Проклятый

      Лето выдалось дождливым: тонкие струи дождя объединялись в ручейки и спускались по стеклам. Лампа немного коптила и приходилось обходиться свечами. Мастеру толком не спалось уже неделю: он то и дело просыпался, вставал, принимался ходить по комнате посреди ночи, писать бесконечные романтические письма Маргарите, а днем дремал на диване в компании Бегемота, что пристрастился будить его мощными ударами лап, напоминая, что пора бы поесть.       Было еще не слишком поздно, и Мастер сидел за столом, раскуривая сигарету за сигаретой. Среди страниц романа лежали выполненные переводы с английского и немецкого, которые заказали какие-то сочувствующие знакомые из Ленинской библиотеки. Они должны были принести ему хоть немного денег на ближайшие недели, а потом… нет, лучше было не думать.       Не думать не вышло: тревога, придя на зов мыслей о будущем, не планировала его оставлять. Он ощутил привычную дрожь в пальцах и слабость — показалось, что он вот-вот упадет в обморок. Мастер стиснул одну из тетрадей с написанными строками романа.       Ему нужен свежий воздух. Бежать, бежать! Куда? Неважно, лишь бы бежать от той бездны, куда его манят проклятущие строчки о фальшивых червонцах!       Поспешно натянув плащ и нахлобучив шляпу, он вышел на улицу, расправляя плечи: влажный воздух окутал его тяжелым, будто прокуренным одеялом. Морщась от настойчивых капель, попадающих в лицо, он пошел в сторону Тверской. Надо было выйти на бульвары, там под сенью деревьев должно было стать суше. А потом…       — Машину заказывали? — окликнул Мастера дребезжащий голос.       — Коровьев? — удивленно спросил тот, окинув взглядом знакомую тощую фигуру, высунувшуюся из черного автомобиля. — Вообще-то нет, но…       Сердце забилось чаще: внутри мог быть профессор — Мастер уже давно его не видел.       — Я полагаю, что заказывали, — прохрипел тот, кого Мастер окрестил Азазелло. — Поедем, мес… профессор послал за вами.       — Что же, если профессор посылал, — Мастер не договорил и послушно сел на заднее сиденье. Кроме них троих, в машине никого больше не было. Взревел двигатель, и они поехали куда-то через всю Москву, где он прежде еще не бывал в своей отрешенности от светской жизни. Мастера легко пропустили в зал: не задали ни одного вопроса, как будто бы его здесь и не было; спутники остались в машине.       Профессора в ресторане он заметил почти сразу: тот сидел в окружении нескольких изысканных дам, похожих на тех, с кем могла водить дружбу Маргарита, да группы мужчин, чьи фамилии можно было бы найти на страницах газет. Он говорил громко, с ужаснейшим немецким акцентом, в левой руке крепко сжимал бокал с вином, а в правой держал маленькую посеребренную вилочку. Не решившись подойти, Мастер присел за один из столиков неподалеку и заказал самого дешевого вина. Пить вино здесь означало, что ближайшие три дня он останется без ужинов, но выбора не было.       — Ах, профессор, как интересно вы рассказываете! — восхитилась одна из дам. — Я сразу вижу, настоящий историк, ведь вы описали королевство Ганновер, как будто сами там жили!       — Но ведь я б’ил там, — ответил тот, все так же громко. — Я б’ил там и л’ич’но г’овор’ил с Г’еор’гом V!       — Этого не может быть, — рассмеялась другая дама. — Вы, вероятно, пьяны.       — О, н’ет-н’ет, — заверил профессор, вскакивая на ноги (Мастеру послышался резкий звук копыт, как будто в зале показалась лошадь), — я б’ыл везд’е в Евр’опе! В’езде, где б’ыла эта их… Цер’ковь!       Он резко покачнулся и едва не упал.       Смотреть на это было невыносимо. Даже если профессор посылал за ним, сейчас он выглядел так, как будто уже перешагнул за ту грань, до которой он еще мог об этом помнить. Движения у него стали какие-то рваные, изломанные, бокал в руке задрожал.       Мастер не смог больше оставаться безучастным: отсутствие участия сделало бы из его знакомого верное посмешище. Он встал, чтобы подойти к столу как раз тогда, когда профессор, уже сидя, яростно уверял всех, что в последнее столетие люди удивительно разучились верить другим.       — Оh, mein Meister! — вскричал он почти отчаянно, едва увидев, и снова вскочил на ноги. — Was machen Sie hier?       — Konnte nicht Ihre Einladung ignorieren, — отозвался он и быстро пересек разделяющее их расстояние. Стоя рядом с профессором, он ощутил непривычный жар, исходивший от него. Обычно его немецкий друг был холоден, как лед, сегодня же он будто вышел прямиком из котлов Ада. — Товарищи, я прошу нас извинить, мне надо быстро переговорить с профессором.       Он взял профессора под локоть и повел в сторону небольшой галереи, откуда открывался вид на реку.       — Was erlauben Sie Ihnen! — вяло возмутился тот, как-то наваливаясь Мастеру на плечо. — Ich führte ein Gespräch…       — Dieses Gespräch kann Ihnen in schlechten Orten führen, — тихо ответил Мастер. — Es ist gar nicht gut, wenn Sie über Königen und Geschichte hier sprechen. Und was bedeutet, dass Sie da waren? Mit diesen Worten können Sie in die Klapsmühle gehen.       — Bringen mich weg von hier, — вдруг попросил он слабым голосом, будто не слыша всего того, что говорил ему Мастер. — Mein Kopf… es tut weh…       Мастер встревоженно взглянул ему в лицо: глаза профессора смотрели как-то затравленно, под глазами залегли темные тени, а губы подрагивали. Откуда-то взялась трость, на которую он теперь отчаянно опирался, как будто бы ноги его не держали. Скорее всего, так и было: больную левую ногу сотрясали судороги.       — Mache ich, — состояние его спутника не давало ему выбора. — Haben Sie Geld, um alles zu bezahlen?       Воланд взмахнул рукой.       — Уже уплач’ено, — ответил он по-русски, отчаянно цепляясь другой рукой за Мастера. Голос его резко обрел твердость. — Пойдемте!       В ту же минуту резко мигнул свет, и все люстры погасли. Поднялся гам, кто-то говорил про короткое замыкание, кто-то про отключение по всей Москве, а Воланд потянул Мастера за собой. С улицы почти не попадал свет, но профессор почему-то точно знал, куда они идут, как будто бы видел на полу знаки, ведущие к выходу. Никем не остановленные, они очутились на улице. Дождь только усилился.       — Danke, — пробормотал профессор, жадно вдыхая свежий воздух. Его била дрожь, а слова выходили совсем невнятные. — Es war mir nicht bewusst, dass früher in diesem Ort eine Kirche war. Konnte nicht selbst draußen gehen… Heute ist ein schlechter Tag…       — Ihre Freunden warten auf uns, — Мастер указал на неведомо откуда взявшийся автомобиль. — Wohin möchten Sie jetzt gehen? In welchem Hotel?       — Zu Ihnen, — он с усилием сделал несколько нетвердых шагов, опираясь на трость. — Ich brauche Ruhe…       В машине оказался один лишь Коровьев.       — Напиться изволили-с? — поинтересовался он у Мастера, как будто не было ничего необычного в состоянии пассажиров. — К вам отвезти-с?       Профессор навалился на него, и Мастер вновь ощутил болезненное тепло, исходившее от него. Обхватив Воланда покрепче, чтобы тот не упал, Мастер кивнул.       — Да, придется ко мне. Вы как, профессор?       — Г’олова, — сдавленно пробормотал тот, утыкаясь горячим лбом ему в плечо, и будто с усилием выныривая из бреда, чтобы снять шляпу. Секунду назад Мастер был абсолютно уверен, что они оба оставили плащи и шляпы в гардеробе ресторана, но те вновь были при них. Машина покатила обратно по Москве.       Всю дорогу профессор не проронил ни слова, продолжая жаться к Мастеру, как будто обретая в нем одном спокойствие. Коровьев непривычно молчал, внимательно следя за дорогой. Мастер рассеянно гладил Воланда по голове, зарываясь пальцами в жесткие темные волосы.       — Приехали-с, — с прежней заискивающей интонацией сообщил Коровьев, — я заеду завтра-с, а то в отеле был бы скандал. Да-с… Мес… Профессор, вам помочь?       Тот оторвался от плеча Мастера и так зыркнул на Коровьева, что тот счел за лучшее закрыть рот. С почти привычной легкостью он вышел из автомобиля, громко хлопнув дверью, и этим привлек внимание пожилой соседки.       — Ишь, — крикнула та, распахнув окно такого же старенького домика, как тот, в котором жил Мастер, — расхлопались тут, понимашли! Нехристи поханые, все ездют тут на своих автомобилях и ездют!       Мастер не был уверен, что видел эту бабку прежде: видимо, она въехала в дом совсем недавно.       — Мама, — услышал он второй женский голос изнутри, — не надо так!       — Осемьдесят лет живу, и никогда такого сраму не слышала! — продолжала возмущаться в окно бабка.       — Вы, гражданочка, что шумите? — встрял Коровьев. — Мы сейчас уедем, только вот товарища привезли. Или хотите покататься тоже?       — На этой-то чортовой машине покататься! Нет, сохрани хосподи! Пусть сгинет вся эта дрянь! — и она неистово принялась креститься.       Воланд выбрал именно этот момент, чтобы как-то пошатнуться и прижать свободную руку к вискам. Мастер, возившийся с ключами (дрянной замок как назло заклинило), не успел поддержать профессора, и тот упал на колени посреди улицы.       — Мама, мама, тише! Нельзя такие вещи на людях говорить! — запротестовала женщина внутри и наконец с грохотом захлопнула окно. Мастер обернулся было к Коровьеву, чтобы попросить помочь, но ни машины, ни Коровьева уже не было. Был только Воланд, осевший прямо в дорожную пыль, и казалось, что у него не осталось сил подняться.       — Professor, — со вздохом произнес Мастер, откидывая прядь волос с его покрытого испариной лба (шляпу профессор, по-видимому, оставил в машине). — Sie müssen sich jetzt eine letzte Mühe geben. Helfen mir, bitte.       Он потянул того за подмышки наверх, силой ставя на нетвердые ноги. Воланд взглянул на него абсолютно стеклянным взглядом.       — Черт побери, да что же с вами такое… весь горите… ну давайте, мой дорогой, два шага, и мы дома. Обопритесь на меня побольше… вот так, да, вы молодец, теперь немного ступенек… а, к черту все, давайте я вас тут донесу… — бормотал Мастер, пока они медленно перемещались в его подвал.       Во время всех этих экзекуций Воланд оставался так же безучастен, но на диване наконец пришел в себя достаточно, чтобы в его расфокусированном взгляде мелькнуло узнавание.       — Aqua... Magister meus, aqua… — прошептал он, почему-то на латыни. Мастер моргнул, но налил из графина стакан и протянул гостю. Тот оперся на подушку, делая несколько нервных глотков, но закашлялся, и вода струйками потекла по его подбородку.       Со вздохом, Мастер сел рядом и принял стакан из дрожащих рук. Рукавом рубашки принялся вытирать мокрое от воды и пота лицо, пока потерянный взгляд профессора не остановился на нем, а сам он не приподнялся на локтях.       — Не знал, — прохрипел тот по-русски и почему-то совсем без акцента, — что в атеистической Москве так рьяно верят в Бога…       — Это сейчас неважно, — настолько спокойно, насколько он сейчас мог, ответил Мастер. В самом деле, спокойствие давалось ему непросто: только сейчас Мастер понял, как колотится его собственное сердце.       Как во сне, он окинул комнату взглядом: неужели он забыл погасить все эти свечи вокруг дивана, уходя? Какая опрометчивость! В тенях Мастеру вдруг привиделось, что у его гостя отросли рога, а в комнату будто вползает что-то темное. Мастер поежился и посмотрел на профессора.       Воланд откинулся обратно на подушку, закрывая глаза. Рука в перчатке все еще сжимала его, Мастера, плащ, как сведенная судорогой.       — Что же мне с вами сейчас делать? — скорее у самого себя, чем у Воланда спросил Мастер, глядя на изможденное лицо своего ночного гостя. Того начала бить мелкая дрожь, и Мастер и без градусника мог сказать, что у немца жар. Понять, зачем он поехал в ресторан в таком состоянии, Мастер никак не мог. Конечно, бывает, что грипп нападает враз, но все же…       — Мне стало плохо уж’е в р’есторане, — тихо сказал Воланд, все еще не открывая глаз, но наконец разжав руку. — Это восточ’ная лихор’адка, она пройдет к заре… я постар’аюсь вам’ не пом’ешать. Сейчас мн’е уже нем’ного легч’е. Благодар’ю вас.       Он приподнялся на локтях и принялся снимать плащ. Очевидно, его “немного легче” отнюдь не означало, что приступ прошел: озноб не прекращался, но профессор будто стремился его игнорировать. Мастер хотел было предложить своему гостю другие брюки взамен испачканных пылью, но с удивлением заметил, что те, в которых был его гость, выглядят так, как будто они только что из магазина: даже стрелки на них не замялись. Профессор ослабил галстук, и на этом его вновь оставили силы.       — Еще воды? — Мастер только сейчас понял, как глупо он выглядит со стороны, вглядываясь в лицо своего друга столь внимательно и сидя так близко. Он отпрянул было, но пальцы Воланда вновь коснулись его, на сей раз они легли поверх его кисти.       — Ja, mein Meister. Bringen Sie mir noch ein Glas Wasser. Und dann setzen Sie wieder bei mir, Sie können schreiben, lesen, schlafen — machen alles, was Sie wollen, aber lassen mich heute nicht allein. Ich brauche heute einen Menschen, den bei mir bleibt.       — Haben Sie Angst? — невольно спросил Мастер и тут же захлопнул рот: наверняка, этот вопрос был неприличен.       — Nein, mein Freund, nein! — Воланд вдруг рассмеялся и не будь его лицо столь бледно, а кожа столь горяча, Мастер счел бы это хорошим знаком. Профессор неожиданно мягко погладил его по руке и вновь перешел на русский, причем акцент вновь исчез. — Я совсем ничего не боюсь. Но все же, в плену лихорадки, я могу видеть то, чего нет на самом деле, а ваше присутствие поможет мне вспомнить, кто я и где я.       — Например, вспомнить то, есть ли у вас немецкий акцент? — кажется, какие-то бесы тянули Мастера за язык в этот вечер.       — И это тож’е, — Воланд поднес его руку к своим губам, — пр’едпоч’итаю с ним, вам же так нр’ав’ится. Когда я немного кар’тавлю, ви смотрите на мен’я так, будто ви хотит’е мен’я. Это так кр’асиво.       Мастер вздрогнул от этих слов и фривольности жеста. Он разоблачен? Его мысли, надежды, стремления… но ведь профессор сам признает, значит, ему это нравится, и он не против… Впрочем, стоило Мастеру коснуться лба профессора, он решительно отмел эти мысли.       Воланда вновь начало лихорадить, и эти слова явно были лишь бредом больного сознания. Нет, они решительно могут это обсудить в иной час. Рука Воланда совсем ослабла, и Мастер встал.       Он приглушил свечи, переоделся и вновь присел рядом с ним. Вооруженный водой и холодными компрессами, он принялся обтирать лицо профессора. Тот, видимо, провалился в забытье, поскольку не реагировал ни на что, лишь тихо вздрагивая.       — Шаркающей кавалерийской походкой, — тихо заговорил Мастер, догадываясь, что именно эти слова его успокоят, — ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…       Воланд под его руками наконец затих, его больше не трясло так сильно. Мастер произносил ему наизусть каждую строку романа, продолжая обтирать его лицо. Затем Мастер расстегнул рубашку на своем несчастном госте и подставил его раскаленную грудь прохладе подвала. Был непреодолимый соблазн коснуться ее губами. Мастер осторожно провел кончиками холодных пальцев по коже: казалось, что внутри Воланда разгорается пламя.       И только слабый стон заставил его вспомнить, что надо остановиться: с губ Воланда вновь слетели слова на латыни, смысл которых он не сразу понял, но вдруг услышал знакомые слова: nolite ire…       — Я здесь, — уверенно ответил Мастер, сжимая его руку в своей и отчего-то зная, что на каком бы он языке не ответил, Воланд понял бы его сейчас.       …К рассвету Мастера сморил сон: он провел всю ночь сидя, пытаясь то читать критический обзор романтизма в Германии, то сбивая жар то и дело бредившего гостя. Мастер уснул подле него, на ковре, завернувшись в стащенный с дивана плед, с твердым решением наутро позвонить в “скорую помощь”, если профессору не полегчает.       Мастер проснулся от скрипа половиц и, распахнув глаза, увидел две идеально отглаженных брючины и свеженачищенные лакированные ботинки перед собой.       — Guten Morgen, — поприветствовал его Воланд, как ни в чем не бывало улыбаясь. На его лице не было и следа от вчерашней слабости. — Haben Sie gut geschlafen?       Мастер сел, поводя затекшими плечами. Его состояние точно нельзя было охарактеризовать как “gut geschlafen”, но видеть Воланда вполне выздоровевшим было отрадно. Он не знал, как говорить с ним теперь: когда он видел его слабость и боль, когда слышал из этих уст признания и латынь…       — Ви потер’яли дар’ р’ечи? — определенно умышленно картавя, поинтересовался профессор. — Мог’у ли я пр’иг’ласить вас на утр’енний коф’е?       — Вам действительно очень идет этот акцент, профессор, — не выдержал Мастер. Воланд нагнулся и приподнял его голову за подбородок двумя пальцами, затянутыми в тугие перчатки. Привычное ощущение приятной прохлады окутало Мастера.       — Я знаю, mein Schatz, — и, будто наградой за вчерашние страдания, поцеловал в висок. — Kaffee trinken. Jetzt.       Мастер счастливо улыбнулся, чувствуя себя последним влюбленным идиотом и поднялся на ноги. Воланд одним движением трости остановил его.       — Вы об этом никогда не напишете.       И Мастер никогда и ничего не написал об этой ночи.