь поглубже. Хенджин хотел, чтобы хотя бы с ним Феликсу было спокойно и радостно, чтобы он не плакал так много и нормально ел. Но тогда все это точно не началось.       Не началось и через год. Феликс ещё не успел как-то особенно вырасти, даже детские щеки ещё не спали - у всего их манкэ-лайна еще не спали. Только стал смелее, наглее, всё лучше говорил на корейском, и защита ему была нужна всё меньше. Тогда началось у Феликса. Не с ним - с Уджином. Что-то такое, странное, в чем Хенджин совершенно не разбирался, и только и мог, что непонимающе пялиться, когда они вдруг начали виснуть друг на друге. Или когда рука Уджина все чаще и все крепче задерживалась на талии Феликса. Или когда они исчезали вдвоем где-то в глубине коридоров агентства, а потом возвращались растрепанные и странно сверкали глазами.       Понял позже, когда Чан с Уджином принялись орать друг на друга, после чего перешли на язык древний и простой. В ту безобразную драку Феликс - совсем тонкий, нежный ребенок Феликс - влез первым, наградил Чана синяком на скуле, разбил губу Уджину и велел обоим от него отъебаться. Это было… красиво, если честно. И смело. Но даже тогда, когда Хенджин восхищенно присвистнул, глядя на Феликса, это не началось. Его совершенно точно не интересовали занятые кем-то другим. Позже, когда Уджин ушел из группы, не началось тоже.       Хенджин придерживал волосы Феликса, когда того тошнило - не от похмелья, а лучше бы от него - а от усталости, тоски и переживаний. Хенджин грел его в своих объятиях на лайвах, отыгрывал фансервис и снова следил, чтобы он нормально ел. Другие делали то же самое, а потому чем-то особенным Хенджин их взаимодействия не считал. Просто Феликс рос, рос и он сам, и им было комфортно друг с другом молчать.       Ничего большего.       Ничего такого.       Просто однажды ему становится трудно дышать.       Это случилось позже. Сильно позже того, как Хенджин понял, что Феликс - красивый. Сильно позже того как Хенджин начал запускать ладони под феликсовы футболки. Сильно позже того, как фанаты дали их паре совместное название. И даже сильно позже того, как их макнэ Чонин, мелкий, но очень наглый, вдруг подвалил к нему и попросил не смотреть на него так больше, потому что он уже точно на его Феликса не претендует. Он так и сказал - "твоего Феликса". Хенджин на это совершенно честно и искренне послал его на хуй. Потому что Феликс - не “его”. И только потом, уже сидя в номере отеля вдруг осознал - Феликса в его жизни много. Слишком много. Вроде и неудивительно, учитывая сколько времени они проводят вместе. Блядь, да они живут все вместе! Однако… он знает как пахнет Феликс. Не его туалетная вода, не порошок, которым он стирает вещи. Он сам. После танцев, выступлений, жаркий, уставший, он пахнет потом, табаком, потому что бегает курить когда концерт заканчивается, мятой из-за конфет без сахара, которым тот всякий раз силится приглушить запах сигарет, и всякий раз - безуспешно. Это все еще ничего не значит.       Хенджин говорил это себе, когда смотрел, как Феликс, через совершенно больную спину, уставший и злой, в очередной раз прогоняет хореографию к Мэниак. Хенджин говорил это себе, когда в машине, везущей их в общежития, дал опереться на себя, чтобы смог расслабить позвоночник, закрыть глаза и отдохнуть хоть немного. Он говорил это себе, когда Феликс попросил его остаться с ним на ночь, потому что Хенджин теплый, Хенджин его не бесит, а сам он не вывезет все это один.       Это нормально. Они всегда так делают. Они часто спят друг с другом, потому что по одному - тоже часто - совершенно никак. Потому что в одиночестве накатывает паника, страх не справиться, желание выйти в окно, или хотя бы до ближайшего поезда, на котором можно свалить от ебучего агентства и не менее ебучего Сеула куда-нибудь подальше. В этом нет ничего такого. В том, что это не Минхо, Сынмин и Чонин, а именно он - просто на первого Феликс уже сорвался, а Сынмин и Чонин почти наверняка будут подыхать вместе.       