papas liebling

im ur dad im ur dad call me daddy

откровенно говоря, я всего-то лишь кратко читал у них курс по этикету, ничего более. даже в мыслях у меня не было искать себе новое «увлечение» среди студентов и студенток. так само получилось. ей богу, чистейшая случайность. «увлечение» звали фёдором, он был на третьем курсе философского, любил кафку, отечественный панк-рок и дешёвый алкоголь. он улыбался, склонял голову вбок и внимательно слушал, будто впитывал каждое моё слово. сначала я лишь улыбался ему в ответ, затем рискнул заговорить, а потом и позвать на кофе. разумеется, я знаю, что это не очень правильно, что спать со студентами — последнее дело, мне даже угрожали судом на предыдущем месте работы. но это было такое неукротимое детское «хочу». будто увиденная на прилавке дорогая кукла, которой невероятно хотелось обладать. иметь. прямо сейчас. о да, кукла — очень точное сравнение. меня абсолютно умиляло всё в нём — от забавных маленьких рук, больше напоминавших кукольные, до голоса, срывающегося на писк в моменты особого восторга. но особенно меня привлекала эта лёгкая ненавязчивая детскость в его стане. мимолётная, едва заметная под мужественным образом, мешковатой одеждой и грубостью фраз. но она была. она была в сжатых зубах и стремительно намокающих глазах, стоило мне сказать что-то «не то», в глупых попытках скрыть красивую полноту. он всегда ставил ноги на носочки и горбился, когда садился в кресло, затягивал ремень, боялся есть на людях. сначала я не понимал, зачем моя девочка так себя мучает. потом осознал масштаб проблемы. молодые девчонки часто выпячивают эту свою болезненность и закомплексованность, будто это главное их достоинство, фёдор же старался спрятать. но от меня не получится спрятать ничего. я хотел просто поцеловать его в лоб так, как не хотел переспать ни с одной взрослой женщиной. ни моя будущая бывшая жена, ни другие мужчины, никто и никогда не вызывал у меня такого желания. то и дело я терял ход мыслей во время занятий, засматриваясь подолгу на воспалённые губы, которые он ежесекундно кусал, мягкие кудрявые волосы, смуглое юное личико, чем-то напоминающее щенячью мордочку. да, безусловно, он был некрасив, болезнен, но повадки его были до того очаровательны, что я почти этого не заметил. я любил его больше, чем любят людей. он был моей самой хрупкой игрушкой, которой ни с кем не хотелось делиться — не дай бог, что-то испортят. да, он был куколкой, которая требовала сто процентов моих времени и внимания. я кладу ему руку на колено, и он замолкает, смотрит на меня робко, мол, можно продожить? — так что там с гегелем и панлогизмом, mäuschen*? я слушаю, — киваю и прикрываю глаза, укладывая голову на его плечо. — ну, гегель вообще одна из самых важных фигур в немецком идеализме. понятия объекта и субъекта вообще он… вернее, как… да блин, дима! — цокает языком, когда я веду по его бедру широкой ладонью. милейшая, хоть и пошлая манипуляция. — ну что «дима», м? я соскучился. мне глубоко наплевать, кто смотрит и слушает меня сейчас. я же знаю, как ему не хватает моего внимания, как он радуется каждому прикосновению и комплименту. я знаю каждое его желание и просьбу, я считываю каждую интонацию. я обожаю в нём всё, что презирал бы в другом. красота его в уродстве, сила его в слабости и убогости. даже против меня он боится идти, хоть я и внушил ему, что не причиню вреда. мне нравится это тёплое чувство, разливающееся по груди. будто я знаю какой-то огромный секрет. он когда-то был только федин, но теперь он наш. общий. и если федя не будет слушаться, о секрете узнает каждый. мне нравилось выводить его гулять, купать, расчесывать, укладывать спать, трогать, даже просто смотреть. это была моя самая чистая любовь — любовь ребёнка к игрушке. — mäuschen, поехали ко мне? что ты будешь в общаге с клопами ютиться, м? прыгай в машину. ему все равно некуда больше ехать. не к матери же. всё, что остаётся — прыгнуть на переднее сидение и пристегнуться. — какая ты у меня умница, — я мягко касаюсь губами его виска. просто неплохо знаю, как это выбивает его из колеи. дома прохладно, мне приходится предложить ему тапки. — не