То, что Хенджин слушает его дыхание, щекочущее ему ямку между ключицами, чувствует невесомое, случайное прикосновение его губ к шее, все ещё совершенно ничего не значит. Как и то, что утром у него стоит - просто утренняя реакция молодого организма. Ничего больше.       … он задыхается. Смотрит на то, как Феликс танцует, выгибается под лучами софитов, выгибается навстречу ему и одаривает шальной яркой улыбкой, и чувствует, как в легких вместо воздуха - звезды. Сверкающие, яркие, горячие, мешающие дышать, мешающие сделать хоть что-то. Всё, что Хенджин может в этот момент - это смотреть-смотреть-смотреть. Слушать мягкий бархат голоса даже в жестких риффах. Потерянно крутить головой, когда Феликс скрывается в темноте. Искать его взглядом, снова ловить яркую, обжигающую улыбку и нервно облизывать пересохшие отчего-то очень сильно губы. Это он может.       Дышать - нет.       В перерыве Хенджина трясет. Он внезапного нервного напряжения, от жары, от нехватки воздуха. От близости Феликса, который подлетает к нему, едва в темноте оказываются они оба, и кладет руку на спину в попытке успокоить. Лучше не становится совсем. Наоборот, только сильнее темнеет перед глазами. Перед ними вообще какая-то странная густая тьма, вязкая, страшная, Хенджин тонет в ней, остро желая только одного - чтобы Феликс прямо сейчас ушел.       Чтобы Феликс прямо сейчас остался и снова тронул губами вот тут, прямо под кадыком.       Что-то происходит. Прямо сейчас и с ним, что-то очень важное, личное и вызывающее неконтролируемый ужас.       - Ликс… - с трудом заставляя язык шевелиться, шелестяще зовет Хенджин, даже не надеясь, что его услышат. Зачем это делает, он совершенно не понимает.       Феликс слышит. Его ладонь вздрагивает на спине, передает импульс позвоночнику, заставляя дернуться тоже. Остается там же, хотя Феликс обходит его, прижимается грудью и животом к предплечью, нежными пальцами второй руки обхватывает запястье и помогает привалиться к опоре за декорациями. Пальцы с запястья исчезают, чтобы тут же оказаться у него на лице, касаются мягко, но уверенно. Смахивают пот - боже, почему он вечно так сильно потеет! - задерживаются на лбу, охлаждая своим прикосновением.       Хенджин выдыхает. Хенджин понимает, как это делать. Он неуверенно поднимает руку в попытке притянуть Феликса к себе, обнять, утонуть в его запахе и его жаре, чтобы не чувствовать жар свой собственный. Внутри все еще горят звезды, такие же, как в глазах напротив, внутри разливается что-то новое и пугающее. Что-то, что ему чувствовать - тем более к Феликсу, - совершенно нельзя.       Не успевает - взгляд Криса он не видит, но чувствует мокрой голой шеей. Он оценивающий, непонимающий, внимательный, обеспокоенный и снова оценивающий. Словно он знает. О звездах в легких. О том, о чем сам Хенджин пока не знает. Надо же, Хенджин совершенно о нем забыл. Забыл о том, что есть есть еще шесть человек, чьи руки он мог бы на себе почувствовать.       Ладони Феликса исчезают, а вместе с ними исчезает и воздух. Зато появляется Крис - теперь Хенджин его видит, но так, как если бы смотрел через запотевшее стекло. Перед глазами плывет, накатывает слабость и дурнота, теперь уже совершенно точно из-за концерта, от которого они отработали в лучшем случае половину, а эта передышка - пятиминутная, пока поет свое соло Хан.       Кажется, он слышит какой-то вопрос. Мир вокруг приходит в движение, его пытаются куда-то оттащить, расстегнуть на его горле тесный ворот, привести в порядок за те жалкие минуты, что у них еще есть.       Хенджину не хочется никуда. Ему хочется, чтобы вернулся Феликс, чтобы просто постоял с ним рядом, подышал с ним одним воздухом, коснулся снова. Кажется, он снова зовет его, и тот точно слышит, потому что делает шаг. Второй ему сделать не дает Крис - ловит на полпути, перехватывает за талию и утягивает в сторону. Вместо Феликса на него обрушивается стафф с кислородным баллоном, вентиляторами, салфетками, вопросами. Кажется, Хенджин даже отвечает им всем, пока трясет головой, силясь прийти в себя, а потом и правда - приходит, просто потому что выбора нет. Потому что до окончания концерта еще полтора часа, а он не может подвести ребят. Не может подвести Феликса, в котором обезбола сейчас больше, чем ставят, наверное, при полостных операциях. Который рассыпался вчера у него на глазах и в его руках, а сегодня освещает всю гигантскую арену своей улыбкой и танцует-танцует-танцует. Для всех у него все отлично, а значит также должно быть и у Хенджина. Ему-то больно куда меньше. Подумаешь, звезды. Подумаешь, в животе щекочут крылышками ебучие бабочки.       Оставшаяся часть концерта проходит как будто не с ним. Как будто это не он скачет по сцене, орет в микрофон, заигрывает со стэй, танцует, поет, отрабатывает всё то, что прописано в его контракте. Потому что сам он где-то совсем не здесь. Головой он с Феликсом, там, в их общежитии, пытается подобрать слова, о которых пока не подозревает. А когда все заканчивается, когда стихает гул стэй в зале и гаснут софиты, заканчивается и он сам, и это незнакомое чувство внутри - будто бы тоже. Ровно до тех пор, пока Минхо не раздергивает пуговицы на жилетке Феликса, отчего тот закатывает глаза и устало хохочет, а потом тянет за собой в сторону одного из задних выходов. Они всегда так делают - убегают курить сразу после концерта, чтобы выдохнуть и попуститься. А Хенджин всегда смотрит им вслед и осуждающе качает головой, потому что однажды их точно спалят.       Всегда. Сейчас же кончики пальцев буквально пульсируют от нереализованных желаний и порывов, руки дрожат вместе с коленями, в легких снова ощущается острый недостаток воздуха. Он зачем-то рвется за ними, отмахивается от пытающейся задержать его Крисовой руки, и, догнав посреди коридора, буквально отнимает Феликса у Минхо. Тот сперва недоуменно и сердито щурится, после чего тянет вверх уголок губ и исчезает за тяжелой металлической дверью.       - Джинни?.. - непонимающе тянет Феликс хрипло.       На этом низком, тягучем “Джинни” Хенджин ломается окончательно. За спиной удачно оказывается еще одна дверь, по всем канонам плохих дорам - туалетная, и туда, в плохо освещенное помещение из холода и кафеля, Хенджин затаскивает и себя, и Феликса.       Он не делает ничего такого. Только то, что хотел ещё там, в темном углу за декорациями и экранами - устраивает руку на плечах и вокруг тонкой талии. Прижимает Феликса к себе, зажмуривается, горячечно тычется носом в теплую, влажную шею и выдыхает. Зачем-то перед этим тоже раздергивает жилетку на нем. Под пальцами, уложенными на спину и плечи - горячо и тоже влажно, очень нежно и гладко. Пальцы чужие подрагивают и мнут майку на его спине, их тепло ощущается сквозь ткань, тепло всего Феликса чувствуется, как и его легкое дыхание, щекочущее невидимые волоски на шее.       Они не целуются. Этого у Хенджина нет даже в мыслях. Его устраивает, у него сейчас есть всё, что нужно, его понимают, принимают, трогают. Трогает и он сам - ведет пальцами по чужой талии, ребрам, соскальзывает ими на сухой твердый живот, с настолько твердыми мышцами, что есть серьезные опасения, будто их вытачивал плотник. Хенджин обводит их, гладит, чуть отстраняется, чтобы было удобнее. Сталкивается взглядом с чужим. Глаза у Феликса большие, красивые и совсем черные, хотя при нормальном освещении, Хенджин помнит, скорее холодный крепкий чай, чем непроглядная ночь. Он смотрит внимательно, странно, понимающе. Поднимает руку со спины, когда становится удобно, и запускает пальцы в волосы, жесткие от лака и спутавшиеся после долгих танцев на сцене.       