надо, — он слегка морщит миниатюрный нос, хмурит брови и пожимает плечами. — надо. рüppchen, простудишься, — настаиваю. пока что мягко, ведь я отлично знаю, что этого будет достаточно. и вот он уже стоит передо мной в тапочках, мнётся и не решается пройти дальше коридора. ему все здесь казалось ужасно чужим, он словно на экскурсию пришёл, и на экспонаты нельзя дышать, смотреть только из-под опущенных густых ресниц. он стеснялся прикасаться к посуде в кухне, даже открывать кран или поворачивать ручку двери старался очень аккуратно. я мало слушал его долгие и невероятно скучные рассказы о прошлом, они все были похожи на долгий дешёвый ужастик, где ты знаешь, что каждые пятнадцать минут какое-нибудь чудище стабильно будет вылезать из-за угла и истошно вопить. одно меня радовало — то, с каким детским простодушием он рассказывал ужасные вещи. об избиениях он говорил без омерзительного театрального предыхания, без драматичности или злости. он искренне считал, что заслуживал этого. прелесть. его голубые грустные глаза, похожие на глаза сироток из книжек двадцатого века, постоянно были распахнуты. наверное, это и делало его некрасивое личико таким сладким, таким живым. — проходи, не стесняйся, рüppchen, — приходится буквально взять его за руку, чтобы отвести на кухню, — сейчас есть будем. он нервно сглатывает. мне нравилось кормить его, даже просто смотреть, как он ест. как птичка, стараясь не слишком широко открывать рот и всегда оставлять около четверти еды на тарелке, даже если порция была очень маленькая. — даже не думай отвертеться. знаю я твои анорексичные выходки. садись, — я ставлю на стол сковородку и сажусь рядом с ним, — хочешь, сразу иди на коленки? — я тебя раздавлю, ты чего? остаётся только усмехнуться и по лоб глаза закатить. — глупости не говори. я тебя с лёгкостью подниму на руки. давай, mäuschen, иди ко мне, — даже голос мой отличался от того, каким я говорю с остальными. этот мальчик творил со мной необъяснимые вещи. он покорно идёт, и я начинаю кормить его с ложки. сначала осторожно касаюсь нижней губы, чтобы он приоткрыл рот, но он сопротивляется. — открой рот. не отворачивайся. вот так, умница. для себя я оправдываю это тем, что безо всех этих манипуляций он бы не стал есть вовсе, что для юного организма очень вредно. — вот так, herzblatt, ты отлично справляешься, — мягко подмигиваю, тянусь за коротким поцелуем в щеку. он одну тёплую ладошку кладет на плечо, вторую — на бритый затылок, осторожно почесывая короткими ногтями. все вокруг на миг показалось мне нереальным, сказочным, настолько этот момент был потрясающим. я чувствую сбитое дыхание, лёгкий тремор, пульсацию вен. — ну иди сюда. он все-таки аккуратно перебирается на мои колени, и я принимаюсь осторожно перебирать его кудри, распутывая тщательно каждый крошечный колтун. это очень медитативное занятие, именно поэтому я так настаивал на том, чтобы он не отстригал волосы. — а, — он хочет что-то сказать, но я прикладываю палец к его тёплым влажным губам. этот момент нельзя упускать, нельзя рушить. вторая ложка идёт уже лучше. я улыбаюсь его смущению, видно, что он переступает через себя, лишь бы угодить мне. — не обижайся, рüppchen. ты прекрасно знаешь, что это для твоего блага. ну, не отворачивайся, — я мягко беру его за подбородок и разворачиваю к себе, — ты сегодня молодец, умница. давай, ещё немножко. на девятнадцатой-двадцатой ложке его немножко начало подташнивать, и это стало для меня верным знаком остановиться. — прости, прости, наверное, я слишком быстро… не переживай, федечка. хорошо всё? пить хочешь? пойдём в кровать? если честно, на секунду я увидел в его светлых глазах нечто настолько жалкое, что мне захотелось раздавить его. раздавить свою куколку, главное сокровище. потому что я могу это сделать и не понесу за это никакой ответственности. не придёт мой vatter и не скажет, что я поступил отвратительно, мне не придётся перед ней извиняться. я могу как быть абсолютным добром для него, так и стать абсолютным злом. с этой мыслью я и уснул, мягко улыбаясь и нежно дыша в чужой загривок. с великолепным ощущением невероятной власти над маленьким человечком под собой.