А потом - это точно Феликс делает, не Джинни - делает шаг назад. И ещё. И ещё, пока не упирается обнаженной поясницей в раковину. Хенджин послушно следует за ним, в последний момент осознавая, что каменная столешница холодная, а Феликсу нельзя сейчас застужать спину. Да и вообще стоять. Этим он объясняет то, что обхватывает ладонями его талию и подсаживает, продолжая придерживать и позже. Как себе объясняет Феликс то, что раскидывает ноги и коленями сжимает его бока, притягивая еще ближе, Хенджин понятия не имеет, да и не хочет.       Пространства между ними нет никакого. Только ткань хенджиновой футболки и больше ничего. И его же ладонь, так и скользящая по животу, груди, поднимающаяся к ключицам и возвращающаяся обратно вниз, где жарче всего. И ладонь Феликса, расстегивающая пуговицу на его джинсах.       Хенджин не знает как на это реагировать. Только и может, что жмуриться дальше, дышать сбивчиво и облизывать свои губы. Не понимает, как до этого дошло, почему вдруг все стало вот таким - тягучим, жарким, почему Феликс довольно, хоть совсем неслышно стонет и подается навстречу, когда Хенджин решается ответить ему тем же. Или почти, потому что ему совсем неудобно, он только и может, что положив ладонь на чужой пах, несильно сжать пальцы, внутренне ненавидя жесткую джинсу между ними. Феликс смог хотя бы проникнуть под пояс его джинс и дотянуться пальцами до нежной кожи на головке.       Это даже не дрочка. Это какая-то хрень, потому что они оба даже обхватить друг друга нормально не могут. Могут только так, неумело и по-подростковому тереться друг об друга, опалять друг друга жарким дыханием и прижиматься крепко.       Этого так мало.       Этого точно достаточно. Достаточно для того, чтобы Ликс вдруг задрожал в его руках, выгнулся, выставляя напоказ светлую шею, и тихо, до неприличия тихо застонал, поджимая красивые губы. Достаточно для того, чтобы от этого тихого стона и этого зрелища - кончающего в его руках Ликса, - догнало и его. Догнало страшно, беспощадно, неотвратимо, заставив до боли в пальцах вцепиться в чужое бедро, сжать зубы - тоже до боли.       То, что случается дальше тоже - как из дорамы. Все ещё хреновой. Потому что дверь положено запирать, прежде чем заниматься сексом в туалете (если это вообще секс. Хотя пальцы Ликса, измазанные в его, Хенджина сперме, означают что-то очень близкое к этом). Потому что если её не запереть, кто-нибудь обязательно войдет, обязательно увидит то, что не предназначено для его глаз.       Как сейчас. Как с Сынмином, чье отражение Хенджин ловит в зеркале.       Отскочить друг от друга они, конечно, не успевают. Все, что удается, причем не ему, а Ликсу, это податься вбок, придерживаясь за его спину, загораживая их от глаз Кима своей спиной. Пока тот пытается переварить, все еще влажные пальцы дергают обе молнии на их джинсах, заставляя удивиться даже сквозь марево недавнего оргазма такой реакции.       - Вас не так поймут, - слышится от двери голосом Сынмина. Абсолютно спокойным, хоть и через паузу. Будто он не удивлен. Будто он не понял, хотя не понять - невозможно.       А Ликс взрослее. Ликс собраннее. У Ликса внутри не то что стальной, а титановый стержень. Потому что справившись, и только едва вздрогнув от звука чужого голоса, тот соскальзывает со столешницы, сует ладонь под кран, будто бы случайно плещет воду себе на джинсы, давая пятну расползтись по всему бедру и ниже. Глазом даже не ведет, прежде чем повернуться к Сынмину и твердо, хоть и абсолютно беззаветно лживо, отозваться.       - Ничего такого не было. Ты уже в порядке, Джинни?       Кажется, он кивает. Лжет. Кажется, Ликс реагирует ответным кивком, после чего шагает к Сынмину. Лжет тоже - в каждом своем движении.       Они даже не поцеловались. У них ничего такого не было. Просто Хенджин теперь знает, как выглядит Ликс, когда кончает.